Социальная дифференциация английского языка в США

АКАДЕМИЯ НАУК СССР ИНСТИТУТ ЯЗЫКОЗНАНИЯ

А.Д.ШВЕЙЦЕР

Социальная дифференциация

английского языка

в США

ИЗДАТЕЛЬСТВО    «НАУКА» МОСКВА   1983

В монографии рассматриваются общие теоретические проблемы социальной дифференциации языка и на основе разработанного автором понятийного аппарата впервые в советском языкознании анализируются основные формы социальной вариативности английского языка в США, связанные с социаль­ным расслоением американского общества, а также с варьированием со­циальных ситуаций.

Ответственный редактор

член-корреспондент АН СССР

В.Н. ЯРЦЕВА

4602010000-155 042(02)-83

© Издательство «Наука», 1983 г,

Введение

Настоящая работа является продолжением двух ранее опублико-ванных монографий, посвященных английскому языку в США1. Целью этих монографий было выявление отличительных черт американского варианта английского языка на всех уровнях язы­ковой структуры. И хотя они и содержали отдельные элементы социолингвистического анализа (например, данные опроса ин­формантов, коррелированные с их социальным статусом), в целом им была присуща внутрилингвистическая ориентация.

Между тем за последние годы было опубликовано немало новых материалов, освещающих некоторые социологические ас­пекты английского языка в Америке и позволяющих предпринять более углубленный и разносторонний анализ проблемы его со­циальной стратификации. Таким образом, возникли объективные предпосылки для введения в анализ нового измерения — соци­ального. Именно этим определяются цели и задачи настоящей книги, в которой характерные особенности английского языка в США рассматриваются в социальной проекции, на фоне социаль­ной структуры американского общества и с учетом варьирования социальных ситуаций использования языка и социально-комму­никативных сфер его применения.

Иными словами, объектом исследования является американский вариант современного английского языка (рассматриваемый в це­лом и не ограниченный рамками литературного языка) в контексте языковой ситуации, с учетом социокультурных факторов, влияю­щих на его структуру и функциональное использование.

В качестве исходного материала в работе используются как данные собственных наблюдений автора, опирающиеся на анализ художественных, газетно-информационных, публицистических и иных текстов, так и данные многочисленных социолингвистических работ американских ученых. Попутно отметим, что в последних порой содержится чрезвычайно интересный и информативный материал об отдельных социальных диалектах и об отдельных чер­тах языковой ситуации в США, но не предпринимаются попытки охарактеризовать глобально социальную структуру английского языка в США и социальную ситуацию его функционирования. От-

1 См.:  [Швейцер 1963; 1971]. Последняя работа опубликована также и на английском языке  [Svejcer 1977].

3              1*

сюда возникает необходимость в обобщающей работе, позволяющей рассмотреть материалы отдельных эмпирических исследований в  более широкой  перспективе.

Если по анализируемому материалу эта книга неразрывно связана с предыдущими исследованиями автора в области англи­стики, то по своим теоретическим установкам, понятийному ап­парату и исследовательским приемам она тесно смыкается с его работами по общей теории социолингвистики, и в особенности с книгой, посвященной теории, проблемам и методам современной социолингвистики [Швейцер 1976]. Настоящая работа по существу является попыткой приложения этих теоретических положений к конкретному языковому материалу.

На основе разработанного автором понятийного аппарата в книге рассматриваются основные формы социально обусловлен­ной вариативности английского языка, связанные с социальным расслоением американского общества, а также с варьированием социальных ситуаций.

Будучи первой попыткой такого рода анализа, настоящая работа, естественно, не может претендовать на исчерпывающее освещение всего комплекса проблем, связанных с социальной диф­ференциацией английского языка в Соединенных Штатах. Среди множества этих проблем в работе особо выделяются проблемы рас­пределения социально-коммуникативных функций между англий­ским языком и другими языками, распространенными в данном ареале; взаимосвязи и взаимодействия американского варианта литературного английского языка с социально-территориальными и социально-этническими диалектами; функционального статуса литературного английского языка и «сленга» в различных социаль­но-коммуникативных ответвлениях американского варианта. Осо­бое внимание уделяется анализу специфических форм существо­вания и функционирования английского языка в Америке в усло­виях диглоссии и билингвизма.

Цели и задачи книги не ограничиваются выявлением статиче­ской картины социальной стратификации английского языка в Соединенных Штатах. Не менее существенным аспектом этой работы является определение основных тенденций, характеризую­щих динамику социальных процессов, нашедших свое отражение в языке. Экстраполяция этих тенденций на обозримое будущее дает возможность прогнозировать некоторые общие направления развития языковой ситуации в США.

Автор выражает надежду на то, что результаты предпринятого-им исследования заинтересуют как лингвистов, изучающих дан­ную и аналогичные языковые ситуации, так и социологов, склон­ных рассматривать языки как источник данных о социуме.

Глава I

Теоретические проблемы

социальной дифференциации

языка

Среди теоретических проблем современной социолингвистики одно из центральных мест занимает проблема социальной диффе­ренциации языка. Интерес к этой проблеме восходит к самому ран­нему периоду в истории советского языкознания, когда в трудах В. В. Виноградова, К. Н. Державина, В. М. Жирмунского, Н. М. Каринского, Б. А. Ларина, Е. Д. Поливанова, A. M. Се-лищева, Н. В. Сергиевского, Л. П. Якубинского и других совет­ских ученых закладывались основы нового направления, которому суждено было стать «первым опытом построения марксистской социолингвистики»  [Гухман   1972,  3].

Наблюдаемое за последние десятилетия возрождение интереса к этой проблеме не следует рассматривать лишь как простое «повторение пройденного». Многое изменилось в работах совет­ских ученых, изучающих социально обусловленную вариативность языка. Давно ушли в прошлое вульгарно-социологический под­ход к проблеме «язык и общество» и связанная с ним прямолиней­ная корреляция структуры языка и классовой структуры об­щества. Современная советская социолингвистика опирается как на достижения языкознания, позволившие в значительно большей степени приблизиться к пониманию всей сложности и многогран­ности языка, так и на достижения марксистской социологии, вклю­чающей не только социально-философский и общесоциологический уровни социологической теории, но и теоретические модели со­циальной структуры общества, различных социальных систем и подсистем, в том числе и социологической системы личности [Оси­пов 1979,  179-181].

Вместе с тем современная советская социолингвистика сохра­няет преемственные связи с социологическим направлением, ко­торое разрабатывалось в советском языкознании в 20—30-е годы, Эти преемственные связи определяют принципиальную методоло­гическую ориентацию социолингвистических исследований, как прошлых, так и настоящих, на исторический материализм как на общую социологическую теорию марксизма. Именно этим опреде-

5

ляется подход советских ученых к разработке конкретных социо­лингвистических проблем, в том числе проблемы социальной диф­ференциации  языка.

Проблема социальной дифференциации языка неразрывно свя­зана с проблемой социальной дифференциации общества. Совет­ские социолингвисты исходят из того, что социальная дифферен­циация является важнейшей чертой общественной жизни, чертой, приобретающей различное реальное содержание в разных истори­ческих и социальных условиях. Как отмечал В. И. Ленин, «самое понятие „дифференциации", „разнородности" и т. п. получает со­вершенно различное значение, смотря по тому, к какой именно социальной обстановке применить его» 1.

В марксистской социологии различается социальная и естест­венная дифференциация общества. В то время как естественная дифференциация строится на таких признаках, как возраст, пол, раса и т. п., социальная дифференциация в конечном счете восходит к системе производственных отношений. В обществе, где господ­ствует социальное неравенство, обусловленное неравным положе­нием в системе производственных отношений, естественная диф­ференциация тесно смыкается с дифференциацией социальной, обнаруживая прямую корреляцию с неравенством социального статуса (например, социальное неравенство мужчин и женщин, белого и цветного населения и т. п.).

Производственные отношения лежат, как известно, в основе Деления общества на классы, которые в свою очередь включают социальные слои и социальные группы. Так, в капиталистическом обществе внутри класса буржуазии выделяются слои мелких, сред­них и крупных капиталистов, а внутри слоя средних крестьян — группы крестьян, пользующихся или не пользующихся наемной рабочей силой. Иными словами, классам присущи наиболее суще­ственные черты, характеризующие все входящие в них социальные слои и социальные группы, в основе которых лежит более дробная характеристика общества [Философская энциклопедия 1970, т. 5, 142-1441.

Одним из основных аспектов проблемы социальной дифферен­циации языка являются отношения между социальной структурой общества и структурой языка. Теоретическая разработка проблемы социальной дифференциации языка во многом зависит от того, как представляет себе социолингвист структуру общества, находя­щую свое отражение в социальной стратификации языка.

Если для первых работ в области социальной дифференциации языка был характерен упрощенный взгляд на социальную струк­туру общества (отсюда и наблюдаемое во многих из них сведение этой структуры к структуре классовой), то для современного со­циолингвистического направления в советском языкознании ха­рактерно стремление принимать в расчет всю многогранность и многоаспектноcть социальной структуры. При этом социолингвисты

' Ленин В. И. Поли. собр. соч., т.  1, с. 431.

6

исходят из принятого в марксистской социологии определения социальной структуры как сети упорядоченных и взаимообуслов­ленных связей между элементами социальной системы. Много­гранность социальной структуры проявляется прежде всего в том, что в ней фиксируются свойственный данному обществу способ разделения труда, взаимоотношения классов и других социальных групп, характер функционирования социальных институтов, со­циальной организации и социальных действий. Экономическая, политическая, культурная и другие структуры общества образуют различные аспекты его социальной структуры. При этом опреде­ляющая роль в марксистской социологии отводится, как известно, структуре экономических отношений, оказывающей детермини­рующее воздействие на другие общественные структуры, в том числе на структуры общественных сфер и институтов общественной жизни (политика, наука и др.).

Особый интерес представляет для нас тот аспект социальной структуры, который охватывает распределение и количественное соотношение классов,' социальных групп, слоев, а также профес­сиональных, культурных и иных групп. В этой связи особую важ­ность для современного социолингвистического направления при­обретает учет разработанной марксистской социологией много­уровневой модели социальной структуры. Эта модель предусма­тривает выделение первичного и вторичного уровней социальной структуры. Первичным является классовый уровень, образуемый путем вычленения наиболее крупных элементов общественной сово­купности. Эти элементы выделяются с учетом таких критериев, как отношение собственности, место в общественном разделении труда, способы получения и размеры приобретаемой доли общест­венного   богатства.

Что же касается вторичного уровня социальной структуры, то этот уровень образует более мелкую сетку, которая накладыва­ется на классовую. Сюда входят внутриклассовые, промежуточные, пограничные и вертикальные социальные слои. Образуемая таким образом структура является исходной для таких структур, как, например, социально-психологическая, которые рассматриваются в качестве ее производных [Галкин 1972, 73].

Многоаспектность социальной структуры проявляется и в том, что она может рассматриваться в трех планах — функциональном (как упорядоченная система сфер общественной деятельности со­циальных институтов и других форм общественной жизни), орга­низационном (как система связей, образующих различные типы социальных групп; при этом в качестве единиц анализа выступают коллективы, организации и их структурные элементы) и, наконец, как система ориентации социальных действий (при этом единицами анализа являются такие элементы социального действия, как цели и средства, мотивы, стимулы, нормы и образцы, программы и под­программы)   [Философская энциклопедия 1970,  т.  5,  142—144].

В марксистской социологической литературе социальная струк­тура рассматривается не только в статике, как некая совокупность

Связей и отношений, но и в динамике, с учетом интеграционных и дивергенционных процессов, определяющих ее становление, раз­витие и функционирование. В этом отношении представляет интерес взаимодействие таких процессов, как, с одной стороны, обособление и институционализация отдельных сфер общественной жизни, ведущая порой к изменениям в социальной структуре общества, а с другой — интеграция и функционализация тех или иных «внесистемных» образований. Выше приводился пример с функционализацией некоторых элементов естественной диффе­ренциации общества. В обществе, разделенном на антагонистиче­ские классы, нередко случается так, что элементы этнической и религиозной обобщенности превращаются в элементы функцио­нальных систем (например, разделение труда, власти, престижа, коммуникации).

При изучении дивергенционных процессов разграничивается, с одной стороны, так называемая горизонтальная дифференциация, связанная с разделением социальных функций между дополняю­щими друг друга сферами общественной деятельности, а с другой — вертикальная, или иерархическая, дифференциация функций между различными уровнями социального управления.

Исследуя интеграционные процессы, марксистская социология обращает внимание на такие механизмы интеграции, как формиро­вание объективных предпосылок кооперации сфер общественной жизни, действие социально-психологических установок и ориен­тации, влияние систем, фиксирующих эти установки, и действие механизмов социального контроля [там же].

Мысль о том, что структура языка далеко не гомогенна и от­ражает в своей вариативности социальную гетерогенность струк­туры общества, далеко не нова. Тем более удивительно то, что в 1966 г. один из зачинателей социолингвистического направления в США, У. Брайт, охарактеризовал как чуть ли не открытие этого направления то, что оно решительно отказалось от рассмотрения языка как единообразного, однородного и монолитного по своей структуре [Брайт 1975, 34]. Между тем ошибочность подхода к языку как к гомогенной структуре, существующей вне социаль­ного контекста, была совершенно ясна еще основоположникам советского языкознания, стремившимся рассматривать структуру языка и структуру общества в их взаимосвязи. Об этом в предельно четкой форме писал еще Л. В. Щерба, когда устанавливал соот­ветствие между неоднородностью языковой структуры и неодно­родностью структуры данного общества. При этом он совершенно справедливо указывал на лежащий в основе данного соответствия механизм социальной детерминации языка: любая дифференциация в пределах того или иного коллектива влечет за собой дифферен­циацию речевой деятельности и тем самым дифференциацию язы­кового  материала  [Щерба   1965].

Вместе с тем в работах ряда советских лингвистов 20—30-х годов отмечалась тенденция сводить проблему социальной диф­ференциации языка  к проблеме   отражения  в  языке  классовой

8

структуры общества. Критически оценивая эти работы, в том числе и собственные, В. М. Жирмунский впоследствии указывал, что свойственная им прямолинейная классовая атрибуция языковых фактов противоречит более сложным историческим фактам и от­ношениям. Возникают сомнения относительно правомочности рассмотрения социальных диалектов буржуазного общества как диалектов классовых — крестьянских, мещанских и т. п. «Суще­ствование социальных диалектов, — писал Жирмунский, — по­рождается в конечном счете классовой дифференциацией общества, но конкретные формы социальной дифференциации не прикреп­лены прямолинейными и однозначными признаками к определен­ным классовым носителям» [Жирмунский 1968, 321.

Сказанное подтверждается, в частности, данными наблюдений над положением немецких диалектов. Эти данные вносят сущест­венные коррективы в существовавшие в довоенной социальной диалектологии представления, согласно которым «собственно диа­лект» рассматривался как язык крестьянства («деревни»), полу­диалект (Halbmundart) — как язык городского мещанства (мел­кой буржуазии), разговорная форма литературного языка — как средство общения господствующего класса («образованных»). Такая упрощенная схема опровергается, в частности, данными языковой ситуации в Германии, где разрушение крестьянских диа-лектов приводило к тому, что у богатых крестьян, ориентирующихся на город и его культурные моды, диалект постепенно утрачивал свои примерные признаки, становясь полудиалектом. С другой стороны, развитию сходных тенденций у другой части крестьянства содействовал процесс пролетаризации деревни и уход крестьян в город на работу. В результате сложилась ситуация, когда в ус­ловиях возрастающего воздействия общенационального языка или городского полудиалекта обнаруживаются существенные различия в речи разных поколений в одной семье, у мужчин или у женщин, в зависимости от рода занятий и мобильности. Различаются также и географические районы, сохранившие аграрный уклад, и районы сплошной индустриализации, что обусловливало характерный для полудиалекта широкий диапазон колебаний — от собственно диа-лекта до литературного языка в его разговорной форме [Жир-мунский 1969, 22—23].

Отсюда следует, что схема социальной дифференциации языка, жестко ориентированная на классовое расслоение общества, была лишь грубой и весьма приближенной моделью реальной языковой действительности. Можно усмотреть известную аналогию между работами, исходящими из этой модели, и теми социологическими исследованиями, в которых, как отмечает известный советский социолог Г. В. Осипов, наблюдалось игнорирование иерархии уровней социального исследования, «перепрыгивание» с высших уровней прямо к эмпирическому исследованию, минуя опосред­ствующие звенья, теории средних уровней. Разумеется, важнейшие социологические категории можно и должно рассматривать на разных уровнях, в том числе и непосредственно в эмпирической

9

Действительности. Но для успешного их изучения необходимо, как справедливо подчеркивает Г. В. Осипов, «проанализировать формы их проявления в социальной структуре общества, в социаль­ных системах и организмах, в первичных коллективах общества, в мотивации и поведении индивидов — иными словами, построить систему теорий среднего уровня и перевести концептуальные по­нятия в операциональные, доступные эмпирическому изучению, количественному измерению и т. д.»   [Осипов 1970,  19].

«Перепрыгивание» с высших уровней социологической теории на уровень эмпирических наблюдений, минуя опосредствующие звенья, наблюдалось и в ранних социолингвистических работах, где оно находило свое выражение как в прямых корреляциях диа­лектной структуры языка с классовой структурой общества, так и — в историческом плане — в попытках установления прямо­линейных связей между языковыми изменениями и сменой об­щественных  формаций.

Для раскрытия механизма детерминирующего воздействия социума на язык чрезвычайно важен учет всего многообразия фак­торов, воздействующих на социальную дифференциацию языка, включая все ее уровни, элементы, системы и подсистемы. Влияние социальных факторов на язык не сводится к вопросу о языковых рефлексах классовой структуры, а должно рассматриваться с уче­том опосредствующей роли всех производных от нее элементов — социальных групп, слоев, профессиональных, культурных и иных групп, вплоть до первичных коллективов (малых групп). Учету подлежат и элементы горизонтальной дифференциации — различ­ные сферы социальной жизни, и элементы вертикальной диффе­ренциации с ее иерархией уровней социального управления. Не­маловажно и воздействие па язык элементов социокультурных и социопсихологических структур — социальных норм, установок, стимулов, мотиваций, ориентации и механизмов социального контроля. Наконец, существенные коррективы в общую картину социальной дифференциации языка вносят интегрированные и «функционализированные» элементы внесистемных образований (например, возрастной, половой, этнической и территориальной дифференциации   и   др.).

Вместе с тем для советских социолингвистов неприемлема ме­тодологическая позиция их зарубежных коллег, ориентирующихся на те течения буржуазной социологии, для которых характерны отказ от исследования общества в целом и превращение «социаль­ной группы» в основной объект социологического исследования [Осипов 1979, 69]. Работы представителей этого микросоциологи­ческого направления неоднократно подвергались критическому анализу в нашей науке [Парыгин 1965; Звездкина 1968 и др.]. Отмечалось, что эта теория, выдвинутая в противовес марксистской теории классов, фактически растворяет понятие класса в диффуз­ной категории социальной группы и исходит из того, что малая со­циальная группа представляет собой микрокосм большого об-шества, а вся проблема общественных отношений может рассма-

10

триваться под углом зрения межличностных связей между членами малых групп.

Микросоциологическая ориентация в значительной мере ска­зывается на работах известного американского социолингвиста Дж. Гамперца. Справедливо критикуя попытки некоторых амери­канских ученых усматривать причины чуть ли не всех явлений, связанных с социальной дифференциацией языка, в престижной имитации речевого поведения «высших классов» со стороны «низ­ших классов», Гамперц видит выход из положения в том, чтобы разработать такой подход к анализу социолингвистических проб­лем, который давал бы возможность вообще не прибегать к таким «трудноопределяемым» понятиям, как «престиж» и «класс». Пред­лагаемая им процедура, по его собственным словам, родственна той, которую используют американские социологи и социальные психологи, ориентирующиеся на микросоциологический анализ социальной структуры общества. Согласно этой процедуре в ка­честве осповных единиц анализа выступают малые группы (напри­мер, друзья, родственники, сослуживцы и др.) [Gumperz 1964; 1965].

В еще большей мере микросоциологические установки находят свое выражение в работах этнометодологов, изучающих «рацио-нальную сторону повседневной жизни», т. е. ту практическую лот гику, которая лежит в основе интерпретации тех или иных действий, в том числе и речевого поведения. Однако речевое поведение ана­лизируется этнометодологами лишь в микроконтексте той или иной конкретной речевой ситуации, в полном отрыве от широкого со­циального контекста, в том числе и основополагающих социальных структур, производными от которых являются социальные нормы речевой деятельности [Швейцер 1976, 42—48]. Как справедливо отмечает Г. В. Осипов, этнометодология, «будучи крайне вырази» тельным проявлением микротеоретической ориентации в буржуаз­ной социологии. . . показала, как далеко может завести отрицание необходимости изучения крупномасштабных структур и процес­сов»   [Осипов 1979,  107].

Из сказанного отнюдь не следует, что микросоциолингвисти-ческие исследования представляются бесперспективными или не заслуживающими внимания. Напротив, исследователями малых групп получен ряд интересных и представляющих несомненную научную ценность данных. Так, им удалось выявить ряд интерес­ных закономерностей, характеризующих социально обусловлен­ную речевую деятельность в рамках малых групп. Сюда относятся наблюдения относительно отражения в речевом поведении роле­вых отношений коммуникантов, неформальной структуры малых групп и ситуации речевого акта, межличностной вариативности речи, и в частности переключения от одной языковой подсистемы к другой под влиянием тех или иных социальных факторов.

Не следует забывать, что задача социолингвистического изуче­ния малых групп была четко сформулирована Е. Д. Поливановым еще в начале 30-х годов, задолго до того, как эта проблема оказалась

11

в центре внимания американских и западноевропейских социо­лингвистов. Обосновывая эту задачу, Е. Д. Поливанов писал, что внутри отдельных тесно связанных внутри себя групп обнаружи­ваются еще более тесные «кооперативные связи», чем в пределах больших коллективов, и что эти связи определяют и высокую сте­пень тождества ассоциативных систем языка [Поливанов 1968, 55-56].

Однако в целом нельзя не признать, что микросоциология языка может явиться ценным дополнением к макросоциологиче-скому анализу, но никак не может заменить его. Она может быть эффективной лишь при наличии прочной макросоциологической базы. Такую базу дает марксистская социология, рассматривающая социальные микроструктуры как производные от макроструктур.

Подводя итоги сказанному выше, следует отметить, что детер­минирующее влияние социума на язык предстает в качестве ре­зультирующей как макросоциологических, так и микросоциологи­ческих факторов при несомненном примате первых по отношению ко вторым.

Рассматривая весьма важную для общей теории социальной дифференциации языка проблему соотношения языковых и со­циальных структур, нельзя не остановиться на прочно укоренив­шемся представлении о наличии однозначных связей между этими структурами. В основе этого представления лежит гипотеза о том, что структура социальной дифференциации языка представляет собой как бы зеркальное изображение структуры социальной диф­ференциации общества и что между элементами этих структур су­ществуют взаимооднозначные связи. Эта концепция, порой име­нуемая теорией изоморфизма языковых и социальных структур, Получила воплощение в самых разнообразных теоретических по­строениях в зависимости от лежащих в их основе взглядов на со­циальную природу языка и социальную структуру общества.

По существу именно эта идея присутствует (хотя и имплицитно) в приведенной выше схеме диалектной структуры языка (диалект — язык крестьянства, полудиалект — язык мелкой буржуазии, раз­говорная форма литературного языка — язык господствующего класса). В этой схеме явно находят свое отражение популярные в 20—30-е годы представления о классовой природе языка и о клас­совой дифференциации общества.

В совершенно ином методологическом ключе пытаются решить эту проблему некоторые зарубежные социолингвисты. Особый ин­терес представляет работа А. Д. Гримшо «Социолингвистика», один из разделов которой («В защиту изоморфизма») специально посвящен этой проблеме [Grimshaw 1971 ]. Гримшо исходит из того, что каузальные связи между языком и социальными структурами носят двусторонний характер. Он не отрицает того, что социальная структура может детерминировать язык, но при этом допускает, что и язык в свою очередь может детерминировать социальную структуру. Тот факт, что язык является органической частью про­цесса социального взаимодействия, по мнению Гримшо, является

12

достаточным основанием для описания языка и социальной струк­туры как единого целого, анализируемого в единых терминах.

Для правильной оценки теории Гримшо весьма существенно то содержание, которое вкладывается им в понятие социальной струк­туры. Сам автор признает, что использует этот термин неодно­значно — чаще всего в смысле «норм социального поведения», а по­рой в смысле «дифференциального распределения власти». Из этого следует, что речь идет фактически о некоторых элементах социаль­но-психологической и социально-политической структур, а вовсе не о социальной структуре в целом. Нетрудно убедиться в том, как далека концепция Гримшо от марксистско-ленинской теории соци­альной структуры, рассматривающей социально-психологическую и социально-политическую структуры как производные от со­циально-классовой. Налицо характерная для буржуазной социо­логии подмена понятий: утверждается, что рассматривается со­циальная структура, а фактически речь идет о некоторых ее вторич­ных элементах, к тому же анализируемых в полном отрыве от ее первичной структуры, обусловленной специфичными для данного общества производственными отношениями. Остается неясным еще один вопрос: идет ли речь об изоморфизме на эпистемологическом уровне или об онтологической картине языка и общества в их взаи­мосвязи? Судя по тому, что Гримшо ссылается не только на воз­можность описания языка и общества в терминах единого мета­языка, но и на некую структурную однородность этих понятий, можно сделать вывод о том, что имеется в виду и то, и другое. В са­мом деле, Гримшо не ограничивается чисто теоретическими по­строениями, но и приводит некоторые эмпирические данные в под­тверждение своего варианта гипотезы об изоморфизме языковых и социальных структур. При этом он опирается на работы амери­канского этнографа Дж. Фишера [Фишер 1975] и социального психолога Б. Бернстайна [Bernstein 1966].

Исследование Дж. Фишера представляет собой сопоставитель­ный анализ двух языковых и двух социокультурных систем, опи­рающийся на наблюдения автора над населением двух микронезий-ских островов — Трука и Понапе. Некогда объединенные в один коллектив с единым языком, жители этих островов были в течение нескольких столетий изолированы друг от друга. Эта изоляция привела к появлению некоторых различительных черт, как социо­культурных (в частности, в нормах социального поведения), так и языковых. Однако наблюдения Фишера фрагментарны и атоми-стичны. Так, для того чтобы доказать, что структура языка Понапе носит более дифференцированный характер, он подвергает анализу всего лишь один вид синтаксических конструкций — именные со­четания и приходит к выводу о том, что в языке Понапе сущест­вует более четкая дифференциация синтаксических функций у ком­понентов этих сочетаний. В то же время в языке трук часто можно сомневаться, действительно ли определяющий сегмент именного словосочетания является определением к главному слову или это просто другое существительное в позиции приложения. На основа-

13

нии этого и других (крайне немногочисленных) синтаксических различий между этими близкородственными языками Фишер делает далеко идущий вывод о том, что более дифференцированная струк­тура языка Понапе соответствует более дифференцированной со­циальной структуре его носителей с большим разнообразием зна­чений различимых социальных ролей. Более того, он полагает, что за этим скрывается противопоставление двух психологических («мыслительных») типов — более абстрактного и более конкретного. Этот тезис никак не подтверждается языковым анализом. Ведь Фишер оперирует изолированными примерами, вырванными из контекста языковой системы. Сам он вынужден признать, что все эти случаи неоднозначности грамматических форм разрешаются в контексте, и, стало быть, нет оснований утверждать, что один из языков менее способен дифференцированно передавать те или иные оттенки значений, чем другой. Наконец, показательно и то, что все примеры Фишера касаются лишь формальных различий, а не различий в семантических структурах.

Что касается работ Б. Бернстайна, то они, несомненно, оказали заметное влияние на зарубежную социолингвистику, и в первую очередь американскую и западноевропейскую. Бернстайн выдвинул гипотезу о наличии двух речевых кодов — развернутого (elabo­rated) и ограниченного (restricted). Развернутый код характери­зуется использованием более сложных синтаксических построений и меньшей степенью предсказуемости. Ограниченный код более стереотипен, предсказуем и тяготеет к элементарным синтакси­ческим построениям. Бернстайн утверждает, что между этими ко­дами и классовой структурой общества существуют однозначные связи. Ограниченный код, по его словам, — это код рабочего класса или, во всяком случае, его низших слоев. Этот код ориентирован на поддержание социального контакта и на выражение социальной солидарности. В то же время развернутый код — код «среднего класса» и, возможно, высших слоев рабочего класса — ориенти­рован на самовыражение и межличностное общение.

На уязвимость главного тезиса Бернстайна относительно пря­мой соотнесенности его «коммуникативных кодов» с классовой структурой общества обратили внимание многие ученые, в том числе и западногерманский социолингвист Д. Вундерлих, поста­вивший под сомнение наличие прямой связи между кодами Берн­стайна и социальными слоями или классами. Понятия разверну­того и ограниченного кодов, отмечает Вундерлих, не означают ти­пичное речевое поведение того или иного класса [Wunderlich 1971, 308].

Полемизируя с Бернстайном, известный американский социо­лингвист У. Лабов убедительно показал всю беспочвенность ут­верждения о том, что так называемые низшие классы используют более ограниченные и стереотипные речевые ресурсы, пригодные лишь для поддержания социального контакта, но не для индиви­дуального самовыражения [Labov 1973]. Совершенно несостоя­тельной представляется попытка Бернстайна закрепить такие ре-

14

чевые функции, как «самовыражение», «межличностное общение», «выражение социальной солидарности», «поддержание социаль­ного контакта» за различными классами и слоями общества. Все эти функции, разумеется, присущи представителям любых клас­сов и социальных групп.

В то же время нельзя не признать, что некоторые социальные ситуации влекут за собой преимущественное использование в речи готовых, предсказуемых формул и речевых штампов, тогда как для других характерно более свободное и «творческое» использо­вание языка. Однако указанное различие связано именно с со­циальной ситуацией и не обнаруживает непосредственных связей с социальной структурой общества. Социальное взаимодействие представителей самых различных социальных слоев требует от них умения достаточно эффективно использовать ресурсы родного языка в тех ситуациях, в которых протекает их речевая деятель­ность.

Разумеется, в буржуазном обществе существуют определенные расхождения в самом наборе коммуникативных ситуаций, доступ­ных представителям различных социальных слоев. Поэтому вполне возможны известные расхождения, скорее всего вероятностного характера, в частотности тех или иных моделей речевого поведе­ния, используемых различными социальными слоями и груп­пами. Однако эти расхождения соотносятся с социальной струк­турой лишь опосредованно, через речевую ситуацию [Gazden 1972].

Так или иначе данные, приводимые в работах Дж. Фишера, Б. Бернстайна и др., никак не подтверждают гипотезы об изомор­физме языковых и социальных структур. Ведь об изоморфизме тех или иных систем можно говорить лишь в тех случаях, когда «каждому элементу первой системы соответствует лишь один эле­мент второй и каждой операции (связи) в одной системе соответ­ствует операция (связь) в другой и обратно» [Философский сло­варь  1972, 107].

Таким образом, структура социальной дифференциации языка и структура социальной дифференциации общества отнюдь не изоморфны по отношению друг к другу, хотя и связаны между со­бой. Эта связь, в основе которой лежит детерминирующее воздей­ствие общества на язык и то активное влияние, которое язык оказывает на формирование социальных структур, определяет из­вестные черты сходства между этими структурами. Подобно струк­туре социальной дифференциации общества, структура социальной дифференциации языка представляет собой многомерное образо­вание, существующее и функционирующее в нескольких измере­ниях. Так, для этой структуры характерно противопоставление двух плоскостей социально обусловленной вариативности языка — стратификационной и ситуативной. Стратификационная вариа­тивность связана с социально-классовой структурой общества. Нередко именно к этой вариативности сводят всю проблему со­циальной   дифференциации   языка.

15

Иной и более обоснованной точки зрения придерживается Б. Н. Головин, считающий «то членение языка и его функциониро­вание, которое намечается в плоскости социальных групп и об­щественных слоев», лишь одним из социально обусловленных чле­нений структуры языка [Головин 1969, 347].

Основной единицей анализа стратификационной вариативности языка являются языковые коллективы — совокупности социально взаимодействующих индивидов, обнаруживающих определенное единство языковых признаков (общность инвентаря языковых еди­ниц, используемых языковых систем и т. п.). Неизоморфность язы­ковых и социальных структур находит свое выражение, в частно­сти, в том, что между языковыми коллективами, с одной стороны, и элементами социально-политических, социально-классовых, со­циально-психологических и иных структур — с другой, отсут­ствуют взаимооднозначные связи. Известно, например, что фор­мула «единый язык — единое государство» далеко не всегда при-ложима к реальным языковым ситуациям. Если взять в качестве примера такую государственную общность, как Канада, то здесь в пределах одной этой общности существует не один, а несколько различных языковых коллективов. Отсутствуют взаимооднознач­ные связи и между такими единицами, как «языковой коллектив» и «нация». Несмотря на то что языковое единство является одним из важнейших признаков нации, границы языка и нации часто не совпадают. Так, вместе с таджиками в таджикскую нацию входит и ряд других языковых коллективов, в том числе припамирские народности. Два различных языковых коллектива включает в себя мордовская нация. Каждый из них ориентируется на собствен­ный литературный язык (эрзя и мокша) [Базиев, Исаев 1973, 83— 85].

Вместе с тем понятие языкового коллектива может быть ис­пользовано как на микроструктурном, так и на макроструктурном уровне, поскольку оно является универсальным и всеобъемлющим, включающим как большие, так и малые общности. Языковые ре­сурсы языкового коллектива образуют единую социально-ком­муникативную систему. Дело в том, что с социолингвистической точки зрения существует принципиальная функциональная общ­ность между любой совокупностью языковых систем и подсистем, используемых языковым коллективом в той или иной языковой си­туации, будь то различные функциональные стили одного и того же языка в условиях одноязычия, диалект и литературный язык в условиях диглоссии или два сосуществующих языка в условиях двуязычия.

Понятие социально-коммуникативной системы позволяет вы­явить функциональное тождество гомогенных (одноязычных и одно-диалектных) систем и систем гетерогенных (двуязычных или ди-глоссных), обслуживающих языковые коллективы в условиях би­лингвизма и диглоссии. Обычно, характеризуя функциональный статус того или иного языкового образования, мы используем довольно грубую шкалу, позволяющую лишь безоговорочно от-

16

носить данное образование к таким категориям, как «диалект», «полудиалект», «региональное койне», «литературный язык» и т. п. Используя понятие социально-коммуникативной системы, мы мо­жем более точно охарактеризовать и некоторые промежуточные, пе­реходные образования, состоящие из набора различных функцио­нальных компонентов (таких, как, например, литературный язык и региональное койне, региональное койне и диалект и др.).

Системный характер такого рода совокупностей определя­ется тем-, что они могут рассматриваться как целостные объекты, состоящие из взаимосвязанных элементов. Взаимосвязь компонен­тов социально-коммуникативной системы (языков, диалектов, полудиалектов, арго и т. п.) носит характер функциональной до­полнительности. Отношение функциональной дополнительности означает социально детерминированное распределение используе­мых данным языковым коллективом языковых систем и подсистем по сферам употребления, социальным функциям и коммуникатив­ным ситуациям. Необходимо при этом иметь в виду, что системные отношения между компонентами социально-коммуникативных систем задаются не внутриструктурными связями, а связями со­циальными, определяющими функциональное распределение ком­понентов. Существует определенная зависимость между социальной иерархией компонентов социально-коммуникативных систем и их распределением по сферам использования и социальным функциям. Компоненты, тяготеющие к сфере книжно-письменной литератур­ной речи, обычно характеризуются большим социальным престижем, нежели те, которые преимущественно используются в бытовом общении.

Подобно понятию языкового коллектива, понятие социально-коммуникативной системы нейтрально в отношении такого при­знака, как размеры и масштабы соотнесенных с нею социальных единиц. Социально-коммуникативной системой является и нацио­нальный язык — системно организованная совокупность языко­вых ресурсов нации от литературного языка до территориальных и социальных диалектов, и языковые системы, используемые ма­лыми социальными группами. Набор компонентов социально-коммуникативной системы зависит от широты диапазона ее функ­ций и разнообразия обслуживаемых ею сфер общения. Диапазон социальных функций, выполняемых социально-коммуникативной системой, определяет структуру ее социальной матрицы.

Вместе с тем социально-коммуникативные системы могут от­личаться друг от друга или же варьироваться на временной оси не только по структуре социальной матрицы, но и по заполнению ее клеток теми или иными конкретными формами существования языка. Так, в период средневековья и раннего возрождения функциональные клетки «язык церкви», «язык науки» в ряде ев­ропейских стран (например, в Англии) занимала латынь. Впо­следствии эти клетки заполнили специализированные функциональ­но-стилистические разновидности национального языка. В не­которых африканских ареалах (например, в Танзании) английский

2    А. Д. Швейцер              17

язык вытесняется из матричной клетки «официальный язык» языком суахили. Для иммигрантских общин в США характерно постепенное (от одного поколения к другому) вытеснение родного языка английским из социально-коммуникативной системы, со­кращение его позиций в социальной матрице до одной — «язык бытового общения» и, наконец, замена его и в этой позиции раз­говорно-просторечной  разновидностью  английского  языка.

Если языковыми коррелятами стратификационной вариатив­ности являются те языковые различия, которые обнаруживают представители различных социальных слоев и социальных групп, то ситуативная вариативность находит свое выражение в диффе­ренцированном использовании языка в зависимости от социальной ситуации. При этом под влиянием социальной ситуации может воз­растать или снижаться частотность отдельных социально марки­рованных единиц или же наблюдаться переключение с одной язы­ковой, диалектной или же функционально-стилистической системы на другую.

Сосуществование двух видов социальной вариативности языка — стратификационного и ситуативного — лежит в основе «регулярной модели» социальной дифференциации языка, обна­руженной У. Лабовым в его наблюдениях над стратификацией английского языка в Нью-Йорке [Labov 1966]. С одной стороны, удалось установить известные корреляции между вариативностью используемых языковым коллективом языковых средств и со­циальной структурой данного общества: некоторые фонетические признаки местного диалекта чаще отмечались у представителей низших социальных слоев, чем у представителей высших слоев городского общества. С другой стороны, у представителей всех слоев и групп наблюдалась одна и та же ситуативно обусловлен­ная тенденция — заметное приближение к национальной норме в ситуациях «официального» общения и отдаления от нее в непри­нужденно-бытовом общении. Отсюда следует, что между страти­фикационной и ситуативной вариативностью существует тесная взаимосвязь. Она проявляется в том, что в результате наложения стратификационных различий на различия ситуативные одна и та же модель ситуативной вариативности может по-разному реа­лизоваться в различных социальных группах. Так, по данным Ла-бова, модель ориентации на более «престижные» формы речи в офи­циальных ситуациях характеризуется различными количествен­ными показателями у представителей разных социальных слоев: у высших социальных слоев отмечалось более частотное исполь­зование престижных форм. Вместе с тем в ситуациях, когда имеет место сознательная ориентация на норму, представители «низшего среднего класса» обнаруживали явную тенденцию к гиперкоррек­ции, оставляя позади представителей слоев, занимающих более высокое место в социальной иерархии.

Среди параметров социальной ситуации, оказывающих детер­минирующее воздействие на дифференцированное использование языка, следует выделить прежде всего ролевые отношения — взаимо-

18

отношения между участниками коммуникативного акта, опре­деляемые социальной ситуацией и варьирующиеся вместе с ней. В ходе социального взаимодействия человеку приходится «про­игрывать» более или менее обширный репертуар социальных ро­лей, вступая при этом в различные ролевые отношения (чинов­ник—проситель, покупатель—продавец, учитель—ученик, со­служивец—сослуживец, отец—сын, муж—жена и т. п.). Смена ро­лей существенно меняет структуру социальной ситуации и влияет на выбор языковых средств.

В марксистской социологии понятие социальной роли трак­туется как связующее звено менаду макроструктурами общества и его микроструктурами. Оно позволяет осуществлять переход от системного анализа общества к системному анализу личности. Так, у А. Кречмара это понятие соотносится с понятием социальной функции. Социальная функция — одно из ключевых понятий обезличенного аспекта социологического анализа — это социаль­ная деятельность, рассматриваемая со стороны ее значимости для той или иной социально-исторической общности, как выражение социальной потребности. В то же время социальная роль — поня­тие личностного аспекта социологии — это способ реализации со­циальной деятельности определенным поведением индивида, в том числе и речевым (отбором языковых средств).

Понятие социальной роли существует в трех плоскостях — ролевое предписание, интернализованная роль и ролевое поведе­ние. Ролевое предписание относится к сфере общественного со­знания и означает социальную норму с точки зрения ее функцио­нальной значимости для поведения индивида. Интернализованная роль — категория индивидуального сознания — характеризует индивидуальное сознание в ситуативном плане в связи с опреде­ленными ролевыми предписаниями. Эта категория непосредственно соотносится с «ролевым поведением», т. е. реальным социальным действием, определяемым социальной ролью. Понятие социальной роли дает возможность проследить связи между социально-клас­совой структурой и системой ориентации социальных действий как различными аспектами социальной структуры общества. При этом исходным моментом являются производственные отношения, де­терминирующие все остальные общественные отношения. Таким образом, процесс социальной детерминации личности предстает перед нами как многоступенчатый процесс, основой которого явля­ются производственные отношения, определяющие социально-классовую структуру, систему социальных институтов и систему идеологических отношений. При этом общие факторы детермини­руют личность через посредство факторов специфических (клас­совая принадлежность, принадлежность к социальным институ­там, профессиональным общностям и т. д.). К числу социологи­чески релевантных специфических факторов относятся также пол и возраст. Наиболее важным из этих факторов является классо­вая и слоевая принадлежность, которая в свою очередь детермини­рует непосредственное  окружение    индивида — систему   малых

19              2*

групп,  в  которых  протекает  его  социальная  деятельность, — семья, трудовой коллектив, группы для удовлетворения совмест­ных интересов и т. п. [Кречмар 1970, 52—53].

Марксистская теория ролей дает возможность преодолеть раз­рыв не только между микро- и макросоциологией общества, но и между микро- и макросоциологией языка. В самом деле, в свете сказанного выше становится ясным характер связи между страти­фикационной и ситуативной вариативностью языка. Для этого сле­дует рассмотреть, как соотносятся друг с другом такие понятия, как «роль» и «статус».

Статус — комплекс постоянных социальных и социально-де­мографических признаков, характеризующих индивида, — от­носится к понятийному ряду, связанному со стратификационной вариативностью языка. К числу входящих в это понятие призна­ков относятся именно те, которые лежат в основе указанных выше специфических факторов, детерминирующих социальные действия (классовая и слоевая принадлежность, принадлежность к соци­альным институтам, профессиональным общностям, возраст, пол, образование и др.). Языковыми коррелятами статуса могут быть, с одной стороны, литературный язык, а с другой — такие лежащие за его пределами системы, как социальные, социально-профессио­нальные и территориальные диалекты, групповые и корпоратив­ные арго, жаргоны и др.

Между статусом и ролью наблюдается двусторонняя связь. Статус является одним из важнейших детерминантов ролевых от­ношений. Выше отмечалось со ссылкой на работы У. Лабова, что модели ситуативной вариативности реализуются по-разному у представителей различных социальных слоев. В этом явлении находит свое выражение детерминирующее воздействие статуса на ролевые отношения, оказывающие непосредственное влияние на ситуативную вариативность. Однако ролевые отношения могут в свою очередь служить импульсом, приводящим в действие меха­низм актуализации статуса. Так, в пьесе английского драматурга А. Уэскера «Все блюда с картошкой» («Chips with Everything») солдатский жаргон встречается лишь при реализации ролевых от­ношений «солдат—солдат»:

Ginger:   Driver — I'm going to get something of this mob —it's going to cost them something keeping me from civvy street. . . Cannibal:  I'm going in that Radar-Plotting lark. . . S n i 1 e r:   I think I'll go into Ops. . .

Отсутствие жаргонизмов в речи солдат при обращении к офи­церам объясняется тем, что такое речевое поведение было бы на­рушением речевого этикета, или, иными словами, ролевых пред­писаний.

Кроме ролевых отношений к числу параметров социальной си­туации, оказывающих влияние на ситуативную вариативность, относится и обстановка (setting) или место (locale) коммуникатив­ного акта. Существуют определенные, строго регламентированные формы локализации тех или иных ролевых отношений в простран-

20

стве. Иными словами, для актуализации некоторых ролевых от­ношений требуется определенная обстановка. Так, актуализация ролевых отношений «адвокат—судья» и «обвинитель—судья» про­исходит в обстановке «зал суда». Именно в этой обстановке роле­вые предписания требуют соответствующего обращения к судье (в английском языке «Your Honour», «May it please the Court», «If it please the Court» и т. п.). Релевантность обстановки (место) для выбора языковых средств, маркирующих ролевые отношения, варьируется от одной социокультурной системы к другой.

С понятием социальной ситуации тесно связано понятие сферы общественной деятельности, которое можно рассматривать в ка­честве родового по отношению к первому. В социолингвистике для обозначения коммуникативно релевантной сферы обществен­ной деятельности используется термин «сфера коммуникативной деятельности» или, если пользоваться терминологией американ­ских социолингвистов, «сфера речевого поведения» (domain of lan­guage behaviour) [Fishman 1972, 15—53]. Под это понятие подво­дятся именно те сферы общественной деятельности, которые от­личаются друг от друга социально-экологическими контекстами использования языка.

Таким образом, понятие сферы коммуникативной деятельности, абстрагируясь от конкретных речевых ситуаций, вводит в струк­туру социальной дифференциации языка еще одно измерение, свя­занное с горизонтальной дифференциацией социальной структуры, т. е. с расчленением ее по дополняющим друг друга сферам обще­ственной деятельности.

Номенклатура и исчисление сфер коммуникативной деятель­ности определяются социокультурной динамикой данного обще­ства в тот или иной период его истории. Обычно выделяются такие сферы, как, например, наука, образование, религия, официальное делопроизводство, общественно-политическая деятельность, ху­дожественное творчество, массовая коммуникация.

Языковым коррелятом этих сфер в одноязычном обществе является функциональный стиль — «общественно осознанная и функционально обусловленная внутренне объединенная совокуп­ность приемов употребления, отбора и сочетания средств речевого общения в сфере того или иного общественного, общенационального языка, соотносительная с другими такими же способами выраже­ния, которые служат для иных целей, выполняют иные функции в речевой общественной практике данного народа» [Виноградов 1955, 73]. В. В. Виноградов предложил следующую классифика­цию функциональных стилей с учетом основных функций языка: обиходно-бытовой (функция общения); обиходно-деловой, офици­ально-документальный и научный (функция сообщения); публици­стический и художественно-беллетристический (функция воздей­ствия) [Виноградов 1963, 6]. Сходную классификационную схему на материале английского языка разработал И. Р. Гальперин. Однако в его схеме отсутствует обиходно-бытовой стиль, обиходно-деловой и официально-документальный стили объединены в еди-

21

ный официально-деловой стиль, а в дополнение к публицистиче­скому стилю выделяется газетный стиль [Galperin 1971].

Разумеется, номенклатура функциональных стилей может варьироваться от языка к языку, не говоря уже о том, что таксо­номические различия в значительной мере объясняются расхожде­ниями в исходных позициях тех или иных авторов. Известно, на­пример, что вопрос о существовании единого стиля художествен­ной литературы относится к числу дискуссионных вопросов стили­стики. И в этом нет ничего удивительного, поскольку решение этого вопроса зависит от того, какой критерий автор считает наи­более существенным для выделения функционального стиля — наличие общей функции или общих языковых признаков.

Для нас важно то, что понятие функционального стиля явля­ется коррелятом сферы коммуникативной деятельности, которая является не чем иным, как обобщенной социальной (речевой) си­туацией со всеми присущими ей атрибутами. На это справедливо указывает К. А. Долинин, отмечающий, что «функциональные стили — это не что иное, как обобщенные речевые жанры, т. е. речевые нормы построения определенных, достаточно широких классов текстов, в которых воплощаются обобщенные социальные роли — такие, как ученый, администратор, поэт, политик, журна­лист и т. п. Эти нормы — как и всякие нормы ролевого поведе­ния — определяются ролевыми ожиданиями и ролевыми предпи­саниями, которые общество предъявляет к говорящим (пишущим). Субъект речи (автор) знает, что тексты такого рода, преследующие такую цель, надо строить так, а не иначе, и знает, что другие (чи­татели, слушатели) ждут от него именно такого речевого поведе­ния». И далее: «Видимо, дело в том, что функциональные стили и вообще речевые жанры отражают не только и, может быть, не столько специфику коммуникативной деятельности, которую они обслуживают, сколько традиционное представление о данного рода деятельности, сложившееся в данной культуре, ее (деятель­ности) социальный статут, — т. е. как на нее смотрят в обществе, какие требования предъявляют к тем, кто ею занимается — опять-таки ролевые предписания и ролевые ожидания, которые, будучи приняты субъектом, определяют его отношение к себе как к ис­полнителю роли, к адресату речи как к ролевому партнеру и к предмету речи как объекту ролевой деятельности» [Долинин 1978, 60, 62].

Между сферами общественной деятельности и номенклатурой функциональных стилей отсутствуют взаимооднозначные связи. Порой один и тот же функциональный стиль обслуживает не­сколько сфер общественной деятельности. Так, официально-дело­вой стиль может использоваться и в сфере административного управления, и в юриспруденции, коммерции, и др. В некоторых случаях в качестве аналога функционального стиля, занимаю­щего то же самое место в матрице социально-коммуникативной системы, может выступать особая разновидность данного языка. Так, в ряде арабских стран в сфере религии, публицистики, поэ-

22

зии и др. используется классический арабский язык, тогда как в сфере повседневного бытового общения доминирует местный диа­лект арабского языка. Иногда специализированная сфера комму­никативной деятельности закрепляется за особым языком (см., например, использование церковнославянского языка в сфере ре­лигии у православных или использование арабского в той же сфере у тюркоязычных мусульман).

Модели функциональных стилей в одноязычном обществе ана­логичны моделям распределения языков по сферам коммуникатив­ной деятельности в условиях билингвизма. Так, по данным X. П. Рона, среди двуязычного населения Парагвая языком по­вседневного общения является гуарани, тогда как в сфере народного образования и в официально-деловой речи используется испан­ский язык (Rona 1966]. Таким образом, как уже отмечалось выше, варьируется лишь конкретное заполнение соответствующих кле­ток социально-коммуникативной матрицы при том условии, что все сферы коммуникативной деятельности охватываются обслу­живающей данное общество социально-коммуникативной систе­мой.

От понятия функционального стиля следует отличать так на­зываемый контекстуальный стиль — термин, используемый У. Лабовым, различающим «стиль тщательной речи» (careful speech) и «стиль непринужденной речи» (casual, speech). Четко струк­турированная официальная обстановка формального интервью определяет речевой контекст «тщательной речи». Интервью, явно преследующее цель выявить особенности языка информанта, стоит выше по шкале официальности, чем большая часть повсе­дневной речевой деятельности, хотя и уступает в этом отношении ситуации публичного выступления или предварительной беседы с будущим нанимателем. Для всех ситуаций, в которых фигурирует «тщательная речь», характерна сознательная ориентация на ли­тературную норму, на престижные, правильные формы речи. С другой стороны, «непринужденная речь» — это повседневная речь, в которой внимание не фиксируется на языке. «Это та речь, — пишет Лабов, — которую мы слышим на улицах Нью-Йорка, в ба­рах, метро, на пляже, в гостях у друзей» [Labov 1972b, 79—109]. Из сказанного следует, что в отличие от функциональных стилей, соотнесенных со сферой коммуникативной деятельности, т. е. с обобщенным типом социальных ситуаций, «контекстуальный стиль» соотносится непосредственно с конкретной социальной ситуацией, с ее ролевой структурой. На это обстоятельство обра­щает внимание Е. А. Земская, когда отмечает, что непринужден­ность общения (т. е. то, что Лабов называет casual speech) созда­ется тремя компонентами внеязыковой ситуации: 1) неофициаль­ные отношения между говорящими, т. е. близкие (дружеские, род­ственные) или нейтральные; 2) у говорящих отсутствует установка на сообщение, имеющее официальный характер (лекция, доклад, выступление на собрании, ответ на экзамене, научный диспут и т. д.); 3) в ситуации нет элементов, нарушающих неофициальность

23

общения (присутствие посторонних лиц, магнитофон для записи речи и т. п.)  [Земская 1969, 5].

Понятие «контекстуальный стиль» в целом соответствует поня­тию «тональность» (tenor) в терминологии М. А. К. Халлидея, со­гласно которому «регистр» (т. е. ситуативно обусловленная форма языка) определяется триадой, включающей наряду с тональностью «область дискурса» (field) и «модус» (mode). В этой триаде «область» означает тему коммуникации и — шире — сферу общественной деятельности, осуществляемой в данный момент участниками ком­муникативного акта, «тональность» — межличностные отношения между коммуникантами, в том числе и ролевые отношения, а «мо­дус» — используемый канал общения (письменная, устная речь и т. п.) [Halliday 1979, 31-35].

Разграничение понятий «функциональный стиль» и «контек­стуальный стиль» (тональность) определяется необходимостью, в дифференциации понятия стиля, связываемого с использованием языка в той или иной сфере человеческой деятельности, и понятия, отражающего закономерности отбора языковых средств в зави­симости от конкретной социальной ситуации. Использование языка в различных социальных ситуациях может быть представ­лено в виде континуума переходов от ситуаций, характеризую­щихся предельно неофициальными отношениями между коммуни­кантами, к ситуациям с предельно официальными отношениями между ними и с сугубо официальной обстановкой. Поэтому пред­ставляется целесообразным попытаться выделить в этом конти­нууме дискретные уровни, которые позволили бы — пусть на ос­нове несколько грубой и приближенной шкалы — определять то­нальность речевой коммуникации.

Можно, например, остановить свой выбор на шкале из трех уровней: официальный, нейтральный, неофициальный2. Выбор этих уровней определяется тем, что, по данным ряда исследований, именно эти признаки, отражающие ролевые отношения, играют наиболее существенную роль для ситуативно обусловленного от­бора языковых средств. Так, Е. А. Земская и ее соавторы, анали­зируя ситуативно обусловленный выбор между кодифицированным литературным языком и разговорной речью, отмечают, что все существенные для этого выбора параметры ситуации так или иначе отражают противопоставление ситуативных признаков «официаль­ный/неофициальный». Это противопоставление характеризует как тип ролевых отношений, так и установку на определенный тип коммуникативного акта и саму обстановку, в которой протекает этот акт. При этом доминирующую роль играет характер ролевых отношений [Русская разговорная речь 1973, 14—17].

Выше отмечалось, что одним из аспектов социальной диффе­ренциации  общества  является  дифференциация  его  социально-

2 Более дробную шкалу предлагает М. Джоос, выделяющий пять стилей: 1) интимный (intimate); 2) непринужденный (casual); 3) доверительный (consultative);4)официальный (formal); 5) «ледяной» (frozen) [Joos 1968, 188].

24

психологической структуры. Эта линия социальной дифференциа­ции также получает известное отражение в социальной дифферен­циации языка, образуя еще одну плоскость ее многогранной и многомерной структуры. Прежде всего заслуживает внимания во­прос об отражении в языке такого элемента социально-психоло­гической структуры, как «установка» (attitude). Как отмечает аме­риканский социолог Дж. Э. Дэвис, «установка относится к числу наиболее изученных и наименее четко определенных переменных, которыми оперирует социальная наука. Действительно, чувство приязни или неприязни, выбор или отвержение, предрасположен­ность или непредрасположенность, одобрение или неодобрение — как бы они ни назывались, подобные положительные или отрица­тельные чувства столь всеобщи, что определения, которые можно обнаружить в учебниках, служат скорее для указания на теорети­ческий лагерь автора, чем для определения объекта анализа» [Дэвис 1972, 54].

Впрочем, для нас наиболее существенными представляются те характеристики установки, которые, по-видимому, не вызывают никаких сомнений, а именно ее социальный характер и социальная обусловленность. Об этом писал еще Дж. Мид, считавший, что наши установки на объекты, на «других» и на себя порождаются и поддерживаются социальными факторами. Что нам нравится или не нравится, наша приязнь или неприязнь по отношению к дру­гим и к самим себе — все это возникает из нашего общения с дру­гими и из нашей способности видеть мир их глазами. Иными сло­вами, мы развиваем свои установки путем «интернализации» уста­новок других [Mead 1934, 158]. Отсюда возникает формирующая установку триада, состоящая из субъекта, другого лица или лиц и объекта установки.

С этой точки зрения группу или даже общество в целом можно, как отмечает Дэвис, рассматривать как сложную сеть или струк­туру межличностных чувств, в которой почти все индивиды свя­заны с несколькими другими установками приязни, неприязни, уважения, ненависти и т. п. [Дэвис 1972, 61—62].

Разумеется, структуру социальных установок, как и соци­ально-психологическую структуру вообще, следует рассматри­вать как производную от социально-классовой структуры обще­ства, элементы которой — от класса до малой группы — оказы­вают определенное воздействие на формирование установок.

Говоря о языковых рефлексах социальных установок, следует различать различные виды последних в зависимости от их объекта. Прежде всего объектом установки может быть сам денотат языко­вой единицы. Социальная установка в отношении денотата может фиксироваться как в коннотации слова, так и в формировании у него переносных значений. Так, в известном словаре сленга Э. Партриджа [Partridge 1970] отмечается переносное значение слова Christian — «порядочный малый» (decent fellow). Это зна­чение, впервые отмеченное у Диккенса, так же как и значение «торговец, охотно отпускающий в кредит» и значение соответствую-

25

щего прилагательного («гуманный, цивилизованный, респекта­бельный»), опирается на положительную коннотацию первичного значения этого слова и в конечном счете на положительную уста­новку в отношении его денотата. Как видно из этого примера, уста­новка часто формируется на основе сложившегося у данной группы стереотипа, приписывающего положительные признаки собствен­ной группе и отрицательные — чужой.

Другая разновидность социальных установок — это установки, объектом которых являются не находящие отражения в языке элементы внеязыковой действительности, а сам язык, его формы, системы и подсистемы (языки, диалекты, жаргоны и т. п.). Приме­ром такого рода установок являются оценочные суждения носите­лей американского и британского вариантов английского языка, у которых, как отмечает американский лингвист Г. Уайтхолл, «различия в произношении, лексике, идиоматике и синтаксисе становятся источником раздражения, насмешек и недоразумений. Носитель того или иного варианта переполнен «языковыми шиб-болетами». Различными окольными путями он пришел к твердому убеждению, что опущение предконсонантного [r] — признак же­манности или же, напротив, оно символизирует социальный пре­стиж, что «широкое fa]» — «изысканно» или, напротив, «манерно», что ate, произнесенное [et], звучит «культурно» или же, наоборот, «вульгарно». Так на первичную материю языка, символизирую­щую опыт, наслаивается вторичная символизация, возникшая в те­чение последних двухсот лет на основе путаных представлений о приличии и эстетичности, снобизма, подсознательного страха, национальной гордости и эгоизма и выражаемая через характери­стику языка. Столетние споры по поводу «американизмов» и «бри-тицизмов», бросаемые друг в друга через океан обвинения в «порче языка» и в «изнеженности», барьеры недоверия между двумя на­циями — таковы неизбежные последствия языковой нетерпимости» [Whitehall 1959, XXV-XXVI].

Можно сказать, что анализ социальной дифференциации языка имеет две стороны — объективную и субъективную. К объектив­ной стороне относятся реально наблюдаемые объективные показа­тели социальной дифференциации языка pi речи. К субъектив­ной же стороне относятся данные, характеризующие социальные установки, которых придерживаются члены того или иного кол­лектива в отношении языковых форм, систем и подсистем, а также ценностную ориентацию этого коллектива. Различие между тесно связанными друг с другом понятиями социальной установки и ценностной ориентации заключается в том, что установка выра­жает отношение коллектива к противопоставляемым друг другу языковым формам и системам, тогда как ценностная ориентация, будучи «ориентацией второго порядка», т. е. ориентацией на опре­деленные нормы выбора [Любимова 1970, 72], связана с критери­ями отбора этих форм в соответствии с действительными для дан­ного коллектива нормативными стандартами. Именно на основе ценностной ориентации формируются представления о желатель-

26

ности или нежелательности, приемлемости или неприемлемости той или иной языковой формы, той или иной языковой системы или подсистемы в определенной социальной ситуации.

По-видимому, именно нарушение такого рода нормативных стандартов лежит в основе так называемого смешения стилей, наблюдаемого порой у иностранцев и детей и используемого неко­торыми авторами в юмористических целях. Ср. следующие при­меры, приводимые в статье М. А. К. Халлидея и др.: Should you like another pint of beer. . . (из разговорной речи иностранца вместо нормативного для данной ситуации: if yon want another pint of beer. . .); It was all up with King Lear, who couldn't take any more of it (из школьного сочинения); . . .that disturbed the equanimity of the domesticated feline animal that exterminated the noxious rodent that masticated the farinaceous produce deposiled in the domicilary edifice erected by Master John (из пародии на «Дом, ко­торый построил Джек») [Halliday et al. 1973, 19 — 201.

Основной операционной единицей социолингвистического ана­лиза социальной дифференциации языка являются так называемые социолингвистические переменные (sociolinguistic variables), т. e. языковые корреляты стратификационной и ситуативной вариа­тивности языка. В качестве социолингвистических переменных могут выступать социально маркированные языковые единицы. Так, в работе американского лингвиста П. Фридриха, посвящен­ной социально обусловленному варьированию некоторых форм об­ращения в русском языке, социолингвистическими переменными являются русские личные местоимения ты и вы [Friedrich 1972]. Вместе с тем социолингвистические переменные часто не совпа­дают с языковыми единицами, поскольку в основе их выделения лежат иные признаки и иная процедура идентификации. Исследо­вания У. Лабова, изучавшего модели социально обусловленного варьирования звуковой системы одного из диалектов английского языка в США, показали принципиальное различие между варьиро­ванием социолингвистических переменных и аллофоническим варьированием фонем [Labov I960]. В то время как фонемы реа­лизуются в виде звуковых форм, группирующихся вокруг опре­деленных артикуляционных пиков, социолингвистические пере­менные звуковой системы характеризуются иными точками от­счета и иными шкалами величин. Эти величины детерминируются социальным контекстом и социальной структурой точно таким же образом, как фонетическая реализация аллофонов определяется их звуковым окружением.

Отсюда становится понятным, почему звуковые варианты со­циолингвистических переменных нередко выходят за пределы ар­тикуляционного диапазона отдельных фонем. Так, по данным Ла­бова, гласный в слове bad в произношении некоторых информантом мог совпадать с гласным в bat, тогда как у других он практически не отличался от гласного в bear. Диапазон варьирования пере­менной (r) простирался от четко артикулируемого ретрофлексного согласного /r/ до его полной вокализации. Создавалось впечатле-

27

ние, что несколько фонем сливалось в пределах единого артикуля­ционного диапазона. Поскольку для выделения в пределах таких диапазонов четких артикуляционных пиков нет достаточных фо­нетических оснований, Лабов пришел к выводу об эмпирической несостоятельности любой попытки рассматривать такого рода варь­ирование как переход от одной дискретной системы к другой. Более обоснованным представляется решение рассматривать по­добные варианты в качестве переменных в пределах одной и той же системы. Более того, социолингвистические переменные нельзя отождествлять с единицами языка еще и потому, что в некоторых ситуациях социолингвистическими переменными могут быть и целые языковые  системы.

Так называемое переключение кода (code switching), имеющее место у билингвов, попеременно использующих в пределах одного и того же речевого акта то одну языковую систему, то другую, яв­ляется не чем иным, как реакцией на изменение социальной ситуа­ции. При этом социально значимым является не выбор той или иной конкретной языковой единицы, а предпочтение одного языка другому языку под воздействием определенных социальных детер­минантов речевого поведения. Рассмотрим следующий пример из «Войны и мира» Л. Н. Толстого:

—    Bien faite et la beauté du diable [хорошо сложена и свежень­
кая], — Говорил тот человек и, увидев Ростова, перестал говорить
и   нахмурился:

—    Что вам угодно?    Просьба?

—    Qu'est que c'est?   [Что это?] —спросил   кто-то другой из
комнаты.

—    Encore un petitionaire [еще проситель], —отвечал челонек
в помочах.

—    Скажите ему, что после. Сейчас войдет, надо ехать.

—    После, после, завтра. Поздно 3.

Первая реплика на французском языке — это фрагмент интим­ной беседы двух адъютантов Александра I. Французский язык в данном случае является индикатором как ролевых отношений собеседников (приятели, возможно, однополчане), так и общности их социального статуса (принадлежность к высшему свету). Пе­реключение на русский язык во второй реплике — это реакция па изменившуюся социальную ситуацию с ее иными ролевыми от­ношениями (официальное лицо—проситель). Затем снова следует обмен репликами на французском языке в прежней тональности, исключающей из коммуникации постороннего, и в заключение — вновь переключение кода в репликах, адресованных постороннему лицу — просителю. В этом отрывке социальную информацию не­сет не отдельный языковой знак, а сам факт предпочтения того или иного  языкового   кода.

Остается рассмотреть принципиально важный вопрос о соот­ношении между социолингвистическими переменными и передавае-

3 Цит. по: Толстой Л. II. Воина п мир. М., 1957, с. 525 (перевод Л. Толстого).

28

мой ими социальной информацией. Прежде всего представляется необходимым указать на лежащие в основе этой информации оппо­зиции социально маркированных единиц и систем, на определяю­щий эту информацию социально значимый выбор средств выраже­ния, будь то отдельные противопоставляемые друг другу языковые единицы или целые языковые системы. К передаваемой языковыми средствами социальной информации относится все то, что, по оп­ределению К. А. Долинина, составляет сущность стилистического значения [Долинин 1978, 43]: подобно последнему, социальная ин­формация реализуется при выборе той или иной единицы из ряда денотативно и десигнативно равнозначных средств выражения, и, подобно последнему, она характеризует субъект речи с точки зре­ния его принадлежности к социальной группе (т. е. статуса), его позиции в ролевой структуре общения (т. е. социальной роли), его отношения к предмету и адресату речи (т. е. социальных устано­вок).

Социальная информация языковых единиц представляет собой по существу явление социального символизма, понимаемого как «культурный механизм, основанный на использовании символи­ческих форм поведения в целях регуляции социальных отношений» [Басин, Краснов 1971, 164]. Отражая процессы адаптации лич­ности к социальной среде и социальной ситуации, речь, как писал еще Ш. Балли, является «важным фактом социальной символики» [Балли 1961, 256]. В самом деле, выделяемые американским линг­вистом П. Гарвином «символические» функции литературного языка — объединяющая, выделяющая и престижная — в извест­ной мере относятся к любой социально-коммуникативной системе, будь то литературный язык, социальный или территориальный диалект. Сам факт предпочтения одной системы другой системе в определенной ситуации общения символизирует общность данного речевого коллектива, выделяет этот коллектив среди дру­гих и может ассоциироваться с определенным социальным прести­жем [Garwin 1964, 521—523] (подробнее см. ниже).

Выдвинутое выше положение о неизоморфности языковых и социальных структур в полной мере относится и к характеру связи между социально маркированными единицами языка и их соци­альными референтами. Между социолингвистическими перемен­ными и такими элементами социальных и социально-психологи­ческих структур, как «социальный статус», «социальная роль», «социальная установка» и др., отсутствуют однозначные связи. Так, среди социальных референтов, находящих свое отражение в варьировании русских местоимений ты и вы в русском реалисти­ческом романе, П. Фридрих выделяет социальный контекст рече­вого акта, относительный возраст и пол коммуникантов, генеалоги­ческую дистанцию между ними, относительную власть, принад­лежность к социальной группе и др. [Friedrich 1972, 276— 278]. Иными словами, выбор ты или вы не подлежит однозначной со­циальной интерпретации.

Здесь, по-видимому, находит свое выражение общелингвисти­ческая закономерность, связанная с асимметрией плана выраже­ния и плана содержания. Планом содержания социолингвисти­ческих переменных являются те или иные социальные, социоде-мографические или социально-психологические категории, обна­руживающие сложные, взаимоперекрещивающиеся связи с еди­ницами плана выражения. Отсюда возникает омонимия и синони­мия социолингвистических переменных, напоминающая в своих наиболее существенных признаках синонимию и омонимию еди­ниц языка — слов,  словосочетаний,   грамматических   форм.

Глава II

Языковая ситуация в Соединенных Штатах Америки

Теория языковой ситуации

За последние годы в связи с активизацией социолингвистических исследований проблема языковой ситуации оказалась в центре внимания лингвистов. Характерной в этом отношении является точка зрения В. А. Аврорина, считавшего эту проблему самой существенной и наиболее специфичной для современной социолинг­вистики и включавшего в понятие языковой ситуации всю функ­циональную сторону языка, т. е. складывающийся под влиянием социальных условий характер функционирования различных форм существования языка и их взаимодействие с другими языками во всех сферах жизни конкретной этнической общности [Аврорин 1973, 126—130].

В лингвистической литературе мы сталкиваемся с различными определениями языковой ситуации. Так, перечень некоторых па­раметров языковой ситуации дает Ч. Фергюсон, относящий тер­мин «языковая ситуация» к «общей конфигурации использования языка в данное время и в данном месте» и включающий в него такие характеристики, как количество и тип языков, используемых в данном ареале, количество людей, говорящих на этих языках, установки, которых придерживаются в отношении этих языков члены данного коллектива [Ferguson 1971, 157].

Существенный вклад в теоретическую разработку проблемы языковой ситуации внес Г. В. Степанов, предложивший понятий­ный аппарат, определяющий место этой категории в кругу соот­несенных с ней категорий. Исходным понятием является в этой концептуальной схеме внешняя (функциональная) система языка, охватывающая все виды дифференциации (варьирования) языка, возникающие под .воздействием внешних  факторов  (временных,

30

пространственных, социальных) и имеющих ту или иную функцию в социуме. Общей основой организации внешней (функциональной) системы языка являются языковое состояние и языковая ситуа­ция. Под языковым состоянием Г. В. Степанов понимает совокуп­ность всех видов его вариативности, как функционально нагружен­ных, так и не имеющих ясно выраженной функциональной на­грузки. Языковое состояние рассматривается при этом как некий парадигматический набор элементов, образующих функциональ­ную систему языка (диалекты, литературный язык, национальные варианты), взаимодействующих или не взаимодействующих друг с другом. Что же касается языковой ситуации, то под ней «пони­мается отношение языка (или его части), характеризующегося данным состоянием, к другим языкам или к другой части того же языка», проявляющееся в различного рода пространственных и со­циальных взаимодействиях (синтагматический план) [Степанов 1976, 30-31].

При описании языковой ситуации возникает необходимость в родовом понятии, которое было бы приложимо как к языку в це­лом, так и к любой его разновидности (литературный стандарт, его вариант, социальный или территориальный диалект), исполь­зуемой данным коллективом. В работах Л. Б. Никольского в этом значении используется термин «языковое образование». Другие авторы предпочитают термин «идиом», определяемый югославским лингвистом Д. Брозовичем как наиболее общий, качественно и иерархически нейтральный, лишенный специфических признаков [Брозович  1967,  3—5].

Если опираться на систему понятий, предлагаемых в предыду­щей главе, то наиболее общим и нейтральным является понятие социально-коммуникативной системы, включающее совокупность всех используемых данным языковым коллективом языковых си­стем и подсистем. Различные социальные и территориальные диа­лекты, используемые в условиях одноязычия в сочетании с лите­ратурным языком, а также различные языки, формирующие социально-коммуникативную систему двуязычного коллектива, являются компонентами социально-коммуникативной системы, или (что одно и то же) социально-коммуникативными подсисте­мами.

Определяя языковую ситуацию, следует иметь в виду, что речь идет об образовании, наделенном определенными признаками си­стемной организации. Причем эти признаки обнаруживаются как бы в двух измерениях: горизонтальном (имеются в виду системные связи между компонентами ситуации, определяемые их социально-функциональным распределением по сферам социальной деятель­ности) и вертикальном (имеется в виду иерархия социально-коммуникативных систем и их компонентов). Определение также должно содержать указание на наличие двух аспектов языковой ситуации (объективного, включающего сами языковые системы и связи между ними, и субъективного, включающего ценностную ориентацию членов данного коллектива, их установки в отношении

31

сосуществующих в данном ареале систем и подсистем языка). Таким образом, в самом общем виде языковая ситуация может быть определена как модель социально-функционального распреде­ления и иерархии социально-коммуникативных систем и подси­стем, сосуществующих и взаимодействующих в пределах данного политико-административного объединения или культурного ареа­ла в тот или иной период, а также социальных установок, которых придерживаются в отношении этих систем и подсистем члены со­ответствующих языковых коллективов [Швейцер 1976, 133—134; Швейцер,  Никольский 1978,  102].

Одним из существенных аспектов рассматриваемой проблемы является типология языковых ситуаций. Этот вопрос нашел свое отражение, в частности, в работах Л. Б. Никольского, выделяю­щего экзоглоссные и эндоглоссные, сбалансированные и несбалан­сированные ситуации. Таким образом, различаются языковые ситуации, при которых взаимодействуют друг с другом социально-коммуникативные системы разных языков (экзоглоссные ситуации), системы одного и того же языка (эндоглоссные ситуации), функцио­нально равнозначные системы (сбалансированные ситуации) и системы, функционально дополняющие друг друга [Никольский 1976, 80—88].

Как отмечает Г. В. Степанов, языковую ситуацию в функцио­нальном отношении можно рассматривать в двух аспектах: се­масиологическом (изучение функций, которые выполняет та или иная языковая система или подсистема в разных социумах) и ономасиологическом (изучение того, какими системами выполня­ются разные функции в данном социуме). Иными словами, по­добно тому как языковой материал может быть рассмотрен в ракурсе от формы к значению и от значения к форме, социолингвис­тический анализ может осуществляться от языковой системы к социальной функции или, наоборот, от функции к системе. При этом число функциональных элементов может уменьшаться (дисфунк­ция), одни классы языковых систем (например, диалекты, вариан­ты) превращаться в другие (например, в разные языки), а некото­рые функции могут передаваться от одной системы другой (напри­мер, обиходно-разговорная функция может перейти от диалекта к устной форме литературного языка) [Степанов 1976, 142].

Попытаемся перечислить те параметры, которые могли бы лечь в основу типологии языковых ситуаций. Прежде всего, сюда от­носится социальный статус данного языка, варианта, диалекта, т. е. его положение относительно других языковых систем и под­систем, функционирующих в данном обществе. При этом следует различать официальный (юридический) и фактический статус той или иной системы. Первый определяется ее законодательно за­крепленным положением, а второй — суммой признаков, позволяю­щих судить о фактической роли языка (варианта, диалекта) в дан­ном обществе (количество говорящих, их социально-демографи­ческие характеристики, диапазон функционального использова­ния, наличие билингвизма или диглоссии среди его носителей, степень фактической реализации его официального статуса).

32

Не менее важен для описания языковых ситуаций учет объема и характера социальных функций, выполняемых компонентами языковой ситуации. Для этого необходимо определить степень использования данной коммуникативной системы в различных сферах человеческой деятельности (образование, наука, официаль­ное делопроизводство, обиходно-бытовое общение и др.), а также ее социально-коммуникативную роль, т. е. масштабы ее использо­вания в рамках данного языкового коллектива или же за его пре­делами в качестве средства местного общения, региональной, внут­ригосударственной и, наконец, международной коммуникации. Ср. предлагаемое В. А. Чернышевым разграничение языков-мик-ропосредников, обслуживающих относительно малочисленные группы населения в определенных узких сферах общения, и язы-ков-макропосредников, обслуживающих почти все слои разно­язычного населения во всех или основных сферах общения [Чер­нышев  1968, 208—211].

Среди параметров, характеризующих социальные функции язы­ка, особое место занимают те, которые американский ученый П. Гарвин относит к числу так называемых символических функ­ций [Garvin 1964, 521—523]. Речь идет о тех упомянутых в гл. I функциях, которые выполняет язык, играя активную роль в об­ществе и выступая в качестве социального фактора, оказывающего определенное влияние на общественную жизнь — объединяющей (unifying), выделительной (separating) и престижной (prestigious). Под объединяющей функцией имеется в виду та, которую выпол­няет данная система или подсистема, объединяя ее носителей в единый коллектив. Выделительная функция заключается в вы­делении данного языкового коллектива среди других и противопо­ставлении его им. Престижная функция связана с социальным престижем,  которым пользуется та или иная языковая система.

Роль объединяющей функции можно проиллюстрировать при­мером национального литературного языка, который является одним из факторов, способствующих объединению и цементиро­ванию нации. Известно, например, что диалектные ареалы близ­кородственных языков (таких, как русский и белорусский, поль­ский и чешский, немецкий и нидерландский) представляют собой континуум, в котором принадлежность некоторых пограничных диалектов к тому или иному языку едва ли может быть определена на основе чисто лингвистических признаков. В таких случаях ориентация носителей этих диалектов на тот или иной националь­ный литературный язык наряду с культурно-исторической ориен­тацией данного коллектива играет важнейшую роль в его этниче­ской идентификации.

Выделительная функция тесно связана с объединяющей. Одна функция фактически предполагает другую. Объединение той или иной социальной или этнической группы предполагает ее выделе­ние среди других. И то и другое обеспечивает ее идентификацию, противопоставление ее «другим»,

3    А. Д. Швейцер              33

Особое место занимает так называемая престижная функция. Социальный престиж того или иного компонента языковой ситуа­ции предопределяет в значительной мере его влияние на другие компоненты, на коллективы их носителей, на общество в целом. В этом отношении характерен высокий социальный престиж ли­тературного языка, способствующий осуществлению языком его важнейших социальных функций. Понятие социального престижа отражает установки коллектива в отношении языка и лежащую в  их  основе ценностную ориентацию.

Понятие социального престижа самым непосредственным об­разом связано с субъективной стороной языковой ситуации. Дело в том, что наряду с функциональной иерархией, определяемой социально-коммуникативной ролью языковых систем и подсистем, существует и иерархия престижная, основанная на «престижном ранге» систем, сосуществующих в данном ареале. При этом необ­ходимо иметь в виду, что престиж языка или диалекта с точки зрения его носителя необязательно совпадает с его престижем с точки зрения носителя других языков и диалектов. Так, среди обследованных Дж. Гамперцем носителей норвежского диалекта Ranamâl этот диалект пользуется не меньшим, а в некоторых си­туациях и большим престижем, чем литературный язык Bokmâl. тогда как среди носителей последнего престиж Bokmâl значи­тельно выше престижа любого диалекта [Gumperz 1971, 165—166].

Наконец, при описании языковой ситуации нельзя не учиты­вать и некоторые специфические признаки самих сосуществующих языковых систем. Важно, например, иметь в виду наличие у того или иного языка разработанной системы письменности (ср. при­нятое в советском языкознании деление языков на бесписьменные, младописьменные и старописьменные). Чрезвычайно важен также диапазон функциональных стилей, присущих языку и отражаю­щих набор выполняемых им социальных функций и его социально-коммуникативную роль.

Другой существенной характеристикой языка в современном обществе является степень разработки и кодификации его норм. Для литературного языка чрезвычайно важна степень унификации его норм на различных уровнях, поскольку от этого в значительной мере зависит выполнение литературным языком его эталонной функ­ции. Так, языковая ситуация в Англии отличается от ситуации в Соединенных Штатах, в частности, тем, что британский вариант литературного английского языка характеризуется относительно высокой степенью унификации нормы на всех уровнях, тогда как в американском варианте отмечается широкий диапазон региональ­ной вариативности нормы на фонетическом уровне [Швейцер 1971, 41—51,  подробнее см. в разделе об эндоглоссной ситуации].

Понятие языковой ситуации, несомненно, связано с опреде­ленным синхронным срезом. «Взаимоотношение функционально стратифицированных языковых образований, — пишет Л. Б. Ни­кольский, — изменяется во времени под воздействием общества и языковой политики и, стало быть, представляет собой некий про«

34

цесс. Этот процесс распадается на ряд состояний. Каждое такое состояние и есть то, что может быть названо языковой ситуацией» [Никольский 1967, 126]. Однако из этого не следует, что языковая ситуация подлежит изучению лишь в статике. Следует иметь в ви­ду, что состояние, именуемое языковой ситуацией, является про­изводным от определенных процессов, языковых и внеязыковых, и потому исчерпывающее описание языковой ситуации предпола­гает учет этих процессов. Так, весьма важен учет тенденций измене­ния соотношения языков, вариантов языка и диалектов в его динамике. Столь же существен учет социальных процессов, харак­терных для данного общества (например, динамика роста населе­ния, миграционных процессов, урбанизации и др.).

Следует подшить, что «существование каждой языковой ситуа­ции предопределяется многими факторами: собственно лингвисти­ческими, культурно-историческими, демографическими, геогра­фическими, экономическими, социально-историческими и поли­тическими (прежде всего, языковой политикой, осуществляемой государством в связи с решением национально-языковых проблем)» [Губогло 1972, 231]. Учет всего многообразия этих факторов, оказывающих прямое и опосредованное воздействие на языковую ситуацию, представляется совершенно необходимым. Особо следует остановиться на языковой политике, которая является не только одним из важнейших факторов, формирующих языковую ситуа­цию, но и ее существенным аспектом.

Одно из наиболее удачных определений языковой политики принадлежит В. А. Аврорину: «. . .система мер сознательного регулирующего воздействия на функциональную сторону языка, а через ее посредство — в известной мере также и на его структуру представляет собой языковую политику определенного обществен­ного класса, партии, государства» [Аврорин 1970, 10]. Это доста­точно точное определение, характеризующее объект, субъект и содержание языковой политики, можно, пожалуй, лишь допол­нить указанием на то, что языковая политика является частью общей политики государства, общественной группировки, партии, класса, социального института, т. е. деятельности, проводимой ими в своих интересах, во имя поставленных ими перед собой по­литических целей. Языковая политика никогда не носит самодов­леющего характера. Она всегда является составной частью того или иного более широкого политического курса — будь то поли­тика в отношении тех или иных классов и социально-территори­альных групп в национально-гомогенном государстве, националь­ная политика в многонациональном государстве или же, наконец, внешняя политика в отношении тех или иных стран или регионов.

Языковая политика может носить как конструктивный, или поощрительный, так и деструктивный, ограничительный харак­тер. В первом случае языковая политика направлена на расшире­ние функций языков и сферы их применения, на повышение их социально-коммуникативной роли, а во втором — на сужение их функций, ограничение сферы их применения, а порой — на пол-

35              3*

ное их вытеснение. Классическим примером конструктивной язы­ковой политики является языковая политика, проводимая КПСС и Советским государством. Цель этой политики формулируется в опубликованной в 1961 г. Программе Коммунистической пар­тии Советского Союза следующим образом: «. . .обеспечивать и в дальнейшем свободное развитие языков народов СССР, полную слободу для каждого гражданина СССР говорить, воспитывать и обучать своих детей на любом языке, не допуская никаких при­вилегий, ограничений или принуждений в употреблении тех или иных языков» 1. Примером деструктивной, ограничительной язы­ковой политики является языковая политика царизма,составная часть его национальной политики, направленной на угнетение национальных меньшинств и подавление их культуры.

Следует также различать централизованную и нецентрализо-вапную языковую политику: первая обычно проводится государ­ством в общенациональном масштабе и носит обязательный харак­тер, тогда как вторая осуществляется на региональном уровне местными органами власти, отдельными партиями и общественны-ми течениями.

Наконец, необходимо учитывать и те параметры языковой политики, которые перечисляет Л. Б. Никольский: ретроспектив-ность (ориентация на противодействие изменениям) — перспек­тивность (ориентация на изменение языковой ситуации); демокра­тичность (учет интересов широких масс) — антидемократичность, (учет интересов элиты); интернационалистичность (учет интере­сов всех этнических групп) —националистичность (учет интересов лишь одной этнической группы)  [Никольский 197(5, 117 —1181.

В разработке теории языковой ситуации сделаны лишь первые шаги. Думается, что на нынешнем этапе изучения этой проблемы прежде всего необходимо вооружить последователей детальной шкалой четко определяемых и однозначно трактуемых признаков, что позволит не только обеспечить адекватные описания той пли иной конкретной языковой ситуации, но и выработать единый метаязык для описания различных ситуаций в единых терминах. Разработка такого метаязыка продолжает оставаться актуальной задачей социолингвистики.

Экзоглоссная   языковая ситуация

Языковая ситуация может складываться как из межъязыковых, так и из внутриязыковых отношений, т. е. из отношений между данным языком и другими языками, сосуществующими с ним в дан­ном ареале, и из отношений между подсистемами данного языка, например между литературным языком и диалектами. Как указы­валось выше, в первом случае речь идет об экзоглосспых,  а во

1 Программа Коммунистической партии Советского Союза. М., Политиздат, 1976, с. 115.

36

втором — об эндоглоссных отношениях. Языковая ситуация в Сое­диненных Штатах характеризуется сочетанием как экзоглоссных, так и эндоглоссных отношений между формирующими эту ситуа­цию языковыми системами и подсистемами.

Рассмотрим сначала языковую ситуацию в Соединенных Шта­тах под углом зрения тех отношений, которые существуют между английским языком и другими функционирующими в этой стране языками. Прежде всего следует отметить, что эту ситуацию, поль­зуясь терминологией Л. Б. Никольского, можно причислить к раз­ряду явно несбалансированных, поскольку сосуществующие в ее рамках языковые системы никак нельзя считать функционально равнозначными. Во всех коммуникативных сферах доминирует английский язык, или, точнее, его американский вариант (Ame­rican English), язык господствующей в стране культуры.

Тенденции, характеризующие нынешнюю экзоглоссную ситуа­цию в Соединенных Штатах, уходят своими корнями в самый ран­ний период колонизации Американского континента и формиро­вания американской нации. Подобно языку испанских и порту­гальских колонизаторов, английский язык завоевывал доминирую­щее положение в процессе колониальной экспансии. «Торжество английского, испанского и португальского языков в странах Нового Света, — писал американский социолог Дж. Фишман, — это торжество физической силы, экономического контроля и идео­логического засилья» [Fishman 1972, 136].

Первая английская колония на территории Северной Америки была основана в 1609 г. С тех пор вся история колоний характери­зовалась истребительными войнами против индейцев — коренного населения Американского континента. О жестокости этих войн крас­норечиво свидетельствуют следующие цифры: индейское населе­ние Америки, насчитывавшее ко времени европейской колониза­ции от 800 тыс. до 1 млн. человек, к концу XIX в. сократилось до 200 тыс. [Золотаревская 1973, 96—99]. Присущий колонизаторам взгляд на коренных обитателей Америки как на существа низшего порядка распространялся и на их культуру, в том числе и на язык, который с течением времени был низведен до языка бытового об­щения в пределах индейских резерваций.

Расширение территории английских колоний, а впоследствии и нового государства — США за счет земель, принадлежавших ранее Франции, Голландии, Испании и Мексике, сопровожда­лось дальнейшей экспансией английского языка, укреплением его господствующей роли в американском обществе. Так, поселе­ние Новый Амстердам, стоявшее в XVI в. на месте нынешнего Нью-Йорка, представляло собой, по свидетельству Ч. Лэрда, «настоящий Вавилон», где помимо речи хозяев колонии — гол­ландцев звучала речь валлонов, французских гугенотов, немцев из Пфальца, португальцев и др. Для ведения официальной кор­респонденции губернатор колонии Иохан Принтц был вынужден выписать секретаря, владевшего латынью, которая порой выпол­няла функции lingua franca. Ситуация в корне изменилась с при-

37

ходом англичан,  язык которых  вытеснил голландский и другие языки этой территории [Laird 1970, 107].

Сходная судьба постигла и другие языки соперничавших с Анг­лией на североамериканском континенте европейских держав. На территории Соединенных Штатов сохранились лишь отдельные испаноязычные общины на юго-западе, состоящие в подавляю­щем большинстве из новой иммиграции, и немногочисленные язы­ковые островки наподобие «кейдженов» (Cajuns — диалектизм от Acadians) в Луизиане — потомков бежавших из Акадии (нынеш-пей Новой Шотландии) французов после захвата этой колонии англичанами. Не случайно в своей книге «Язык в Америке» Ч. Лэрд назвал английский язык языком, «вторгшимся» на североамерикан­ский континент (invading   language).

На протяжении всей истории США население этой страны не­прерывно пополнялось иммигрантами — сперва главным образом выходцами из стран Западной и Центральной Европы — Германии, Ирландии, Англии и др., а к концу XIX в. выходцами из Южной и Юго-Восточной Европы — Италии, Австро-Венгрии, царской России. С этим основным потоком иммиграции смешивались при­шельцы из -Турции, Китая, Японии и других стран. Вливаясь в американское общество, все эти группы в той или иной степени попадали под влияние общеамериканской среды. В ходе их адап­тации значительную роль играло усвоение ценностей уже сформи­ровавшейся доминирующей культуры, овладение английским языком как важнейший элемент процесса аккультурации. Знание английского языка давало вполне осязаемые преимущества и рас­сматривалось как непременное условие интеграции группы или индивида в рамках американского общества. Характерен в этом отношении снисходительный отзыв Г. К. Лоджа об ирландцах в его речи в сенате по поводу законопроекта 1895 г. о сокращении иммиграции: «. . .ирландцы почти тысячу лет связаны с англоязыч­ным народом. Они говорят на том же языке. . . почти перемеша­лись с ними» [Богина 1976, 196].

С годами роль английского языка как орудия и показателя американизации еще более возросла. Доминирующая роль англий­ского языка в современном американском обществе находит свое отражение как в его официальном, правовом статусе (он безраз­дельно господствует в сфере государственного управления, поли­тической администрации, официального делопроизводства, обра-зования.и др.), так и в его фактическом положении. Об этом можно судить, в частности, по данным переписи 1970 г., согласно кото­рым из 203 млн. 210 тыс. американцев (общая численность амери­канского населения на 1970 г.) число носителей английского языки (т. е. лиц, считающих его родным) составляло 160 млн. 717 тыс. [Берзина 1973, 56]. Об этом свидетельствует и то обстоятельство, что билингвизм в Соединенных Штатах распространен главным образом в среде носителей неанглийских языков, иммигрантов пер­вого и в известной мере второго поколений, вынужденных адап­тироваться к господствующему укладу жизни, к господствующей культуре и языку.

38

Доминирующее положение английского языка проявляется и в его социально-коммуникативной роли. В отличие от «иммигрант­ских» языков, используемых главным образом в сфере межлично­стного и внутригруппового общения, английский язык выступает также и как основное средство межгрупповой, межэтнической п общенациональной коммуникации. Языки национальных мень­шинств в целом находятся в состоянии упадка. Сфера их исполь­зования (в особенности у второго и третьего поколений иммигран­тов) неуклонно сокращается. Б отличие от английского языка, область применения которого практически не ограничена, языки национальных меньшинств используются почти исключительно в быту и лишь в некоторых строго ограниченных и маргинальных социально-коммуникативных сферах (церковь иммигрантской об­щины, приходская и лишь в весьма ограниченной степени госу­дарственная школа, некоторые органы местной печати).

Но даже и в этих сферах отмечается усиленное вытеснение языков национальных меньшинств английским языком. По сви­детельству Ш. А. Богиной, национальная приходская школа (pa­rochial school), в прошлом один из главных механизмов сохране­ния родного языка иммигрантских общин, в значительной мере утратила эту функцию. Конкурируя с государственной школой (public school), она приспосабливалась к требованиям времени, переходя на преподавание учебных предметов на английском языке. О незначительном использовании иммигрантских языков в некоторых государственных школах см. ниже. В состоянии упад­ка находится иммигрантская пресса. Так, с 30-х годов XX в. в США не выходит ни одна газета на скандинавских языках. К началу второй мировой войны газеты на греческом языке читали лишь иммигранты первого поколения. В то же время отмечается некото­рый количественный рост иммигрантской прессы, выходящей на английском языке [Богина 1973, 344—345]. Во многом утра­тила роль хранителя культурных и языковых традиций и имми­грантская церковь. Например, католическая церковь, занимаю­щая ведущее положение среди иммигрантских церквей, в значи­тельной мере подверглась американизации и сама превратилась в орудие ассимиляции, в том числе и языковой. Это объясняется той ролью, которую сыграли в создании этой церкви англоязыч­ные ирландцы, и в частности ирландское духовенство, культиви­ровавшее использование английского языка в качестве языка католического богослужения. Все больше возрастала роль анг­лийского языка и среди лиц других вероисповеданий, в частности у иммигрантов-протестантов, переходивших в общеамериканские англоязычные конгрегации  [Богина 1976, 231—232].

Подчиненное положение «иммигрантских» языков в структуре сложившейся в США языковой ситуации сказывалось и в значи­тельной интерференции, которую испытывали эти языки со сто­роны английского, в особенности на лексико-семантическом уров­не, в возникновении своеобразных гибридов наподобие Finglish, языка   финских    иммигрантов,    в  котором   английские лексемы

39

втягивались в морфологические парадигма финского языка. Ср., например, парадигму склонения существительного haussi от англ. house 'дом', используемого в Finglish вместо финского talo: haussi 'дом', haussin 'дома', haussiksi 'в дом', haussissa'в доме', haussista 'от дома', haussineen 'с домом', haussitta 'без дома' и т. д. Ср. также парадигму спряжения заимствованного глагола kliinaan (от clean 'чистить'), заменившего финский глагол puhsistan: klii­naan 'я чищу', kliinaat 'ты чистишь', hän kliinaa 'он чистит', klii-naamme 'мы чистим', kliinatte 'вы чистите', kliinavat 'они чистят'.

Порой этот процесс заходил еще дальше и охватывал другие уровни языковой структуры. Например, в конструкции «притя­жательное местоимение + существительное» наблюдалась утрата флексий у существительного (но не у местоимения): minun kirja 'моя книга' вместо minun kirjani, sinun kirja 'твоя книга' вместо sinun kirjasi, hänen kirja 'его книга' вместо hänen kirjansa [Men­cken 1957, 676—677]. Ср. пародийное воспроизведение речи рус­ских эмигрантов в Нью-Йорке в стихотворении Маяковского «Американские русские»: «. . .Я вам, сэр, назначаю апойнтман. / Вы знаете, кажется, мой апартман?/Тудой пройдете четыре блока,/ потом сюдой дадите крен. / А если стриткара набита, около / можете взять подземный трен. / Возьмите с меняньем пересядки тикет / и прите спокойно, будто в телеге./ Слезете на корнере у дроге ликет, / а мне уж и пинту принес бутлегер».

В советской лингвистической литературе эти процессы под­верглись всестороннему анализу в работах Ю. А. Жлуктенко, исследовавшего украинско-английские межъязыковые отношения в США и Канаде, А. Пажусиса, подвергшего анализу фонетичес­кую и морфологическую1 ассимиляцию английских заимствований в литовском языке Северной Америки, и О.-А. Глемжене, рас­смотревшей в своем исследовании процессы интерференции англий­ского языка в лексике литовцев США [Жлуктенко 1964; Пажусис 1971; Глемжене 1973]. В этих работах отмечается, что особенностью функционирования языка иммигрантов является то, что его приспособление к новым условиям общения, или, иными словами, расширение его лексико-семантической системы, происходит главным образом за счет заимствований из английского языка и лишь в очень небольшой степени за счет новообразований с ис­пользованием собственных словообразовательных средств. Это объясняется экстралингвистическими условиями: иммигранты не просто вступали в контакт с новым миром предметов, процессов и понятий, но и становились при этом членами нового общества, где доминировал иной язык. И поэтому любая лексико-семанти-ческая лакуна родного языка восполнялась прежде всего с помо­щью готовой единицы этого доминирующего языка.

10. А. Жлуктенко собрал в своей работе 1670 англицизмов, используемых в украинской иммигрантской речи. О.-А. Глем­жене собрала 2205 лексических единиц, представляющих собой различные типы интерферирующего влияния английского языка на   литовский   (1845  полностью   ассимилированных   единиц,   50

неассимилированных единиц, сохранивших свое английское фо­нетическое и морфологическое оформление, 200 калек с англий­ского языка и 110 гибридных образований, или «полукалек»). Среди английских заимствований в языке литовских иммигрантов Глемжене выделяет следующие группы: 1) аддитивные заимство­вания, выражающие реалии новой страны и новые понятия, для которых в литовском языке не было обозначения (aldermanas ← ← alderman 'член муниципального совета'; slekas ← slack 'за­медление производства'); 2) синонимические заимствования, выступающие в качестве идеографических синонимов по отноше­нию к исконно литовским единицам и выражающие какие-либо различия в референтах литовской п американской действитель­ности (например, auza ← house 'дом' — лит. namas); 3) дублирую­щие заимствования — абсолютные синонимы литовских единиц (brencius ← branch 'ветка' — лит.   saka  и др.).

Разумеется, и в английском языке иммигрантов (в основном первого и — в меньшей степени — второго поколений) наблю­даются следы интерферирующего влияния родного языка. Так, по свидетельству Э. Хаугена, в речи норвежских детей в Вашинг­тоне наблюдались случаи отклонения от норм английского языка под воздействием норвежского: лексические заимствования из норвежского наподобие screeve 'писать' (от норв. skrive) и stain в знач. 'камень' вместо англ. stone (от норв. stein), многочислен­ные случаи калькирования типа wash up 'мыть посуду', I'm angry on you вместо at you 'Я сержусь на тебя', pack up вместо unpack 'распаковывать'. В ряде случаев отмечались ложные ана­логии, основанные на внешнем сходстве языковых форм англий­ского и норвежского языков. Так, фраза We buried and buried, означающая по-английски 'Мы закапывали и закапывали', упот­реблялась вместо правильной английской фразы We kept carrying 'Мы все время несли (что-либо)'. Здесь норв. bære отождествля­лось с англ. bury (вм. carry 'носить'). В то же время норвежский язык этих детей обнаруживал гораздо более серьезные отклоне­ния от нормы под влиянием английского языка [Haugen 1972, 318 ].

Отмеченные выше явления, связанные с влиянием родного языка иммигрантов на их английскую речь, не оказывают суще­ственного воздействия на литературный английский язык. Из сказанного отнюдь не следует, что Standard American English не испытал никакого влияния со стороны родных языков много­миллионного иммигрантского населения. Однако это влияние затра­гивало лишь его лексику, в основном ее периферийные слои. Так, среди заимствований из языка иммигрантов-немцев преобла­дали названия пищевых продуктов и напитков (pumpernickel 'сорт ржаного хлеба', liverwurst 'ливерная колбаса', frankfurters 'сосиски', Lager 'сорт пива' и др.). Нередко эти заимствования подвергались ассимиляции (liverwurst ← Leberwurst) [Швейцер 1963, 39].

Спорной представляется попытка Дж. Дилларда представить в гипертрофированном виде масштабы влияния языков иммиграи-

41

тов на American English [Dillard 1980]. В целом влияние род­ного языка иммигрантов на их английский язык представляет со­бой рецессивное явление, наблюдаемое в основном у первых поко­лений иммигрантов и постепенно сходящее на нет под воздействием языковой ассимиляции (см. наблюдения Дж. Сойер над речью потомков испанских поселенцев в Техасе   [Sawyer 1959]).

По мнению Дж. Фишмана, процесс языковой ассимиляции иммигрантов обычно распадается на следующие этапы. На пер­вом этапе иммигрант усваивает английский через посредство род­ного языка. Английский язык используется лишь в тех сферах, где иммигрант не может использовать родной язык: трудовая дея­тельность, государственные учреждения. Интерференция со сто­роны английского языка носит незначительный характер. Уро­вень владения английским языком невысок, а число владеющих им невелико. На втором этапе возрастают число иммигрантов, владеющих английским языком, и степень освоения этого языка. Иммигранты могут использовать в ряде коммуникативных сфер как родной язык, так и английский, все еще опосредованный род­ным языком. Значительно возрастает интерференция. На третьем этапе (дети второго поколения) контактирующие языки функцио­нируют независимо друг от друга. Число билингвов достигает максимума. Между сферами использования обоих языков на­блюдается максимальное перекрещивание. И наконец, на чет­вертом этапе английский язык вытесняет родной из всех сфер, кроме наиболее интимных и ограниченных. Таким образом, на протя­жении 2—3-х поколений происходит переход от смешанного би­лингвизма (compound bilingualism), т. e. билингвизма, при ко­тором контактирующие языки находятся в отношении функцио­нальной взаимозависимости, к координативному билингвизму (coordinate bilingualism), при котором языки функционируют не­зависимо друг от друга, и вновь к смешанному билингвизму. При смешанном билингвизме коллектив обслуживается смешан­ной социально-коммуникативной системой, в которой одни клетки функциональной матрицы заполняются английским языком, а дру­гие — родным языком этнической группы. При этом первая и чет­вертая стадии характеризуются диаметрально противоположным соотношением между английским языком и родным, но в целом представляют собой один и тот же тип билингвизма [Fishman 1972,   115-116].

Вопрос о соотношении английского и родного языка у билинг­вов будет рассмотрен подробнее в гл. V, посвященной билинг­визму и диглоссии. Сейчас для нас важно отметить общую тен­денцию вытеснения языков национальных меньшинств англий­ским языком как один из существенных аспектов языковой ситуа­ции в Соединенных Штатах. Эта тенденция подтверждается дан­ными сопоставительного анализа результатов переписи 1940 и 1960 гг. В целом в этот период наблюдалось значительное сниже­ние количества опрошенных, указавших в качестве родного языка какой-либо неанглийский язык. В 1940 г. среди носителей неанг-

42

лийских языков ведущее место занимали носители немецкого, итальянского, польского, испанского, идиш и французского. К 1960 г. ведущее место сохранилось за той же «большой шестер­кой», но в несколько ином порядке: итальянский, испанский, немецкий, польский, французский и идиш. Среди носителей этих языков возросло лишь число говорящих на испанском (причем значительно — на 79,2%, по-видимому, благодаря притоку слабо ассимилированных испаноязычных иммигрантов из Пуэрто-Рико и Мексики). Потери среди «большой шестерки» колебались от 2,5% (итальянский) до 44,9% (идиш). В целом число носителей неанглийских языков сократилось за указанный период на 15,8%. Особенно заметной была ассимиляция скандинавов, среди кото­рых число носителей датского языка снизилось на 65,1%, нор­вежского — на 51,1 и шведского — на 50,0% [Fishman 1972, 107-109].

Следует отметить, что общая тенденция к сокращению числа говорящих на неанглийских языках реализуется далеко не равно­мерно и, по-видимому, зависит от культурно-исторических усло­вий, динамики иммиграционных процессов, роста или снижения этнического самосознания, тенденций общественного развития и других факторов. Так, советский исследователь М. Я. Берзина, сопоставляя данные переписей 1950 и 1970 гг., отмечает, что за 1950—1970 гг. наблюдалось заметное увеличение числа говоря­щих на неанглийских языках (на 31 %). Рост числа носителей ряда неанглийских языков представляется несколько неожиданным в свете исчислений Дж. Фишмана, исходившего из гипотезы, основанной на преобладавших в прошлом весьма интенсивных процессах языковой ассимиляции. По мнению М. Я. Берзиной, исследователи 60-х годов не смогли уловить некоторые тенденции последниях лет. Данные 1970 г. свидетельствуют о повышении роли некоторых неанглийских языков во втором и, возможно, в третьем поколениях. В то же время стремление зафиксировать в анкетах переписи факт использования своего родного языка говорит о но­вом усилении «этноцентризма» — тенденции, которая одно время, казалось, сходила на нет [Берзина 1973, 55—56].

Думается, что оценка данных переписи 1970 г. требует весьма осторожного подхода. Прежде всего, обращает на себя внимание то обстоятельство, что рост числа носителей неанглийских языков значительно отстает от общего роста населения США за тот же период (55%), что в конечном счете подтверждает общую тенден­цию к сокращению удельного веса говорящих на неанглийских языках в общей массе населения. Во-вторых, увеличение числа носителей родного языка касается лишь четырех групп — гово­рящих на испанском языке (увеличение более чем в 4 раза), на французском (на 84%), на немецком (на 23%) и на итальянском (на 9%). При этом в итальянской группе число говорящих по-итальянски примерно соответствует числу выходцев из Италии.

Таким образом, существенное увеличение числа говорящих на неанглийских языках отмечается преимущественно лишь в трех

43

этнических группах и больше всего среди испаноязычных амери­канцев. Среди остальных этнических групп число говорящих на родном языке либо осталось на прежнем уровне, либо сократи­лось. Однако в испаноязычной группе значительный рост числа носителей родного языка отмечался и с 1940 по 1960 г., что опере­жает приток испаноязычного населения в США. Для этого, по-видимому, есть серьезные причины. Например, как отмечает И. Ф. Хорошаева, подавляющее большинство «чиканос», мекси­канцев, переселившихся в США в период массовой иммиграцион­ной волны, и их потомков проявляет исключительную стой­кость к ассимиляционным процессам и приверженность к родному языку, чему в немалой мере способствует глубокое чувство гор­дости за мексиканскую национальную культуру и яркое нацио­нальное самосознание. Определенную роль в закреплении этих установок сыграл постоянный приток «брасерос» (сезонных бат­раков-поденщиков), привносящих свежий национальный эле­мент в культуру этой этнической группы. Ассимиляции этой группы препятствуют также национально-расовые предрассудки англо­язычных американцев, низкий социальный статус «чиканос», а также национальная и расовая дискриминация в быту, образо­вании, политической жизни и при найме на работу и, несомненно, расовая сегрегация, царящая в таких городах, как Лос-Андже­лес, Сан-Антонио и др., где мексиканцы живут в скученности и нищете в особых кварталах (colonias) [Хорошаева 1973, 273—276].

Разумеется, нельзя не заметить определенной тенденции к росту этнического самосознания среди национальных мень­шинств США, тенденции, которая у таких этнических групп, как «чиканос», индейцы и др., была, очевидно, связана с общим подъемом борьбы за гражданские права, против национальной и расовой дискриминации. Эта борьба, развернувшаяся с осо­бой силой в 60—70-е годы, охватила и другую часть испаноязыч­ного населения Америки —пуэрториканцев, языковая и куль­турная ассимиляция которых зашла гораздо дальше, чем у мекси­канцев. И у них отмечается возрождение интереса к родному языку, которое поддерживается политическими и культурными органи­зациями, борющимися за их права. По-видимому, сокращение применения языка в его основных, коммуникативных функциях может сопровождаться усилением его «символических» функций, в том числе функции объединяющей.

Возможно, что растущее этническое самосознание и повлияло в известной степени на итоги переписи, на стремление зафикси­ровать факт использования родного языка, а порой, может быть, и стремление его использовать. Во всяком случае, следует иметь в виду, что данные любого анкетного опроса часто отражают не столько реальное речевое поведение, сколько реакцию на опре­деленные социальные нормы, установки и ожидания. Именно поэтому считается, что никакие анкеты не могут полностью заме­нить наблюдений над реальной речевой деятельностью информан­тов [Швейцер 1976, 158]. Впрочем, даже делая поправку на субъ-

44

ективную окрашенность ответов на вопросы переписи, нельзя не признать, что указанные выше цифры в ряде случаев слишком значительны, чтобы их можно было целиком и полностью припи­сать субъективным установкам опрашиваемых. Речь идет, по-видимому, о реальных фактах возросшей сопротивляемости не­которых групп языковой ассимиляции. Однако, как следует из сказанного выше, это ни в коей мере не подрывает доминирующей роли английского языка и не ставит под сомнение общую тенден­цию к сокращению сферы использования других языков, к со­хранению за ними лишь маргинальной, второстепенной роли. От­дельные отклонения от этой тенденции едва ли способны ее поко­лебать.

Вернемся к сказанному выше о необходимости различать две стороны языковой ситуации — объективную и субъективную. Как уже было сказано, в отличие от объективного аспекта языко­вой ситуации, включающего некоторые параметры, характери­зующие сами языковые системы и их соотношение, ее субъектив-ный аспект связан с социальным престижем сосуществующих систем, с социальными установками говорящих, с их ценностной ориентацией.

Необходимо отметить, что доминирующий статус английского языка в США находит свое отражение не только в объективном, но и в субъективном аспекте языковой ситуации. Характерно, что высокий социальный престиж английского языка среди англо­язычного населения, как правило, подразумевает более низкий престижный ранг других языков. При этом отрицательные уста­новки в отношении «иммигрантских» языков свойственны не только англосаксонской группе, но порой и известной части са­мих носителей этих языков. Так, некоторая часть пуэрториканс­кого населения усваивает навязываемые ей отрицательные уста­новки в отношении испанского языка, рассматривая использова­ние этого языка как признак неполноценности, недостаточной американизации [Дридзо 1973, 304]. По признанию аме­риканского социолога Дж. Герцлера, «иммигрант считался ас­симилированным лишь тогда, когда он в достаточной мере овла­девал нашим (т. е. английским. — А. Ш.) языком, ибо это давало ему возможность овладеть всеми существенными сторонами со­циальных ритуалов общины, формальных и неформальных, л участвовать в ее жизни, не испытывая неприятного положения человека, которого считают „неотесанным" и который сталкива­ется с предрассудками и отчужденностью»  [Hertzler 1965, 232].

На самой низкой ступени престижной иерархии находятся «гибридные» языки иммигрантов, испытывающие интерферирую­щее воздействие английского языка. Отрицательные установки в отношении этих языков прослеживаются и в их прозвищах: Finglish («американизированный» язык финских иммигрантов), Spanglish (язык испаноязычного населения), Тех-Мех (язык мек­сиканцев, проживающих в Техасе), Wop (язык итальянских им­мигрантов). Последний пример характерен тем, что здесь имеет

45

место своеобразный метонимический перенос: презрительная кличка итальянца переносится и на его язык: The wop yelling very loud and may be cussing us in wop for all I know (D. Runyon).

Характерно, что эти «гибридные» языки являются предметом насмешек не только со стороны англоязычных американцев, но и со стороны земляков говорящих на них иммигрантов. Так, в приложении к книге «Американский язык» Г. Менкен приводит следующий отрывок из юмористического стихотворения на «гиб­ридном» англо-немецком языке типа Pennsylvania Dutch (язык немецких общин в штате Пенсильвания): Wenn die Robins Loft' tun mache, / Wenn der Frontlawn leicht ergrünt, / Wenn der Lilac-bushes shprouteh, / Peddlers in der Alley shouteh, / Da wird bei uns hausegecleant. Это стихотворение было опубликовано на стра­ницах англоязычной чикагской газеты. Следующий пример заим­ствован из выходящей на немецком языке иммигрантской газеты «Нью-Йорк Штатс-цайтунг»: «"Was machst du denn in Amerika?" fragt der alte Onkel. "Well", der Kuno war sehr onnest. "Ich bin e Stiefelleger" (калька с англ. bootlegger 'торговец контрабанд­ными спиртными напитками'. —А. Ш.). "Bist du verrückt ge­worden?" rоhrt der Onkel. "Was ist denn das?" — "Das", sagt der Kuno, "is a Antivereinigtenstaatenconstitutionsverbesserungs-spirituosenwarenhandler"»    [Mencken   1957,    (520].

Установки в отношении родного языка нередко меняются у иммигрантов разных поколений. Как отмечает Ш. А. Богина, переход иммигрантов на английский язык во втором-третьем по­колении «не исключал, а предполагал интерес к языку предков, но уже не как к средству живого общения, а скорее как к ино­странному языку. Такой интерес к языку предков как идеоло­гической ценности — частое явление в современной Америке» [Богина  1976,  225].

Эту же тенденцию подметил Дж. Фишман, констатирующий любопытную закономерность — рост престижа родных языков в иммигрантских общинах по мере того, как сужаются и сокра­щаются сферы их функционального использования. Отмечаются, в частности, положительные установки в отношении неанглийс­ких родных языков и «ностальгия» в отношении их у пожилых иммигрантов первого и второго поколений, которые до второй ми­ровой войны характеризовали эти языки как «неблагозвучные», «испорченные» и «неграмотные». Более молодые информанты вто­рого и третьего поколений, как показали результаты обследо­вания, относятся к этим языкам менее эмоционально, но еще более положительно, хотя с произведениями на этих языках они знакомятся, как правило, в переводе. Таким образом, для широ­ких слоев всех поколений характерно явление, которое Фишман называет «установочным ореолом» и которое не сопровождается увеличением использования этих языков. Обнаруживается нечто вроде обратной пропорции между интенсивностью использова­ния родного языка и положительными установками по отношению к   нему — еще   одно   подтверждение   отсутствия   прямой   связи

46

между объективной и субъективной сторонами языковой ситуации [Fishman   1972,   142-143].

Существуют различные оценки тех факторов, которые сыграла решающую роль в формировании экзоглоссных отношений, ха­рактеризующих нынешнюю языковую ситуацию в Соединенных Штатах. Например, в одной из работ Дж. Фишмана мы находим попытку выявить те социальные явления, которые способствуют закреплению ведущей роли английского языка и вытеснению родных языков иммигрантов. Основные причины сокращения сферы использования этих языков, и числа людей, владеющих ими, заключаются, по его мнению, в «деэтнизации» религии, в от­сутствии школ, которые могли бы стимулировать заинтересо­ванность учащихся в поддержании достаточно высокого уровня владения этими языками, и прежде всего в «супраэтническом» характере американского общества. «Быстрое вовлечение им­мигрантов в жизнь американских городов и восприятие ими аме­риканских национальных ценностей, — пишет Фишман, — при­водят к разрушению традиционного уклада жизни». В то же время малая эффективность попыток сохранить родной язык и культуру объясняется, по его словам, отсутствием у иммигран­тов популярной идеологической базы, которая могла бы сопер­ничать с «супраэтническим американским национализмом» [Fish-man  1966,  394].

Нельзя не признать, что некоторые из отмеченных Дж. Фиш-маном явлений действительно имеют место и, несомненно, ока­зывают определенное влияние на формирование языковой ситуа­ции в Соединенных Штатах. Однако возникает вопрос: действи­тельно ли такие явления, как «деэтнизация церкви», недостаточ­ная эффективность школьных программ по изучению «иммигрантс­ких» языков, играют решающую роль в вытеснении этих языков английским? Более того, создается впечатление, что иммигранты как бы добровольно воспринимают американские национальные ценности и отказываются от родного языка под эгидой «супра-этнического» американского национализма. Думается, что на самом деле это далеко не так. Прав Э. Хауген, один из ведущих специалистов по билингвизму в Соединенных Штатах, когда пи­шет, что процесс вытеснения родных языков иммигрантов проте­кал при «социальном давлении языка, доминирующего в культуре и экономике, при отчаянном сопротивлении языка иммигрантов, упорном нежелании отказаться от речевых навыков, привитых с дет­ства. Иммигрант никак не мог мгновенно перестроить свою речь, ибо речевые навыки гораздо прочнее внедряются в эмоциональную и интеллектуальную жизнь человека, чем многие это себе пред­ставляют. Язык нельзя выбросить как прошлогоднюю шляпку. Лишь в результате медленной и непрестанной войны на истоще­ние за каждую идею и за каждое слово иностранец превращался в американца»  [Haugen 1972,  1].

Не следует забывать, что языковая ассимиляция является частью общего ассимиляционного процесса, порожденного прежде

47

всего экономическими и социальными факторами, составляющими, как отмечает Ш. А. Богипа, структурную основу этого процесса. «Оказавшись в рамках нового этносоциального организма, им­мигранты, вынужденные зарабатывать на жизнь, неизбежно включаются в экономическую систему этого организма и тем самым становятся элементом его социальной структуры» [Богина 1976, 223]. Именно на этой структурной основе получают развитие все другие разновидности ассимиляционных процессов: языко­вой, бытовой, культурный и др.

Решительные возражения вызывает и тезис Фишмана отно­сительно «супраэтнического» характера американского нацио­нализма как определяющего фактора, влияющего на ассимиля­цию иноязычного населения. Как отмечается в советской этно­графической литературе, определяющим элементом межэтни­ческой ситуации является именно национальная и расовая дискри­минация [там же, 227]. Политика расовой дискриминации яви­лась одним из важнейших факторов, формировавших не только межэтническую, но и языковую (точнее, экзоглоссную) ситуа­цию. Неравноценность социального статуса английского языка и языков иммигрантских меньшинств в значительной мере отра­жает дискриминационную основу межэтнических и межъязыко­вых отношений.

Напомним, что иерархия межэтнических отношений строилась на основе не только социально-классовых признаков, но и с уче­том такого признака, как степень «американизации» данной группы, т. е. степень ее ассимилированности. Социально-эконо­мические отношения между этническими группами управляли так называемым иммигрантским циклом (термин американского ученого Д. Коула): вновь прибывшая группа занимает положе­ние на самой низшей ступени иерархической лестницы, а группа, занимавшая до нее это положение, соответственно поднимается на более высокую ступень. Во время массовой иммиграции ир­ландцев в XIX в. представители этой группы занимали самое низкое положение в престижной иерархии. Впоследствии их место заняли итальянцы, затем выходцы из Юго-Восточной Ев­ропы, к середине XX в. пуэрториканцы и т. д.   [там же, 228].

На вершине иерархической лестницы с самого начала нахо­дилась «референтная группа» — так называемые WASP (White Anglo-Saxon Protestants — белые протестанты англосаксонского происхождения). Именно эта группа и ее национализм, а не не­кий «супраэтиический» национализм, служили воплощением тех ценностей, на которые ориентировались другие группы в про­цессе американизации. Герой повести Филиппа Рота Portnoy's Complaint, сын иммигрантов из Восточной Европы, с завистью говорит о своих сверстниках из этой группы: Their fathers are men with white hair and deep voices who never use double negati­ves, and their mothers the ladies with the kindly smiles and the wonderful manners who say things like, "I do believe, Mary, that we sold thirty-five cakes at the Bake Sale." "Don't be too late,

48

dear", they sing out sweetly to their little tulips as they go boun-ching off in their bouffant taffeto dresses to the Junior Prom with boys whose names are right out of the grade-school reader, not Aaron and Arnold and Marvin, but Johny and Billy and Jimmy and Ted. Not Portnoy or Pincus, but Smith and Jones and Brown. These people are the Americans.

Культура этой группы, ее вкусы, социальные нормы и язык становились эталоном для подражания. Подражание распростра­нялось и на имена собственные. Так, Кравец превращался в Teй-лора, Ковальчик в Смита, Циммерман в Карпентера, Пфунд в Паунда, Подлесник в Андервуда, Ионеску в Джоунза и т. п. Как сообщает Г. Менкен, президент Гувер был потомком немец­кого поселенца Хубера, губернатор Пенсильвании Пеннибэкер — потомком голландца Паннебакера, а президент Университета Небраски Фэрфилд (Fairfield) — потомком француза Бошана (Beauchamp)   [Mencken  1957,  474—554].

Представители иммигрантских меньшинств всегда занимали маргинальное положение в американской культуре, и в сравне­нии с занимающим центральное место в американской жизни английским языком их языки всегда были маргинальными язы­ками.

Среди факторов, формирующих языковую ситуацию в Соеди­ненных Штатах следует в первую очередь выделить языковую политику американского «истэблишмента». Политика «америка­низации» национальных меньшинств, традиционной ориентации на англосаксонскую культуру, дискриминации и сегрегации мень­шинств в сфере образования, экономики и др. — все это нашло свое отражение в языковой политике, направленной на сохране­ние доминирующей роли английского языка во всех сферах со­циальной жизни.

В системе государственных школ США в течение многих лет безраздельно господствовал английский язык. Лишь сравнительно недавно в связи с усилением борьбы национальных меньшинств за свои права власти были вынуждены пойти на некоторые компро­миссы. В 1969 г. конгресс США принял так называемый Закон о двуязычном обучении (Bilingual Education Act), допускающий использование в учебном процессе некоторых языков, которые раньше не использовались в государственных школах, подго­товку на них соответствующих учебных материалов и (в отделт.-ных случаях) разработку письменности. Однако, как признает Дж. Фишман, мотивы, которыми руководствовались правитель­ственные учреждения США, поддерживая этот закон, отнюдь не соответствовали интересам национальных меньшинств. Если последние надеялись на сохранение родного языка и на возмож­ность в большей мере овладеть английским, то первые были заин­тересованы лишь в распространении английского языка или, во всяком случае, признавали за ним полный и безоговорочный приоритет. Показательно, что в ходе предварительного обсужде­ния в конгрессе соответствующий законопроект именовался «за-

4    А. Д. Швейцер              49

конопроектом о двуязычном американском обучении». Полити­ческие установки американских законодателей были недвусмыс­ленно раскрыты в 1976 г. в одной из правительственных директив, где прямо указывалось, что «поощрение культурного плюра­лизма с помощью Закона о двуязычной обучении не входило в на­мерения конгресса». Целью англосаксонского «истэблишмента» с самого начала было использование этого закона для интегра­ции в рамках американской политической и социокультурной системы и растворения в ней наиболее трудно поддающихся ас­симиляции этнических групп [Fisliman 1980, 11—22]. Таким об­разом, включение «иммигрантских» языков в учебный процесс интересовало официальных инициаторов законопроекта лишь как средство, облегчающее ускоренное и более эффективное овла­дение английским языком и в конечном счете как орудие «амери­канизации».

Необходимо также отметить, что действенность этого закона носит весьма ограниченный характер. Дело в том, что этот закон осуществляется главным образом путем предоставления фондов для учебно-показательных программ, подготовки двуязычных учителей, распространения учебных материалов и организации исследований в области двуязычного обучения. Все эти виды дея­тельности не являются обязательными. Языковая политика в области образования носит в Соединенных Штатах преимуще­ственно децентрализованный характер, поскольку вопросы обра­зования входят в компетенцию отдельных штатов. Более того, инструкции по осуществлению закона сопровождают его большим количеством оговорок, еще более снижающих его эффективность. Например, заявки на учебно-показательные программы прини­маются лишь в том случае, если они исходят от достаточно много­численных групп, представляющих значительную часть уча­щихся данного  учебного  округа.

Нельзя не согласиться с Фишаном, когда он пишет, что «та­кого рода политические компромиссы редко обеспечивают каче­ственное образование» [Fishman 1980, 17]. Отсюда понятно то разочарование, которое вызвал Закон о двуязычном обучении среди американской общественности. И хотя до сих пор отсут­ствуют данные, позволяющие четко и однозначно оценить дей­ствие этого закона, ясно одно: одноязычная школа по-прежнему доминирует в сфере образования. По данным газеты «Пиплз уорлд», в настоящее время не более 65 тыс. американских школь­ников обучается по этой системе. Более того, в 1981/82 учебном году администрация США сократила на 25% расходы на двуязыч­ное образование, которое, по словам президента Рейгана, «про­тиворечит американским принципам» (People's World, 1981, August 29,  p.  2).

Языковая ситуация складывается под воздействием целого ряда социальных процессов, таких, как, например, мобильность населения, степень его концентрации, урбанизация и др. По сути дела, речь идет о тех же самых процессах, которые определяют

50

ассимиляционные тенденции в США. В основе этих процессов ле­жат определенные закономерности капиталистического развития в этой стране. «Как известно, —писал В. И. Ленин, —особо благоприятные условия развития капитализма в Америке и осо­бая быстрота этого развития сделали то, что нигде в мире не пе­ремалываются так быстро и так радикально, как здесь, громадные национальные   различия в   единую    „американскую"    нацию»-.

Сказанное выше находит свое отражение, в частности, в тех миграционных процессах, которые достигли высокой степени ин­тенсивности в Соединенных Штатах. Чрезвычайно высокий уро­вень географической мобильности является одной из характер­нейших черт демографических процессов в Соединенных Штатах. Внутренние миграционные процессы охватывали в первую оче­редь беднейшие слои населения, в том числе иммигрантского. Так, среди участников одного из самых мощных миграционных потоков, перемещения на Дальний Запад, было немало выходцев из других стран, в особенности из Германии и Скандинавии. И в наши дни сохраняется та же тенденция: текучесть населения достигает наиболее высокого уровня среди иммигрантов, вынуж­денных чаще других менять место жительства в поисках работы. Показательны в этом отношении данные, приводимые в работе Ч. Била, посвященной моделям миграции этнических меньшинств в США [Beale 1973, 938—946]. В этой работе, в частности, обра­щается внимание на то, что, по данным переписи 1970 г., географи­ческая мобильность испаноязычного населения превышает сред­ние данные для американского населения в целом (53% опрошен­ных мексиканцев сменило за последние 5 лет место жительства). Особенно интенсивным было переселение проживавших в Texacе мексиканцев в Калифорнию, Чикаго и другие промышленные центры Среднего Запада и в северо-западные районы Тихоокеан­ского  побережья.

Известно, что одним из благоприятных факторов, содействую­щих сохранению культурных традиций и языка этноса, является сосредоточение последнего в пределах компактных этнотеррито-риальных массивов. Миграционные процессы в Соединенных Штатах препятствовали образованию подобных массивов и при­водили к эрозии тех немногих из них, которые сохранились до наших дней. Показательно, что наиболее интенсивный отток мек­сиканского населения наблюдался как раз из районов преобла­дающего сосредоточения этой этнической группы (из Ларедо, Мак-Аллена, Браунсвилла и других населенных пунктов долины реки Рио-Гранде).

Все это приводило к этнической гетерогенности населения и создавало условия, способствующие культурной и языковой ас­симиляции. В этом же направлении действовала и другая мощная тенденция, определявшая многие социально-демографические про-

2 Ленин В. И. Поли. собр. соч., т. 30, с. 354—355.

51

цессы в США, а именно урбанизация, одна из важнейших черт капиталистического развития в этой стране. Так, с 1900 по 1960 г. уровень урбанизации американского населения возрос с 40 до 70%. С урбанизацией, в частности, была связана значительная доля внутренних миграций (например, большой приток населе­ния из сельскохозяйственных районов Юга в промышленные центры Севера) [Havinghurst 1967, 393—407]. Особенно высокого уровня достигла урбанизация в послевоенный период. В настоя­щее время 2/3 американцев живут в 26 крупных городских мас­сивах — stip cities, т. с. регионах с населением свыше 1 млн. чел., обычно охватывающих несколько городов и занимающих около 1/10 всей территории США (U. S. News and World Report, 1980, June 30, 52).

В городах, как известно, значительно ускоряются ассимиля­ционные процессы, в том числе и языковые. История Соединен­ных Штатов свидетельствует о том, что культурные традиции иммигрантов сохранились в большей мере и в течение более дли­тельного времени в сельских поселениях, где было сосредото­чено значительное число представителей данной этнической группы. В наши дни такие поселения сохранились лишь в виде единичных вкраплений на демографической карте США, напри­мер старинные поселения немцев-сектантов амиш с их патриар­хальными традициями, не допускающими пользования радио, автомобилем, трактором. Однако такие изолированные энклавы представляли собой исключения, а правилом был урбанизирован­ный образ жизни, свойственный иммигрантским общинам еще в большей мере, чем остальному населению [Богина 1976, 225 — 226].

Влияние урбанизации на процессы языковой ассимиляции убедительно продемонстрировал Э. Хауген, который, используя данные 1940 г., обнаружил, что иммигранты второго поколения, проживающие в сельских районах, сохраняют знание родного языка в большей мере, чем те, кто проживает в городах. Причем эта тенденция распространилась и на более ассимилированные в языковом отношении группы выходцев из скандинавских стран и Германии, и на менее ассимилированные группы иммигрантов из Южной и Восточной Европы [Haugen 1953]. Оценивая воз­действие урбанизации на жизнь иммигрантских общин, Э. Хау­ген писал: «Под натиском радио, автомобиля и современной прессы даже самые крохотные ручейки в американской жизни обесцве­чиваются, лишаются местного колорита. В жизнь группы и даже в семейную жизнь иммигранта вторгаются обезличивающие силы механизированной и беспощадной цивилизации» IHaugen 1972, 38]. Сужение коммуникативной сферы неанглийских языков является результатом комбинированного воздействия множества социаль­ных факторов — школы, религии, средств массовой коммуника­ции. Роль последних едва ли можно переоценить: печать, радио и телевидение значительно расширяют сферу контактов неангло­язычного населения Америки с английской речью,  способствуя

52

ее внедрению в повседневный домашний быт, где дольше сохра­нились  позиции  родного   языка.

Помимо внеязыковых факторов на формирование экзоглос­сных отношений в Соединенных Штатах известное влияние ока­зывали и некоторые характеристики самих языков, контактирую­щих с английским языком. Например, для эволюции норвежского языка в США чрезвычайно важным было то обстоятельство, что выходцы из Норвегии были носителями различных норвежских диалектов, между которыми отмечаются значительные расхож­дения в интонации, произношении, морфологии, фразеологии и порядке слов. Более того, эти различия наделялись определен­ными социальными атрибутами, становились предметом социаль­ных оценок, зачастую отрицательных, со стороны носителей дру­гих диалектов. Эти социальные установки порой ускоряли пере­ход иммигрантов в условиях смешения диалектов на английский язык. На вопрос, почему она предпочитает говорить по-английски, норвежка из Айовы ответила: «Well, when my husband talks Sogning, and I answer in Gudbrandsdøl, it don't hitch so good» [Haugen 1972, 18]. В целом диалектная раздробленность и от­сутствие литературного стандарта, по-видимому, ослабляли по­зиции многих языков в их конкуренции с английским. Это об­стоятельство, очевидно, имело немалое значение для формирова­ния языковой ситуации в Соединенных Штатах, где значитель­ная часть неанглоязычного населения состояла из носителей местных диалектов, не владевших литературным языком.

Подводя итоги сказанному, можно констатировать тот не­сомненный факт, что структура экзоглоссных отношений, будучи одним из аспектов языковой ситуации в США, является по су­ществу одним из элементов структуры социальной дифференциа­ции языка. В самом деле, взаимодействующие друг с другом компоненты экзоглоссной ситуации —английский язык, неанглий­ские языки национальных меньшинств и бытующие среди послед­них «гибридные» языки — обладают достаточно четкой социаль­ной маркированностью. При этом эта маркированность в извест­ной мере отражает социальную структуру общества.

В структуре экзоглоссных отношений достаточно четко просле­живаются рефлексы как вертикальной, так и горизонтальной социальной дифференциации, т. е. дифференциации по уровням со­циальной иерархии, с одной стороны, и по сферам общественной деятельности — с другой. Картина распределения функций между английским языком и неанглийскими языками занимаю­щих маргинальное положение в американском обществе этни­ческих групп отражает и маргинальность тех сфер общественной деятельности, где эти этнические группы в известной мере сохра­няют свою целостность преимущественно в рамках малых со­циальных групп. В то же время асимметрия социально-коммуни­кативных ролей английского языка и других языков, их неравное положение в престижной иерархии, несомненно, связаны и с со­циальным неравенством  их  носителей.

53

Разумеется, следует иметь в виду, что эти корреляции, как и вообще любые корреляции между языком и обществом, не носят взаимооднозначного характера. Так, если неанглийские языки этнических групп в целом соотносятся с определенными элемен­тами социальной структуры, то английский язык, как это будет показано в следующем разделе, характеризуется весьма широким спектром социальной дифференциации. Как отмечалось в гл. I, структура социальной дифференциации языка несводима к со­циальной структуре общества. Тем не менее определенные, пусть опосредованные, связи между этими структурами, несомненно, налицо, и частным случаем таких связей является отражение известных диспропорций этносоциальной структуры американ­ского общества в структуре экзоглоссных отношений как одном из аспектов языковой ситуации в Соединенных Штатах.

Эндоглоссная языковая ситуация

Несколько упрощая реальное положение вещей, можно сказать, что эндоглоссная языковая ситуация в США (т. е. соотношение между различными сосуществующими в североамериканском ареа­ле подсистемами английского языка) в известном смысле изо­морфна ситуации экзоглоссной (т. е. соотношению между англий­ским языком и другими языками). Если в экзоглоссной ситуации доминирующую роль по отношению к другим компонентам си­туации играет английский язык, то в эндоглоссной ситуации, т. е. в рамках самого английского языка, аналогичную роль играет американский вариант литературного английского языка (Standard American English). Таким образом, подобно экзоглосс­ной ситуации, эндоглоссная ситуация является несбалансирован­ной. Нынешняя эндоглоссная ситуация в Соединенных Штатах складывается из отношений между американским вариантом лите­ратурного английского языка (доминирующего компонента) и различными диалектными подсистемами, ограниченными опреде­ленным территориальным ареалом и социальной средой.

Напомним, что выше мы определили языковую ситуацию как модель социально-функционального распределения и иерархии социально-коммуникативных систем, сосуществующих в данном ареале. Иными словами, понятие языковой ситуации отражает сетку отношений между взаимодействующими системами и под­системами языка. Сама же совокупность этих систем в данном слу­чае (т. е. применительно к эндоглоссной языковой ситуации в   США)   образует  национальный  вариант   английского   языка.

Встречавшиеся в свое время утверждения о том, что англий­ский язык в Америке представляет собой диалект английского языка Великобритании [см., например: Братусь 1948], явно, не имеют под собой почвы. Дело в том, что явления, специфичные для английского языка в США, распадаются на две основные категории. К первой относятся, например, глагольные формы типа  hadn't  ought,   опущение  связки  be,  лексические  единицы

54

типа spider в значении ' сковорода' или snake feeder в значении 'стрекоза', а ко второй — ретрофлексный согласный /r/ в словах bird, car и др., словоформа gotten, elevator в значении 'лифт' и др. Если явления, относящиеся к первой категории, четко локализо­ваны и носят диалектный характер, то явления, принадлежащие ко второй категории, лишены диалектной окраски и санкциони­руются литературными нормами, принятыми в Америке, хотя л противоречат нормам, действующим в британском ареале.

Различительные признаки английского языка в Америке вклю­чают не только диалектные явления, но и явления литературного языка. Показательна в этом отношении социальная переоценка одних и тех же явлений с точки зрения американской и британской норм. Например, как в Англии, так и в США существуют два произносительных варианта формы прошедшего времени гла­гола eat—ate /eit/ и /et/. Вместе с тем в Англии нормативным вариантом считается /et/, a /eit/ рассматривается как отклонение от нормы, встречающееся в речи необразованных людей. По сло­вам английского лингвиста Р. Куэрка, произносящие ate как /eit/ «производят впечатление людей, научившихся произносить это слово, увидев, как оно пишется». С другой стороны, для аме­риканцев корректной формой является /eit/, тогда как /et/ рас­ценивается как явление, присущее «деревенской, провинциальной и даже неграмотной» речи (rustic, countrified and even uneducated) (Marckwardt, Quirk 1964,  15].

Разумеется, за вычетом такого рода различительных элементов литературные нормы Англии и Америки являются тождествен­ными. Более того, удельный вес этих различительных элементов относительно невелик, а сами они тяготеют к периферии языковой системы [см.: Швейцер 1971]. Но поскольку литературные нормы Великобритании не имеют безоговорочной обязательной силы для английского языка Америки и в английском языке американцев, так же как и в языке англичан, существует свой иерархический ряд «литературный язык—диалект», нет никаких оснований рас­сматривать все специфические для США языковые явления как диалектные отклонения от британской нормы, а саму американ­скую разновидность английского языка считать диалектом.

Итак, английский язык в США представляет собой один из национальных вариантов английского языка. Ему присуща вся та сумма признаков, которые характеризуют национальный язык как социолингвистическую категорию. В своей иерархической структуре он воспроизводит всю структуру национального языка — от территориальных и социальных диалектов до литературного языка. Для языковой ситуации в англоязычных странах харак­терно то, что англичане, американцы, канадцы, австралийцы и др., хотя и склонны порой преувеличивать языковые различия между используемыми ими вариантами английского языка [см., например, «теорию американского языка» Г. Менкена — Men­cken 1957], вместе с тем ощущают свою принадлежность к единой языковой общности. То, что английский язык в США является

55

вариантом английского языка, а не отдельным языком, находит свое отражение как в объективной, так и в субъективной стороне языковой ситуации. Иными словами, об этом говорят как объек­тивные показатели «языковой дистанции» между американским и британским вариантами [Швейцер 1971], так и субъективные установки их носителей.

Как отмечают А. Марквардт и Р. Куэрк, несмотря на то что со времени колонизации Америки число людей в мире, для кото­рых английский язык является родным, возросло с 5 млн. до 270 млн. (по данным 1964 г.), степень унификации языка не только не уменьшилась, но и значительно возросла. Это парадоксальное положение объясняется унифицирующим влиянием письменного языка, средств массовой коммуникации, расширением сферы кон­тактов между носителями разновидностей английского языка. Вместе с тем утвердилось более терпимое отношение к другим вариантам, получило признание равенство их статусов.

В предыдущем разделе, противопоставляя английский язык неанглийским языкам этнических групп Америки, мы употребляли понятие «английский язык» недифференцированно. И это было оправданно, поскольку речь шла об экзоглоссных аспектах язы­ковой ситуации. Сейчас же, описывая эндоглоссную ситуацию, следует внести одно существенное уточнение. Говоря о неравно­мерности распределения функций между английским языком и другими языками североамериканского ареала, мы фактически имели в виду не английский язык в целом, а литературный англий­ский язык или, точнее, американский вариант литературного английского языка. В структуре национального варианта амери­канский вариант литературного английского языка обнаруживает те же отношения к «субстандартным» подсистемам, какие обычно существуют между литературным языком и диалектами в рамках национального языка. Если Standard American English пред­ставляет собой полифункциональное образование, выполняющее в максимальном объеме все социальные функции, присущие на­циональному языку (это и государственный язык, и язык куль­туры и науки, и язык делопроизводства и массовой коммуникации, и т. п.), то «субстандартные» разновидности американского ва­рианта, его социальные и территориальные диалекты, как пра­вило, монофункциональны. Они закреплены чаще всего за сферой повседневно-бытового общения, иногда за узкопрофессиональ­ными сферами совместной трудовой деятельности и, как правило, за определенным строго ограниченным набором социальных си­туаций. Доминирующее положение Standard American English находит свое воплощение как в горизонтальной структуре эндо-глоссной ситуации (т. е. в закреплении за каждой языковой си­стемой определенной коммуникативно-функциональной сферы), так и в ее вертикальной (т. е. в социально-иерархической) струк­туре.

В   целом   американский  вариант   обнаруживает  значительно-меньшую   степень   диалектной   вариативности,   чем   британский

56

вариант. Не случайно, по мнению англичан, «американская речь в значительной мере единообразна» [Marckwardt, Quirk 1964, 62]. И хотя на самом деле американский вариант представляет собой далеко не гомогенную систему, нельзя не признать, что его диа­лектная структура обнаруживает значительно меньший и гораздо более ограниченный диапазон вариаций, чем структура диалектов британского варианта.

Отмеченные черты эндоглоссной ситуации не могут быть объяс­нены без экскурса во внешнюю историю американского варианта, без учета определенных исторических факторов, повлиявших на его формирование, и определенных тенденций его развития. Вопрос осложняется тем, что среди англистов до сих пор про­должаются споры по поводу генезиса различительных элементов американского варианта в целом и его диалектов (региональных типов). Эти споры имеют давнюю историю.

Еще в прошлом столетии У. Уитни высказал предположение о том, что совре.менный английский язык в Америке восходит к литературному английскому языку периода колонизации северо­американского континента [Whitney 1870, 170—174J. К сожале­нию, Уитни не подкрепил свою гипотезу анализом языкового ма­териала. А. Эллис и Г. Суит объясняли различительные признаки американского варианта сохраненном в нем реликтовых черт, восходящих к ранненовоанглийскому периоду [Ellis 1869, I, 19; Sweet 1892, I, 224]. При этом они проводили такие исторические параллели, как сохранение архаичных явлений в обособившемся от других скандинавских языков исландском языке или в англий­ском языке Ирландии (в сравнении с английским языком Англии).

Иную точку зрения высказал автор первого фундаментального исследования английского языка в Америке Дж. П. Крэпп, при­шедший к выводу о том, что различительные черты американского варианта обусловлены в первую очередь самостоятельным раз­витием его системы. Важнейшей причиной такого развития он считает смешение территориальных диалектов английского язы­ка — шотландских, северо- и южноанглийских, на которых гово­рили первые поселенцы. В результате образовался, в частности, тип произношения, стоящий ближе к произношению Центральной и Северной Англии, чем к южноанглийскому произношению, которое, как известно, легло в основу британского литератур­ного стандарта   [Krapp  1925,  I,  35].

Взгляды Крэппа получили дальнейшее развитие в работах известного американского диалектолога, инициатора и первого руководителя «Лингвистического атласа Соединенных Штатов» Г. Курата. В статье «Происхождение диалектных различий в устной разновидности английского языка в Америке» Курат утверждал, что диалектные различия между штатами Новой Англии, Югом и Западом США никак нельзя объяснить проис­хождением от единого гомогенного литературного языка XVII — XVIII вв. Дифференциальные элементы американского варианта английского языка и его региональных типов восходят, по его

57

мнению, к различным местным вариантам литературного языка и территориальным диалектам, которые перенесли на американ­скую почву первые  английские поселенцы.

В подтверждение своей гипотезы Курат ссылается на вокали­зацию предконсонантного /r/ в восточных районах Новой Англии и на Юге США. Причиной этого послужило, по его мнению, то обстоятельство, что основная масса поселенцев, прибывших в указанные районы, — это выходцы из южных и юго-восточных графств Англии, где сформировался «безэрный» тип произноше­ния.

С другой стороны, в среднеатлантических штатах, где наряду с выходцами из южных графств Англии обосновалось немало иммигрантов из северных графств и Шотландии, сформировался иной тип произношения, который в ходе колониальной экспансии распространился на запад североамериканского континента и по­служил основой так называемого общеамериканского региональ­ного типа (General American). Сходство между североанглийским и общеамериканским произносительными типами усматривается в следующем: 1) артикуляция /г/ во всех позициях; 2) слабая дифтонгизация /ei/ и /ou/; 3) сохранение фонологического кон­траста между four и for, hoarse и horse, mourning и morning; 4) использование качественно идентичных гласных в hat и half [Kurath 1928, 385-395].

Гипотеза Курата, связывающая нынешнюю диалектную струк­туру американского варианта с диалектами британского варианта, исходит из того предположения, что в период колонизации Север­ной Америки в Англии отсутствовал единообразный литератур­ный стандарт и распространение ориентирующейся на Южную Англию литературной нормы на север страны еще не продвину­лось заметным образом даже среди образованных людей вплоть до XVIII в. Эта теория пользуется значительной поддержкой и в настоящее время. Так, нынешний руководитель «Лингвисти­ческого атласа» американский диалектолог Р. Макдэвид среди факторов, определяющих специфические черты американского варианта, в первую очередь называет постоянное смешение диалек­тов  [McDavid 1973,  5—39].

Рассмотрим основные аргументы, выдвигаемые Г. Куратом и его сторонниками. На первый взгляд сопоставление General American с диалектами Северной Англии кажется достаточно убедительным. Однако обращает на себя внимание то, что Курат сопоставляет General American не с североанглийскими диалек­тами XVII—XVIII вв., а с современными диалектами Северной Англии. При этом упускается из виду то, что приводимые им языковые факты обнаруживаются и в общеанглийском литератур­ном стандарте этого периода. Позднее такие черты, как артику­ляция предконсонантного /г/, слабая дифтонгизация /ei/ и /ou/, восходящая к ранненовоанглийским монофтонгам /е:/ и /о:/, оппозиция гласных в four и for, наличие одного и того же глас­ного в hat и half, исчезли в литературном языке, но сохранились

58

до сих пор в североанглийских диалектах. Но ведь в период колонизации Америки эти признаки были присущи литератур­ному английскому языку Великобритании, а некоторые (например, контраст four и for) сохранялись в нем вплоть до середины XIX в.

С другой стороны, Г. Курат явно преуменьшает масштабы распространения ориентированной на Юг страны общеанглий­ской литературной нормы в ранненовоанглийский период. Как от­мечает В. Н. Ярцева, языковая ситуация в Англии XVII— XVIII вв. характеризовалась распространением литературного английского языка как единого стандарта на все типы коммуника­ции на родном языке  [Ярцева 1969, 159, 210].

Аргументы, лежащие в основе теории Курата, представляются уязвимыми еще и потому, что черты сходства между теми или иными микросистемами американского и британского вариантов устанавливаются на основе изолированных, произвольно отобран­ных признаков, вырванных из контекста языковой системы. Например, обращается внимание на то, что как в Южной Англии, так и в штатах Новой Англии встречается краткое /о/. Однако при этом упускается из виду то, что в британском варианте крат­кое /о/ образует фонологическую оппозицию с долгим /о:/, тогда как для диалектов Новой Англии характерна нейтрализация этой оппозиции (cot и court здесь являются омофонами).

Вместе с тем едва ли можно полностью согласиться и с теми авторами, которые безоговорочно относят все различительные признаки американского варианта и его диалектов к реликтовым чертам ранненовоанглийского периода [Horwill 1936]. Такой взгляд представляется односторонним, поскольку для американ­ского варианта и его диалектов характерны не только консерва­ция некоторых реликтовых черт, но и ряд инноваций. Это убеди­тельно показал Г. Пильх, который опроверг широко распро­страненное представление об американском /ае/ в grass, half, aunt как о «реликте елизаветинской эпохи». На самом деле ней­трализация в американском варианте ранненовоанглийской оппо­зиции /ае — ае:/ представляет собой инновацию, тогда как харак­терное для британского варианта противопоставление долгого /а:/ и краткого /ае/ теснее связано с фонологической системой ранне-новоанглийского периода  [Pilch 1955].

Недостатком многих работ, посвященных эволюции языковой системы английского языка в Америке, в том числе и указанной выше работы Г. Пильха, является почти полное игнорирование социального контекста этой эволюции, или, иными словами, внешней истории американского варианта. Попытаемся воспол­нить этот пробел и определить некоторые тенденции развития языковой системы американского варианта и его диалектов с учетом социолингвистических данных.

Как справедливо подчеркивает Ф. Кэссиди, история колониза­ции Северной Америки обусловила относительную гомогенность американского варианта английского языка [Cassidy 1973, 75— 100]. Внутренние миграции населения, его высокая мобильность —

59

все это привело к стиранию многих диалектных различий. Про­изошло не столько смешение диалектов, которое могло бы лишь увеличить число различительных черт, сколько их контактная конвергенция, которая, так же как и при контактировании раз­личных языков [см.: Розенцвейг 1972, 51—78], приводит к упро­щению языковой системы за счет расширения общего ядра и уменьшения числа различительных элементов контактирующих систем.

Рассмотрим некоторые факторы, способствовавшие преоблада­нию конвергентных черт в процессе формирования американского варианта. Языковая ситуация в колониальной Америке с самого начала не способствовала сохранению диалектных различий. В различные потоки миграции, связанной с колониальной экспан­сией, оказывались вовлеченными носители разных диалектов. Более того, в процессе колонизации Америки эти потоки неодно­кратно перекрещивались. В таких условиях возникала острая необходимость в наддиалектном койне, способном обеспечивать беспрепятственное общение между носителями разных террито­риальных диалектов и уже сформировавшегося к тому времени литературного языка. Таким образом, условия совместной дея­тельности поселенцев и тесные междиалектные контакты способ­ствовали нейтрализации диалектных различий. Остается рас­смотреть вопрос о том, какая разновидность английского языка из тех, которые обслуживали коллективы переселенцев, могла бы быть в тот период наиболее вероятным кандидатом на роль над-диалектного средства общения. Думается, что в этой роли, скорее-всего, могли выступать либо литературный стандарт, либо ориен­тирующиеся на него и лишившиеся в результате контакт­ной конвергенции «примарных» диалектных признаков (термин В. М. Жирмунского)  региональные койне.

Разумеется, далеко не все поселенцы периода колонизации свободно владели литературным языком. Прав Г. Курат, считая, что многие из них говорили на местных диалектах, а многие — на литературном языке с известной диалектной окраской (т. е., по-видимому, на региональных койне, занимающих промежуточ­ное положение между литературным языком и диалектами). Однако не следует забывать, что, как отмечалось выше, в тот период уже завершилось формирование английского национального лите­ратурного языка, который уже выступал в качестве наддиалект-ной коммуникативной системы в Англии. Его социальный престиж к тому времени значительно возрос, тогда как территориальные диалекты получали в основном отрицательную социальную оценку [Ярцева 1969, 159].

Если бы колонизация Северной Америки произошла не в XVII — XVIII вв., а, скажем, во времена Чосера, т. е. до того, как в Англии утвердился общенациональный стандарт, в Америке, безусловно, сложилась бы иная языковая ситуация (не говоря уже о том, что степень дивергенции американского и британского вариантов была бы значительно выше). Однако унифицирующее

60

влияние Standard English, который — разумеется, с местными модификациями в виде региональных койне — использовался в качестве наддиалектной коммуникативной системы англоязыч­ными поселенцами, было важнейшим фактором, определившим структуру эндоглоссных отношений в ранний период формирова­ния американского варианта. Этот вывод, в частности, подтвер­ждается тем, что почти все реликтовые черты, обнаруживаемые в фонологических микросистемах американского варианта, вос­ходят к английскому литературному языку ранненовоанглийской эпохи (хотя, естественно, ни одна из них не представляет собой застывшего оттиска системы ранненовоанглийского языка).

Из сказанного отнюдь не следует, что между наблюдаемыми в узусе американского варианта литературного английского языка и американских диалектов языковыми явлениями и явлениями, присущими территориальным диалектам Англии XVII—XVIII вв., вообще отсутствует всякая генетическая связь. Нельзя отрицать того, что в отдельных случаях подобная связь прослеживается. Так, вполне возможно, что встречающаяся в диалектах Восточ­ной Новой Англии оппозиция /о ~ ou/ в road/rode происходит, как предполагает Э. Экуолл, от сходной оппозиции в диалекте Восточной Англии. Точно так же едва ли можно отрицать пол­ностью влияние процесса смешения диалектов на формирование фонологических микросистем американских диалектов. В диа­лектной речи Великобритании и США отмечаются и некоторые грамматические параллели, позволяющие предположить наличие общего источника (например, формы типа Не still be there в диа­лектах Юго-Западной Англии и Юга США). Бытующее в англий­ских диалектах слово faucet 'кран' в американском варианте является единицей литературного языка. Однако в целом анализ различительных элементов американского варианта свидетель­ствует о том, что уже в ранний период истории английского языка в Америке были заложены основы доминирующего положения Standard American English по отношению ко всем «субстандарт­ным» системам, в том числе диалектным. Именно литературному языку, а не территориальным диалектам принадлежала решаю­щая роль как в сохранении принципиального единства амери­канского варианта с британским, так и в формировании американ­ского варианта в целом.

Влияние литературного языка Англии и его кодифицирован-ных норм на английский язык во всех его территориальных ареа­лах, в том числе и в «заморских владениях английской короны», было огромным. Признание равного статуса американского ва­рианта произошло не сразу. Определенную роль сыграл консер­ватизм американской системы образования, продолжавшей ориен­тироваться на британские нормы. В течение длительного времени американских школьников продолжали обучать по грамматикам, написанным в Англии, а единственным авторитетным лексико­графическим пособием оставался знаменитый словарь С. Джон­сона. И хотя составитель вышедшего в 1828 г. словаря англий-

61

ского языка в Америке (American Dictionary of the English Lan­guage) H. Уэбстер горячо призывал к тщательному изучению американизмов и перестройке всей системы преподавания англий­ского языка в американских школах, его современник Дж. Пи-керинг, составитель «Vocabulary or Collection of Words and Phra­ses Which Have Been Supposed to Be Peculiar to the United States of America» (1816), не менее энергично ратовал за то, чтобы поло­жить конец «порче языка», как он именовал любые отклонения от британской нормы. «Нельзя отрицать, — писал Пикеринг в предисловии к своему словарю, — что в ряде случаев мы откло­нились от стандарта письменной и устной речи, которого придер­живаются в настоящее время в Англии. Это не означает, что от­клонения эти столь велики, что наша речь стала в значительной мере непонятной англичанам. Речь идет лишь о том, что во многих случаях имела место порча языка, что вызывало порицания и сожаление ученых мужей Англии. . . Как правило, мы должны избегать всех тех слов, которые прославленные английские авторы отмечают как незнакомые им, ибо, хотя мы и можем оправдать их употребление ссылкой на английские авторитеты, сам по себе тот факт, что на них обращают внимание образованные англичане, свидетельствует о том, что они не употребляются сейчас в Англии и поэтому не должны употребляться и за ее пределами теми, кто стремится говорить на правильном английском языке» [цит. по: Mencken 1957, 50]. Показательно, что еще в 1936 г. Г. Менкен писал, что «теории Пикеринга еще придерживаются многие аме­риканские педагоги. Они считают естественное развитие языка дурным и предосудительным. До сих пор они периодически пред­принимают крестовые походы против „отступлений от грамма­тики" , американской манеры произношения и всяческих америка­низмов — в классе, в популярных брошюрах и по радио».

О живучести теорий Пикеринга свидетельствует следующий пример из романа современного американского писателя К. Вон­негута  «Завтрак  для   чемпионов»:

Patty was used to apologizing for her use of language. She had been encouraged to do a lot of that in school. Most white people in Midland City were insecure when they spoke, so they kept their sentences short and their words simple, in order to keep embarassing mistakes to a minimum. . .

This was because their English teachers would wince and cover their ears and give them flunking grades and so on whenever they failed to speak like English aristocrats before the First World War (K. Vonnegut. Breakfast for Champions. Delacorte Press, 1973,  p. 142).

Известные дивергенционные тенденции намечались еще в XVII—XVIII вв. Дело в том, что американские колонии были •тогда периферией англоязычного ареала и многие возникавшие в Великобритании инновации коснулись их не в полной мере. То же самое можно сказать и о языковых реформах XVII — XVIII вв., направленных на выработку более твердых языковых

62

норы, более тщательный отбор словаря и более строгую регламен­тацию грамматических правил. Отсутствие регулярных культур­ных связей с метрополией, территориальная и социальная раз­общенность с ней, новое окружение и новые межъязыковые кон­такты — все это послужило причиной сохранения в речи коло­нистов ряда слов и форм, вышедших из употребления в Англии, а также возникновения некоторых инноваций.

Формирование американского варианта английского языка наиболее интенсивно протекало в таких культурных, политиче­ских и экономических центрах колониальной Америки, как Бостон, Нью-Йорк, Филадельфия, Чарльстон и Ричмонд. Одной из существенных причин дивергентных процессов, лежавших в основе региональной вариативности американского варианта, была территориальная разобщенность и культурная изоляция колоний и поселений друг от друга. Г. Курат приводит в одной из своих работ следующий характерный пример: «Прошло почти полтора века, прежде чем поселение в районе Массачусетского залива достаточно расширилось в западном направлении, чтобы соединиться с поселениями в низовьях реки Коннектикут. За время жизни трех или четырех поколений в районе Бостона, с одной стороны, и в районе Хартфорда — с другой, образовались различные, более или менее гомогенные, диалекты; и до сих пор восточная и западная Новая Англия говорят на заметно отличаю­щихся друг  от друга диалектах»   [Kurath  1961].

Для выяснения структуры эндоглоссных отношений в языко­вой ситуации современной Америки интересно сопоставить пути формирования литературной нормы английского языка в Англии и в США. Как известно, в Англии формирование литературного стандарта происходило вокруг единого центра — Лондона, ока­завшего решающее влияние на процессы развития и стабилиза­ции общенациональной языковой нормы [подробнее см.: Ярцева 1969]. Такую модель формирования литературной нормы можно назвать моноцентрической. Моноцентрическая мо­дель создает благоприятные условия для наиболее полной реали­зации того идеального конструкта, который именуется пирамидой социальной Дифференциации языка. Именно это обстоятель­ство, по-видимому, имел в виду М. А. К. Халлидей, когда упо­добил структуру эндоглоссной ситуации в Англии пирамиде, в основании которой лежат более значительные территориальные различия, наблюдаемые преимущественно в низших слоях обще­ства, тогда как по мере движения вверх по социально-экономи­ческой шкале диалектное варьирование постепенно сходит на нет, если не считать незначительные расхождения между Оксфордом и Кембриджем   [Halliday et al.    1973, 8].

Иначе обстояло дело в Соединенных Штатах, где не было и нет единого центра, который мог бы служить эталоном нормиро­ванной речи для всей страны. В то же время, как отмечалось выше, определенное влияние на формирование такого эталона (правда, не  в   общенациональных,   а  лишь  в  региональных  масштабах)

63

оказали центры колониальных поселений — города восточного побережья США. Такую модель становления литературной нормы можно назвать полицентрической. Полицентризм амери­канского варианта литературного английского языка получил раз­личное отражение на разных уровнях языковой структуры. Наиболее ощутимы его последствия па фонетическом уровне. Здесь, по-видимому, в наибольшей степени сказалось отсутствие стабильных прямых контактов с жителями метрополии, и это неудивительно, поскольку поддержание единства нормы и узуса в сфере звуковой речи требует в большей мере, чем где бы то ни было, единства речевой практики, участия в одних и тех же актах речевой коммуникации. Кроме того, здесь несомненно сказалось и отсутствие четкой кодификации произносительных норм.

Вместе с тем на протяжении XVII и XVIII вв. литературный английский язык Великобритании, сохранив высокий социаль­ный престиж в американских колониях, продолжал оставаться источником многочисленных языковых инноваций, в том числе и фонетических. Однако процесс распространения этих иннова­ций в американских колониях Англии характеризовался крайней неравномерностью. Наибольшему влиянию инноваций в области языка и культуры в целом были подвержены названные выше центры восточного побережья Северной Америки, поддерживавшие более устойчивые контакты с метрополией, чем глубинные районы американского Запада, которые в большей мере испытывали то, что историк английского языка в Америке А. Марквардт называл «культурным   отставанием»   (cultural   lag)    [Marckwardt   1958].

Рассмотрим в качестве примера пути распространения в Аме­рике такой возникшей в Англии инновации, как вокализация предконсонантного и конечного /r/ в словах типа bar, garden, there. Как отмечает английский социолингвист П. Традгил, изо­глоссы этого явления на диалектной карте Англии свидетель­ствуют о том, что эта инновация впервые возникла в центрально-восточных районах страны. Далее волна этой инновации постепен­но затухала по мере распространения па запад и север Англии, где, как известно, до сих пор сохранились ареалы предкопсо-нантного и поствокального /г/. При этом наблюдается интересная закономерность: во многих городских центрах, окруженных со­хранившими предконсонантное и конечное /г/ диалектными масси­вами, преобладающей формой произношения является «безэр-ная».

Объясняя эту закономерность, П. Традгил выдвигает следую­щую гипотезу: волны языковых инноваций быстрое распростра­няются от центра к центру, чем от центра к периферии. Думается, что эта гипотеза в целом не лишена основания, хотя и нуждается в некоторых уточнениях. Следует указать, что подобная модель характерна прежде всего для инноваций литературного языка в условиях четко выраженной социальной стратификации об­щества. Дело в том, что наиболее благоприятной средой для рас-

64

пространения такого рода инноваций являются урбанизирован­ные социальные слои определенного статуса, составляющие основ­ную массу носителей литературного языка и образующие «рефе­рентные группы», служащие эталоном речевого поведения. Во вся­ком случае, в пользу этой гипотезы свидетельствует то, что волна распространения «безэрной» нормы достигла основных центров колониальной Америки, так и не достигнув некоторых периферий­ный районов самой Англии. В свете изложенных соображений становится понятным распространение «безэрных» массивов на диалектной карте Америки. Обращает на себя внимание то, что они группируются вокруг старейших колониальных центров — Бостона, Нью-Йорка, Чарлстона и Ричмонда. Именно на эти центры распространилась указанная инновация, прежде чем она охватила близлежащие ареалы, так и не затронув запада и центра страны.

Что же касается других уровней языковой структуры — морфологии, синтаксиса и лексики, то здесь с самого начала сказалось унифицирующее влияние норм письменного литера­турного языка. Конвергентные процессы здесь явно превалировали над процессами дивергенции. Особенно прочно сохранялось един­ство нормы и узуса в области грамматики, где дивергенции пре­пятствовала четкая кодификация норм письменной литературной речи. Подавляющее большинство возникших в этот период в Англии грамматических изменений распространилось и на литературный язык Америки (например, окончательное размеже­вание герундия и отглагольного существительного, стабилиза­ция нормы, запрещающей «двойное отрицание», выход из употреб­ления глагольных форм 2-го лица ед. числа и др.).

Из сказанного не следует, что в области грамматики американ­ский вариант не обнаруживает никакой региональной вариатив­ности. К числу форм, распространение которых ограничено опре­деленными ареалами, относится отрицательная форма модального глагола ought—hadn't ought (вм. oughtn't), которая, по данным «Лингвистического атласа», встречается лишь в северных штатах, сочетания want с off, in и out с эллипсисом глагола движения (например, he wants off вм. he wants to get off) на Среднем За­паде, might could в южных штатах. Однако подобные явления встречаются лишь в диалектной речи и отмечаются преимуще­ственно у малообразованных сельских жителей. Что же касается литературного языка, то здесь грамматические маркеры американ­ского варианта в отличие от маркеров фонетических не обнару­живают региональной вариативности. Например, такие его раз­личительные признаки, как причастия II gotten и stricken (вм. got и struck), will и would в 1-м лице, сочетания вспомогатель­ного do с have, синтаксические конструкции типа Не ordered it done (вм. to he done) и др., специфичны для американского ва­рианта в целом. Единственное исключение составляет, пожалуй, форма 2-го лица мн. числа you-all, используемая на юге США на  всех  уровнях  социальной   иерархии.   В  целом  же  в  сфере

5    А. Д. Швейцер              65

грамматики литературный английский язык в США предстает в виде единой системы, не распадающейся на региональные суб­варианты.

Несколько сложнее обстоит дело в области лексики, где на­ряду с лежащими за пределами литературного языка диа­лектизмами типа snake feeder в значении 'стрекоза' вместо литературного dragon fly в диалектах среднеатлантического района, sour milk cheese в значении 'творог' вместо cottage cheese в диалектах Восточной Новой Англии или spider в значении 'сковорода' вместо frying pan в тех же диалектах встречаются и отдельные единицы, занимающие как бы промежуточное поло­жение между диалектом и литературным языком. В отличие от диалектизмов они отмечаются в речи образованных информантов, принадлежащих к тем социальным слоям, которые принято счи­тать носителями литературного языка. В то же время они от­личаются от таких общеамериканских единиц, как truck 'грузо­вик' или principal 'директор школы', тем, что они четко локали­зованы по своему употреблению в пределах американского ареала. К их числу относятся распространенные на юге США hatter bread 'мягкий хлеб из кукурузы' (вм. общеамериканского sponge bread), buttonwood 'платан' (вм. sycamore) в штатах Новой Анг­лии, blinds 'оконные занавески' (вм. window shades) в средне-атлантических штатах. Обращает на себя внимание то, что не­которые из этих единиц идентичны соответствующим единицам британского варианта литературного английского языка (напри­мер, brook 'ручей' в северо-восточных штатах вм. общеамерикан­ских единиц stream и creek, lumber room 'чулан', 'кладовая' вм. store room, pavement в значении 'тротуар' вм. общеамерикан­ского sidewalk в Восточной Пенсильвании).

Однако такого рода лексические единицы, относящиеся к над-диалектным формам речи и обнаруживающие территориальную вариативность, сравнительно малочисленны, тематически крайне ограниченны (в основном это реалии быта, природной среды и т. п.), и их удельный вес в лексико-семантической системе крайне невелик. Поэтому в целом, с известными оговорками, лексико-семантическая система американского варианта английского лите­ратурного языка может быть, подобно грамматической системе, представлена как единая микросистема, противостоящая микро­системе британского варианта как единое целое.

Совершенно по-иному обстоит дело с различительными при­знаками американского варианта английского литературного языка на фонетическом уровне. Связанная с описанной выше полицентри­ческой моделью формирования литературного языка региональная вариативность его звуковой системы привела к некоторым (хотя и не столь значительным) расхождениям в фонемном инвентаре, к более заметным расхождениям в их дистрибуции, к нейтрализа­ции некоторых оппозиций и появлению новых. Фонологическая система американского варианта фактически распадается на не­сколько региональных микросистем. Сюда входит, в частности,.

66

микросистема Восточной Новой Англии с характерной для нее гласной фонемой / а / в part, glass, ask, контрастирующей с /se / в pat, sand, cat, с фонемой /o/, встречающейся как в словах типа cot, так и в словах типа caught, что приводит к нейтрализации фонологического контраста между ними, с характерным для этого ареала дифтонгом / оə/, вступающим в оппозицию по отношению к / о / в таких минимальных парах, как, например, road ~ rode.

Кроме того, представляется возможным выделить следую­щие региональные микросистемы: нью-йоркскую, средиеатланти-ческую, среднезападную и южную. Сопоставление этих микроси­стем свидетельствует о том, что у них обнаруживаются частные несовпадения фонемного инвентаря (например, долгое / æ: /, противопоставляемое краткому /æ/ и образующее с ним оппози­цию в таких парах, как саn 'консервировать ' и саn 'мочь' в средне-атлантическом ареале), расхождения в фонетическом субстрате одних и тех же фонем (например, /æu / вместо / аu / на Юге США, продвинутый к среднему ряду 'централизованный' / и / в средне-атлантических штатах), в дистрибуции отдельных фонем (важней­шим из дистрибуционных различий является наличие поствокаль­ного / r / в среднезападном и среднеатлантическом произноси­тельных типах и его отсутствие в восточноновоанглийском, нью-йоркском и южном). Известным маркером дистрибуционных раз­личий является наличие или отсутствие контраста между marry, merry и Mary. Так, в среднеатлантическом районе Маrу и merry являются омофонами (в обоих используется / e /, a marry произ­носится с / æ /), а характерной особенностью южных штатов яв­ляется произнесение дифтонта / ei / в Маrу. Столь же показа­тельны сохранение или утрата контраста между which и witch (этот контраст нейтрализуется, в частности, в Нью-Йорке), исполь­зование /α/ или / о / в одинаковых окружениях (для Среднего Запада типично / α / в crop, lot, John и / о / перед интервокаль­ным / r /, велярными и носовыми согласными) [подробнее см.: Швейцер 1971].

В этой связи возникает вопрос об определении статуса этих региональных микросистем. В американской диалектологии при­менительно к ним обычно используется термин «диалект». Дума­ется, что такое определение их статуса неточно и противоречиво. Дело в том, что в пределах указанных выше ареалов существует определенная иерархия форм существования языка. В соот­ветствии с этой иерархией обнаруживается и определенная социаль­ная иерархия языковых форм. В известной мере это обстоятельство пытались учесть составители опубликованного в 1939—1943 гг. «Лингвистического атласа Новой Англии», выделявшие региональ­ный произносительный стандарт под рубрикой «обработанная речь» (cultivated speech). Перечисленные выше признаки региональных систем не противоречат этому стандарту и противостоят таким имеющим явно диалектную окраску явлениям, как, скажем, дифтонг / ei / в bird, first и др. в Нью-Йорке, / а / в pasture, stairs и др. в Восточной Вирджинии, омофония pin и pen в южных

67              г>*

штатах. С другой стороны, представляется недостаточно обосно­ванным безоговорочное причисление указанных микросистем к на­циональному литературному языку, поскольку речь идет о явле­ниях, территориально ограниченных и нередко получающих отри­цательную оценку за пределами их собственного ареала.

По-видимому, при обсуждении вопроса о статусе региональных микросистем целесообразно использовать предложенное нами понятие социально-коммуникативной системы. Как уже указы­валось выше, под это понятие подводится вся совокупность форм существования языка, используемых данным коллективом. Выше, характеризуя экзоглоссную ситуацию в Соединенных Штатах, мы отмечали, что в отличие от гомогенных социально-коммуникатив­ных систем, обслуживающих одноязычные языковые коллективы, в условиях двуязычия используются смешанные, или гетерогенные, системы разных языков, находящиеся в отношении функциональ­ной дополнительности друг к другу. Нечто подобное обнаружива­ется и в эндоглоссной ситуации.

Обычно, описывая языковую ситуацию, мы используем до­вольно грубую шкалу, характеризуя языковые коллективы как коллективы носителей «диалекта», «полудиалекта», «региональ­ного койне», «литературного языка». Использование понятия со­циально-коммуникативной системы позволяет более точно охарак­теризовать и некоторые промежуточные, переходные образования, не сводимые ни к одной из перечисленных категорий. Речь идет о гетерогенных системах, состоящих из набора различных компо­нентов (таких, как, например, литературный язык+региональное койне, региональное койне+диалект и т. п.), обслуживающих в своей совокупности коммуникативные потребности данного коллектива.

Думается, что к числу таких переходных, гетерогенных си­стем относится и та, которую мы условно называем американским вариантом литературного английского языка. Отличие ее от ге­терогенных систем, используемых в условиях билингвизма или диглоссии, заключается в том, что ее компоненты находятся в от­ношении не функциональной, а структурной дополнительности. Иными словами, они взаимно дополняют друг друга не по социаль­ным функциям, а по охватываемым ими уровням языковой струк­туры.

В самом деле, из сказанного следует, что в рассматриваемой социально-коммуникативной системе ряд уровней представлен литературным языком (морфологический, синтаксический и — с некоторыми оговорками — лексико-семантический), а такой уровень, как фонетический, распадается на ряд региональных микросистем, каждую из которых, учитывая ее промежуточное положение между диалектом и литературным языком, можно от­нести к категории региональных койне, восходящих, по всей ве­роятности, к региональным койне колониальной эпохи (см. выше). Такая характеристика вполне соответствует гетерогенной природе американского варианта литературного английского языка, по-

68

скольку в силу отмеченных выше исторических условий на фоне­тическом уровне этого варианта еще не успела сложиться обще­национальная норма.

Эти региональные койне представляют собой наддиалектную форму, охватывающую определенный диалектный ареал. Так, южное региональное койне может рассматриваться как вершина иерархической структуры, основание которой включает диалекты Восточной Вирджинии, Южной Каролины, Джорджии и др. Среднеатлантическое региональное койне охватывает диалектный массив, в котором выделяются территориальные диалекты Восточ­ной и Западной Пенсильвании и прилегающих к ней территорий. Таким образом, в пределах каждого региона выявляется своя микроситуация с собственной иерархической структурой, пред­ставляющей собой микрокосм общенациональной ситуации. Кроме фонологического компонента региональные койне включают и другие компоненты (см. гл.  IV).

Разумеется, такого рода описание эндоглоссной ситуации яв­ляется сугубо статичным и, как всякое статичное описание, не отражает тенденций, которые могут быть выявлены лишь с уче­том динамики тех процессов, языковых и внеязыковых, которые формируют эндоглоссные отношения в современной Америке. Те же самые социальные процессы, которые отмечались в преды­дущем разделе в связи с экзоглоссной ситуацией, — урбанизация населения, его географическая и социальная мобильность (как восходящая, так и нисходящая), воздействие системы образова­ния, средств массовой коммуникации и др. — сглаживают регио­нальные различия, ускоряют формирование общенациональной нормы и сокращают региональную вариативность. Эти процессы особенно усилились после второй мировой войны, когда, по сви­детельству американского диалектолога Ф. Кэссиди, «ускоренная мобильность всех слоев населения, внедрение промышленности в сельскохозяйственные районы и в особенности рост городов привели к уменьшению изоляции, способствующей сохранению локальных различий в речи»  [Cassidy 1973, 871.

Эти процессы распространяются и на фонетический уровень, где, как указывалось выше, наиболее ощутимо проявляется регио­нальная вариативность. Например, данные ряда социолингвисти­ческих исследований свидетельствуют о значительной экспансии среднезападной или общеамериканской (General American) фоне­тической микросистемы. Эта микросистема и раньше охватывала большую часть американской территории. Сейчас же в результате внутренних миграций и в известной мере под влиянием радио и телевидения General American начинает завоевывать позиции и в тех ареалах, где он до этого не был распространен. О проникно­вении некоторых элементов этого произносительного типа в во-сточноновоанглийский ареал свидетельствовали еще данные «Лингвистического атласа Новой Англии», где, в частности, отмечалось стирание в городах этого региона таких местных черт, как,  например,   использование  гласных  фонем  / а /   (в   словах

69

типа grass) и / о / (в словах типа stop) и внедрение вместо них общеамериканских /æ/ и / α /.

Показательно в этом отношении сопоставление двух статей — Р. Макдэвида «Поствокальное / -r / в Южной Каролине: социаль­ный анализ» [McDavid 1948, 473— 481] и написанной им в соав­торстве с Р. О'Кейном «Еще раз к вопросу о южном стандарте» [McDavid, O'Cain 1977, 229—232]. В первой статье он писал, что в Южной Каролине поствокальное / г /, один из признаков «обще-американского» типа, представляет собой периферийное явление, встречающееся преимущественно в социальных низах и не поль­зующееся высоким социальным престижем. 30 лет спустя Мак-дэвид констатировал «распространение поствокального / r / более высокими темпами, чем любая другая инновация в речи Чарл­стона. Только аристократы и пожилые белые жители, принадле­жащие к другим классам, более или менее последовательно при­держиваются „безэрной" нормы»   [там же].

Пожалуй, наиболее полно и доказательно вскрывает эту тен­денцию У. Лабов [Labov 1966], который, анализируя речь жителей Нью-Йорка, считавшегося ареалом «безэрной» нормы, приходит к выводу о том, что на смену региональному типу, ориентирован­ному на «безэрное» произношение, приходит новый стандарт, формирующийся в большей степени под влиянием «общеамерикан­ского» типа. Судя по данным Лабова, процесс формирования этой новой нормы развивался наиболее интенсивно в послевоенные годы (по-видимому, в связи с интенсификацией миграционных процессов). В результате прежний «безэрный» тип в значительной мере утратил свой социальный престиж не только среди «аутсай­деров», но и среди самих его носителей и в настоящее время нахо­дится в стадии превращения в «субстандартный» местный диа­лект.

О проявлении аналогичных тенденций в речи жителей Север­ной Каролины свидетельствуют данные, полученные Л. Левиным и Г. Крокеттом [Levine, Crockett 1967], обследовавшими район Пидмонта, где «безэрная» норма еще не сдала своих позиций. Однако симптоматично то, что ее придерживаются главным обра­зом пожилые информанты из числа коренных жителей этого рай­она, тогда как вариант с ретрофлексным / r / преобладает среди более молодых жителей, а также среди пришельцев из других штатов.

Сходные процессы наблюдаются и в сфере лексики как диалект­ной, так и относящейся к региональным наддиалектным формам речи. Об этом, в частности, свидетельствуют данные опроса, про­веденного в Техасе под руководством Э. Б. Этвуда. Опубликован­ные им материалы обнаруживают симптоматичную корреляцию с возрастом и образованием информантов: локализованные вари­анты, как диалектные, так и наддиалектные (региональные), преобладали в речи пожилых информантов. В то же время молодые образованные информанты явно отдавали предпочтение общеаме­риканским   и — в   ряде   случаев — общеанглийским   единицам.

70

Например, они предпочитали общеанглийское fire-fly 'светлячок' местному lightning bug, общеамериканское skunk 'скунс' его мест­ному эквиваленту polecat, общеанглийское attic Чердак' местным garrot и loft, общеамериканское corn on the cob 'кукуруза в по­чатках' местному roasting ears, общеамериканское of во фразе a quarter of seven местному till (a quarter till seven). Цифры, характеризующие соотношение между этими вариантами, доста­точно убедительны. Например, в коррелятивной паре slop bucket (местн.): garbage can (общеамер.) 'мусорный ящик' общеамерикан-. ский вариант указали в своих ответах 72% опрошенных студентов и лишь 33,4% остальных информантов, преимущественно лиц в возрасте 60—70 лет.

Данные Э. Этвуда и других исследователей позволяют сделать вывод о том, что локально ограниченные лексические единицы представляют собой регрессивное явление и постепенно вытесня­ются из речи образованных американцев синонимичными едини­цами общеамериканской и общеанглийской лексики. Утвер­ждению общенационального варианта в его конкуренции с локаль­ными вариантами в ряде случаев содействуют средства массовой коммуникации. Например, реклама по радио, телевидению и в печати содействовала укреплению позиций общенационального cottage cheese 'творог' и сокращению сферы употребления его региональных (наддиалектных и диалектных) синонимов. По сви­детельству А. Марквардта, в настоящее время cottage cheese в значительной степени вытеснил sour milk cheese (Восточная Новая Англия), Dutch cheese (северные штаты), pot cheese (долина р. Гудзон), smearcase (центральные штаты; от нем. Schmierkäse, заимствование из диалекта пенсильванских немцев Pennsylvania Dutch), которые сейчас означают лишь творог домашнего приго­товления и употребляются главным образом пожилыми людьми [Marckwardt,  Quirk  1964,  65].

Что же касается регионального среднезападного произноси­тельного типа, то в настоящее время он, по-видимому, приобре­тает новый статус. Будучи наиболее распространенным и, стало быть, наиболее нейтральным, в наибольшей мере лишенным локальных признаков, он постепенно расширяет свой ареал и таким образом перестает быть региональным образованием, инте-грируясь в рамках американского варианта литературного ан­глийского  языка.

Если на раннем этапе развития норм литературного англий­ского языка в США преобладала описанная выше полицентриче­ская модель, то в настоящее время действуют иные закономер­ности. Формирование общенациональной произносительной нормы происходит не вокруг одного или нескольких центров, а на базе самого распространенного регионального койне, имеющего наи­лучшие перспективы стать общенациональной нормой. Такую модель формирования литературной нормы можно назвать ацентрической.

71

В 1961 г. Г. Курат с уверенностью писал, что «нет никаких оснований предполагать, что в обозримом будущем жители Вирд­жинии будут ориентироваться в своем произношении на жителей Нью-Йорка, а жители Детройта — на жителей Бостона» [Кu-rath 1961]. Курат был несомненно прав, полагая, что модель на­циональной нормы в США едва ли станет моноцентрической. Для такого прогноза действительно нет никаких оснований. Но едва ли можно из этого делать вывод о том, что нынешний поли­центризм произносительной нормы сохранится навсегда. Напро­тив, если экстраполировать на будущее наблюдаемые в настоящее время конвергентные процессы, то можно предположить что в дальнейшем американский вариант литературного английского языка будет развиваться в сторону большей структурной гомоген­ности.

  Рассматривая динамику языковых процессов, характерных для современной эндоглоссной ситуации, следует особо остано­виться на различных путях распространения языковых инноваций через социальный континуум. Наиболее частым и характерным путем является путь «сверху вниз» — от принадлежащих к со­циальным верхам «референтных групп» к социальным низам. Именно так обстоит дело в ареале, обследованном Левиным и Крокеттом [Levine, Crockett 1967]. Здесь в качестве носителей инновационной произносительной нормы выступают высшие со­циальные группы некоренных жителей района. Именно в этих слоях наблюдается максимальная четкость ориентации на норму с поствокальным / r / (R-norm clarity), тогда как в низших слоях происходит затухание инновационной волны, проявляющееся в смешении этой нормы с «безэрной».

Разумеется, возможен и противоположный путь — «снизу вверх». Так, по-видимому, повысился социальный статус пост­вокального / r / в Южной Каролине, как показывают работы Р. Макдэвида [McDavid 1948; McDavid, O'Cain 1977].

Наконец, возможен и третий путь, когда центр инновации сов­падает с серединой социальной пирамиды, откуда инновационные волны распространяются к вершине и к основанию. Именно так, согласно данным Лабова [Labov 1986], происходит внедрение общеамериканской произносительной нормы в Нью-Йорке, где в качестве основного проводника этой инновации выступает «низ­ший средний класс» (lower middle class), который в «гиперкор­ректной» ориентации на новую норму (с поствокальным / г /) превосходит все остальные слои населения.

Отмеченные выше социальные процессы, и в первую очередь миграция и урбанизация населения, оказывают существенное влияние на саму структуру эндоглоссных отношений. В результате меняется социальный характер взаимодействующих друг с другом форм существования языка, изменяется их социальная база. Весьма показательна в этом отношении судьба диалекта американ­ских негров Black English.

72

По своим основным и определяющим признакам примыкающая к группе южных диалектов, эта социально-коммуникативная си­стема, сложившаяся в результате многолетней сегрегации негри­тянского населения, на первых порах обнаруживала черты как территориального, так и социального диалекта. В самом деле, коллектив ее носителей характеризовался совокупностью как тер­риториальных признаков (районами исторически сложившейся концентрации негритянского населения были штаты Миссисипи, Алабама, Северная и Южная Каролина, Арканзас, Джорджия), так и признаков социальных или социально-этнических (носите­лями диалекта были негры — представители беднейших слоев сельского населения). Таким образом, социально-коммуникатив­ная система Black English возникла как бы на пересечении трех измерений — социально-классового, этнического и территориаль­ного.

В XX в. ситуация существенно изменилась. Началась массо­вая миграция негритянского населения, которая, как отмечает К. Бил, характеризовалась двумя направлениями — из сельских районов в города и с юга на север и запад [Beale 1973, 938—946]. Исход американских негров из районов их изначального рассе­ления начался особенно интенсивно с 40-х годов. К 1970 г. около половины всех американских негров проживало в северных и западных штатах. По степени урбанизации негры превысили сред­ние показатели американского населения в целом: в 1965 г. в го­родах проживало 70% всего населения страны и 75% ее негритян­ского населения. Особенно заметен приток негров в крупные го­рода. По данным переписи 1970 г., негритянское население в Нью-Йорке составило 21%, в Чикаго — 33, в Детройте — 44, а в Ва­шингтоне — около  70%.

В крупных городах негритянское население сосредоточено, как правило, в «черных гетто» (таких, как Гарлем в Нью-Йорке, Уотте в Лос-Анджелесе и др.). Сегрегации негров способствует и процесс' «сабурбанизации» (suburbanization), т. е. переселения значительной части городского населения из центральной части города в пригороды. В результате происходит расширение терри­тории негритянских гетто за счет присоединения к ним центральных районов ряда городов (например, в Чикаго, Окленде и др.) [Ни-тобург 1973, 228-233].

Сегрегация негритянского населения, его обособленность спо­собствовали сохранению Black English, препятствовали его рас­творению в новой диалектной среде. Вместе с тем Black English утратил одну из своих основных дифференциальных черт, пре­вратившись из диалекта территориального и одновременно со­циально-этнического в социально-этнический диалект, лишенный территориальной специфики. В новом социальном окружении речь негров—выходцев из южных штатов воспринималась уже не как разновидность южной диалектной речи, а как «негритянская речь». Как отмечает Р. Макдэвид, «система расселения жителей по расо­вому признаку в урбанизированных районах севера такова, что

73

на протяжении многих миль вы слышите только субстандартную речь негров, говорящих на диалекте южного происхождения. В результате среди белого населения северных штатов возникает представление о дискретной „негритянской речи", поскольку это единственная разновидность южной речи, с которой большинство из них сталкивается повседневно». Р. Макдэвид усматривает иро­нию судьбы в том, что жители Чикаго нередко принимают речь белых южан независимо от их уровня образования за Black English  [McDavid 1980, 123-124].

Однако Black English — это не просто негритянский диалект. Это диалект низших, наиболее обездоленных и наиболее сегре­гированных слоев негритянского населения. Этот вывод подтвер­ждается выборочным исследованием Дж. Дилларда, сопостави­вшим речевое поведение негров, проживающих в двух различных кварталах крупного американского города. В первом квартале, населенном почти исключительно неграми, живущими в условиях безработицы п нищеты, доминировал Black English. Во втором квартале со смешанным населением, весьма пестрым по своему социальному составу, речевое поведение негров представляло собой континуум, на одном полюсе которого наблюдалась четкая ориентация на Standard American English, а на другом — на Black English. При этом обнаруживалась достаточно четкая кор­реляция между степенью ориентации на ту или другую систему и социальным статусом информантов (чем выше статус, тем меньше нелитературных форм) [Dillard 1972, 229—264].

В гл. I отмечалось, что в обществе, основанном на социальном неравенстве, нередко наблюдается тесное переплетение естествен­ной дифференциации с дифференциацией социальной. Одним из опосредованных рефлексов такого переплетения признаков со­циальной и естественной дифференциации является социально-этнический диалект Black English, коллектив носителей которого выделяется на основе совокупности социально-классовых и ра­совых признаков. Языковые признаки этого диалекта будут рас­смотрены подробно в гл. IV.

Социальное измерение тесно переплетается с пространствен­ным — у территориальных диалектов, по сути дела превратив­шихся в социально-территориальные. Так, авторы исследования аппалачского диалекта У. Уолфрам и Д. Крисчиен указывают, что полный набор признаков, приписываемых ими этому диалекту, не обнаруживается ни у одного индивида и что некоторые из меж­личностных различий соотносятся с теми или иными социальными переменными. Например, многие из этих признаков и в особен­ности те, которые получают отрицательную социальную оценку не встречаются в речи представителей «среднего класса» (сюда относятся, например, плеонастические формы степени сравнения и превосходной степени прилагательных типа more older, most stupidest и т. п., перфективное done в конструкциях типа I done forgot when it opened и др.) [Wolfram, Christian 1976, 161-162].

74

Сложное взаимодействие социальных и региональных факто­ров, детерминирующих структуру территориального диалекта, лежит в основе тех фактов, которые приводит Р. Макдэвид в своем описании диалектной ситуации, существовавшей в годы его юности в Гринвилле (Юж. Каролина), где речь образованного белого на­селения и негров характеризовалась опущением поствокального / r /, а речь сельского белого населения и рабочих текстильных фабрик — произнесением / r / во всех позициях, в то время как монофтонгизация гласного в write / ai > а: / была общим при­знаком речи негров, необразованных сельских жителей и фабрич­ных рабочих  [McDavid 1980, 36—39].

Чрезвычайной сложностью и противоречивостью отличается субъктивный компонент эндоглоссной ситуации, связанный с со­циальными установками в отношении тех или иных диалектов и литературного языка. Типичный пример столкновения установок носителей разных диалектов приводит Джон Стейнбек в романе «Гроздья гнева»:

By the tent a little embarassement had set in, and social inter­course had paused before it started. Pa said, "You ain't Oklahome folks?". . .

"I knowed you wasn't Oklahomy folks. You talk queer kinda — that ain't no blame at all, you understan'." "Ever'body says words different", said Ivy. "Arkansas folks says them different, and Okla­homa folks says 'em different. And we seen a lady from Massachu­setts an' she said 'em differentest of all. Couldn' hardly make out what  she  was sayin'."

В основе некоторых социальных установок, бытующих в отно­шении тех или иных территориальных и социальных диалектов и региональных койне, лежит перенос стереотипов, ассоциируемых с той или иной общностью, на ее язык. Особенно ярко проявляется конфликт социальных установок в сфере произношения, где, как отмечалось выше, еще не сложилась общенациональная норма и региональная вариативность отмечается на всех социальных уров­нях. Наиболее характерна в этих случаях положительная уста­новка в отношении собственного диалекта и отрицательная в от­ношении других. Достаточно вспомнить едкие насмешки, которым подвергалось в газетах восточных и среднезападных штатов те­хасское произношение президента Л. Джонсона. В то же время, по свидетельству проф. А. Марквардта, студенты университета штата Кентукки положительно реагировали на привычный для них южный акцент Джонсона и отрицательно — на «бостонское : произношение» президента Дж. Кеннеди. Весьма показательно бытовавшее среди южан мнение о том, что образованный житель Среднего Запада говорит, как необразованный южанин [Varie­ties in present-day English 1973, 260—261].

Здесь, по-видимому, имела место столь характерная для субъ­ективных оценочных суждений, лежащих в основе подобных сте­реотипов, подмена «эмического» подхода к языковому явлению (т. е. интерпретации его «изнутри», с позиций системы, к которой

75

#

оно относится) подходом «этическим» (т. 9. интерпретацией его «извне», с позиций системы наблюдателя). Южане отрицательно оценивали поствокальное / г / в среднезападном произношении, поскольку в их собственном ареале оно являлось социальным ин­дексом ненормированной речи. В настоящее время в связи с рас­пространением поствокального / г / на юг (см. выше) изменилась и социальная оценка этого явления.

Характерные примеры бытующих в США речевых стереотипов приводит в одной из своих работ У. Лабов: 1) Brooklynese (речь жителей Бруклина, часто изображаемая как, например, toity-toid street вместо Thirty-Third street); 2) "Deses, dems and dose (these, them and those)" — популярная имитация американского просторечия; 3) Bostonian типа "Pahk your can in the Hahvahd Yahd" (имитация «безэрного» произношения); 4) "Broad а" в речи жителей Новой Англии, карикатурно изображаемое как "Fahncy that"; 5) Southern drawl — различные имитации южных монофтон­гов; 6) речь так называемых Hoi Toiders (High Tiders) в Северной Каролине; 7) "Put the harse in the born" (Put the horse in the barn) — речевой стереотип, имитирующий произношение сельских жи­телей штата Юта [Labov 1972b, 314—315].

Интересны результаты социально-психологического экспери­мента, предпринятого Дж. Такером и У. Лэмбертом с целью вы­явить структуру ценностной ориентации различных слоев амери­канского населения в отношении тех или иных разновидностей американского английского. В основу эксперимента была поло­жена отмеченная выше связь между стереотипами в отношении тех или иных социальных и этнических общностей и стереотипами в отношении их языка. Группе «судей», состоящей из студентов юж­ного негритянского колледжа, белых студентов из южного универ­ситета и белых студентов из северного университета, было предло­жено прослушать записанный на магнитофоне текст, который поочередно читали носители различных американских диалектов, и оценить личностные характеристики каждого из них по спе­циально сконструированной биполярной шкале. Текст читали пред­ставители разных социально-этнических групп: белые американцы, владеющие так называемым Network English, т. e. дикторским стилем произношения, приближающимся к распространенному среди американцев представлению о литературном стандарте; бе­лые южане, окончившие колледж; негры-южане, окончившие колледж; негры из штата Миссисипи, окончившие колледж; негры, обучающиеся в одном из вашингтонских университетов; негры, обучающиеся в одном из южных колледжей, и выпускники того же колледжа, проживающие в течение ряда лет в Нью-Йорке.

В результате эксперимента была выявлена следующая законо­мерность: все три группы «судей» давали самую высокую оценку лицам, владеющим Network English. Такой результат является вполне предсказуемым и свидетельствует о высоком социальном престиже литературного языка. В то же время выявился значи-

76

тельный «разброс» данных, связанных с оценкой других разновид­ностей American English. Так, белые студенты-южане после носи­телей Network English отдавали предпочтение образованным бе­лым южанам и на последнее место ставили негров-студентов из штата Миссисипи, тогда как студенты негритянского коллледжа отво­дили второе место окончившим колледж неграм-южанам, а послед­нее — образованным белым южанам. Белые студенты из северного университета, подобно белым южанам, отводили последнее место негритянским студентам из Миссисипи, но в отличие от них ста-аили образованных белых южан лишь на третье место [Tucker, Lambert 1969, 463—468].

В целом данные эксперимента Такера и Ламберта подтвер­ждают высказанные выше соображения относительно положитель­ной оценки собственного диалекта и связи между отрицательными установками в отношении тех или иных диалектов и отрицатель­ными стереотипами в отношении их носителей. Характерно, что обе группы белых «судей» давали самые низкие оценки произноше­нию студентов из Миссисипи, по которому они с наибольшей опре­деленностью угадывали их расу (в 89—94% всех случаев). Отри­цательная оценка собственного диалекта является исключением из правил и свидетельствует об эрозии этого диалекта, о его вытес­нении из данного ареала. Например, по данным У. Лабова, для жителей Нью-Йорка характерна отрицательная оценка собствен­ного произношения, что, по-видимому, связано с низким прести­жем (negative prestige) нью-йоркского диалекта и с постепенным устранением некоторых из его примарных признаков под воздей­ствием среднезападной («общеамериканской») нормы.

Рассматривая структуру эндоглоссных отношений как опосре­дованное отражение социальной структуры общества в языке, нельзя вновь не обратить внимания на гетероморфизм социальных и языковых структур, на сложный и противоречивый характер связей между ними, на историческую обусловленность этих свя­зей. С одной стороны, мы видим, как в самой социальной структуре происходит интеграция и функционализация таких «внесистемных» элементов, как элементы этнической и территориальной разоб­щенности; как эти элементы превращаются в элементы функцио­нальных систем, например, систем разделения труда, власти, пре­стижа, коммуникации. G другой стороны, выясняется, что как эти новые «внесистемные», так и традиционные «внутрисистемные» элементы социальной "структуры отнюдь не соединены взаимоод­нозначными связями с элементами языковой Структуры. Напро­тив, такие компоненты национального языка, как диалекты, об­наруживают связи, ведущие к самым различным клеткам социаль­ной матрицы. Это подтверждают такие образования, как, напри­мер, Black English, связанный одновременно с элементами соци­ально-классовой дифференциации и этнической разобщенности, и многие местные диалекты, связанные с элементами территори­альной разобщенности и социальной дифференциации.

77

В предыдущей главе делалась ссылка на положение маркси­стской социологии, согласно которому социальную структуру следует рассматривать не только как некую статичную совокуп­ность связей и отношений, но и в динамике, с учетом определяю­щих дивергенционных и интеграционных процессов. В нынешней картине эндоглоссных отношений находит свое отражение слож­ное взаимодействие этих процессов. С одной стороны, высокая мобильность населения и его урбанизация приводят к стиранию некоторых диалектных различий. Но, с другой стороны, сохраня­ются факторы, способствующие этнической, социальной и иной разобщенности. Пример с Black English убедительно свидетель­ствует о том, что современные интеграционные процессы не сни­жают степени социального расслоения общества и социальной стратификации языка, меняются лишь формы последних. Более того, социальная дифференциация, по-видимому, становится более универсальным и более существенным признаком английского языка в США, чем дифференциация территориальная.

Глава III

Литературный английский язык в США

Статус американского варианта литературного английского языка

Вопрос о статусе американского варианта литературного англий­ского языка по отношению к британскому варианту затрагивался в предыдущей главе в разделе, посвященном эндоглоссной ситуа­ции. Подробнее он рассматривался автором в другой работе [Швейцер 1971]. Сейчас же нас интересует статус литературного английского языка в США как часть общей проблемы со­циальной дифференциации английского языка в Соединенных Штатах.

Вопрос о том, какие языковые образования следует относить к категории литературных языков, продолжает оставаться дискус­сионным. Существуют различные точки зрения относительно того, какие признаки литературных языков являются универсальными [ср., например: Филин 1974; Гухман 1976; Общее языкознание 1970; Русская разговорная речь 1973]. При этом намечаются два различных подхода к решению этого вопроса. Одни авторы пытаются найти различительные признаки литературного языка в нем самом, в его отличии от других языковых образований, в   его   собственных   функциональных   характеристиках.   Другие

78

видят свою основную задачу в точном определении коллектива носителей литературного языка.

Первый подход характерен, в частности, для работ М. М. Гух-ман, стремящейся выявить набор универсальных черт литератур­ного языка. В качестве таковых выдвигаются: 1) большая или меньшая обработанность; 2) отсутствие спонтанности речевого произведения и связанная с этим селективность (этим обусловли­вается его противопоставление разговорно-бытовой стихии); 3) над-диалектность, проявляющаяся в разных формах, и 4) большая или меньшая полифункциональность. Уточняя эти критерии, M. M. Гухман указывает на то, что степень обработанности, наддиалектности и полифункциональности литературного языка варьируется от одной языковой ситуации к другой. Однако при этом обработанность и наддиалектность всегда предполагают известный отбор явлений из общего инвентаря языка на основе более или менее осознанных критериев, что нередко связано с известной регламентацией даже при отсутствии кодифицирован­ных норм. Отсюда следует, что стандартность, наличие письменной фиксации и кодификации норм не являются универсальными признаками литературных языков, а национальный литератур­ный язык, обладающий гомогенностью, стандартностью и коди­фицированными нормами, является лишь одной из возможных разновидностей литературного языка.

Наддиалектность, т. е. обособление от диалекта, может реали­зоваться в двух направлениях: 1) в отказе от узкорегиональных фонетических, морфологических и лексических черт диалекта, что нередко сопровождалось объединением признаков разных диа­лектных ареалов, и 2) в функционально-стилистическом обособле­нии, обусловленном спецификой тех жанров, в которых реали­зуется данный литературный язык. Однако наддиалектность, подобно стандартности и наличию письменной фиксации, не яв­ляется определяющим признаком литературного языка. Из всей совокупности показателей, выделяющих литературный язык среди других языковых образований, специфичными для любой его разновидности, по мнению M. M. Гухман, являются селективность и обработанность [Гухман 1976, 5—8].

Несколько иной подход к определению дифференциальных черт литературного языка предлагает Л. И. Скворцов, который считает, что и неопределяющие признаки литературного языка (к их числу он вслед за М. В. Пановым относит нормированность, стилистическую дифференциацию, общеобязательность и «поли­валентность») могут в своей совокупности (в которой присутствует определенная иерархия) определять существо литературного языка   [Скворцов  1980,  118].

Различая универсальные и неуниверсальные, определяющие и не определяющие признаки литературных языков, M. M. Гухман рассматривает понятие «литературный язык» в исторической пер­спективе, в диахронном варьировании его форм. Однако думается, что высказываемые ею соображения приложимы и к синхронному

79

варьированию различных форм реализации этой категории. В част­ности, представляется правомерным рассматривать книжно-письменную форму литературного языка лишь как одну из его форм, существующую наряду с его устно-разговорной разновид­ностью, а кодифицированный литературный язык — как одну из его разновидностей, предполагающую и наличие других, некодифицированных форм литературного языка. Такого взгляда придерживаются, в частности, авторы коллективной монографии «Русская разговорная речь», ставящие перед собой задачу изучить литературный разговорный язык как одну из разновидностей литературного языка, противопоставляемую кодифицированному литературному языку, с одной стороны, и просторечию — с дру­гой  [Русская разговорная речь 1973, 5—17].

Думается, что включение в категорию «литературный язык» литературной разговорной речи не противоречит указанным выше основным, определяющим критериям литературного языка. В са­мом деле, селективность и обработанность в известной мере при­сущи и литературной разговорной речи. Это, в частности, выте­кает из принципиального отличия нормы литературной разговор­ной речи от диалектных норм: если в диалекте понятие норматив­ности совпадает с понятием общепринятости, то литературной разговорной речи, как отмечает Е. А. Земская, присуще не только понятие общепринятого, но и понятие правильного / неправиль­ного. И хотя сфера допустимого в разговорной разновидности литературного языка далеко не всегда достаточно четко очерчена, само по себе наличие известных запретов предполагает существо­вание механизма отбора явлений из общего репертуара языка [там же, 26—27].

Другой подход к определению границ литературного языка и к отграничению его от смежных языковых образований мы на­ходим, в частности, в коллективной монографии «Русский язык по данным массового обследования». Авторы этой работы исходят из того, что, поскольку ни сам термин «литературный язык», ни совокупность его носителей не имеют в науке точных опре­делений (содержание этих понятий, по-видимому, обусловлено национальной спецификой), необходимо прежде всего определить, исходя из теоретически обоснованной гипотезы, некоторые при­знаки, которыми должны обладать носители литературного языка. Применительно к литературному русскому языку выдвигаются следующие признаки: 1) русский язык является для его носи­телей родным; 2) они имеют высшее или среднее образование и 3) являются жителями городов. Как видно из этого перечня, в качестве критериев выделения совокупности носителей литера­турного языка взяты не языковые характеристики, т. е. харак­теристики самого литературного языка, а социальные (т. е. харак­теристики  коллектива  его  носителей).

Указанные выше социальные ограничения аргументируются следующим образом: во-первых, лица, для которых русский язык неродной,   обнаруживают   в   своей   речи   черты,   обусловленные

80

воздействием структурных свойств родного языка на второй язык; во-вторых, «образовательный» критерий оказывается необходи­мым, поскольку годы учения в школе и вузе способствуют устра­нению из речи диалектных черт, наиболее резко контрастирующих с литературно-нормированной речью; в-третьих, город способ­ствует столкновению и взаимному влиянию разнодиалектных ре­чевых стихий, их смешению, и именно в городе наиболее интен­сивно проявляется влияние языка радио, газет, речи образован­ных людей [Русский язык по данным массового обследования 1974, 17-18].

Думается, что оба этих подхода к определению границ литера-турного языка и его различительных черт и определяющих харак­теристик отнюдь не являются взаимоисключающими и в принципе вполне могут быть совмещены. Современный литературный анг­лийский язык, в том числе и его американский вариант, может и должен быть охарактеризован с помощью комплекса как лингви­стических, так и социальных признаков. Так, для литературного языка характерно сложное взаимодействие письменной и устной форм, тогда как диалекты тяготеют к сфере устной народной речи. Книжно-письменная форма, как указывалось выше, не является единственной формой реализации литературного языка, но ее на­личие среди других его форм, несомненно, является одной из раз­личительных черт литературного языка. В функциональном отно­шении литературный язык отличается всеобъемлющим характером. Это язык культуры, науки, публицистики, основа языка худо­жественной литературы. Его полифункциональность противо­поставляется монофункциональности диалектов. В отличие от диа­лектов литературный язык характеризуется целенаправленным отбором языковых фактов, регулируемым литературной нормой, или, иными словами, селективностью и обработанностью. Хотя эта норма не всегда и не во всех разновидностях литературного языка носит кодифицированный характер, само по себе наличие в его составе кодифицированной подсистемы может рассматри­ваться в качестве одного из дифференциальных признаков лите­ратурного языка.

Литературный язык относится к числу социолингвистических категорий. Именно поэтому в его основе лежат не только лингви­стические, но и социологические признаки. Играя доминирующую роль в современном обществе и будучи воплощением общенарод­ного образца, литературный язык оказывает значительное влия­ние не только на письменную, но и на устную речь самых широких слоев населения. Одним из существенных признаков литератур­ного языка в современном обществе является его высокий социаль­ный престиж, опирающийся на престиж коллектива его носителей. Социальные характеристики последних могут варьироваться от общества к обществу и от одной языковой ситуации к другой. Так, для современного литературного русского языка характерно значительное расширение его социальной базы. Если в начале нынешнего   века   только   представители  интеллигенции  призна-

6    А. Д. Швейцер              81

вались той частью общества, которая действительно говорит на литературном языке, то сейчас, по данным авторов указанной монографии, положение существенно изменилось. Говорящими на литературном русском языке являются не только люди с выс­шим образованием (интеллигенция), но и рабочие, окончившие среднюю школу, многочисленный слой служащих, имеющих сред­нее образование, студенты вузов и учащиеся техникумов [Русский язык по данным массового обследования 1974, 24].

Однако в любой языковой ситуации ядро носителей литератур­ного языка составляют представители так называемых референт-, ных групп, пользующихся высоким социальным престижем и во­площающих в той или иной мере определенную совокупность социальных эталонов, в том числе речевых. Это в основном так называемые образованные слои населения — понятие, которое может иметь разное социальное наполнение в различных соци­ально-исторических контекстах. Не случайно литературный язык иногда обозначается в лингвистической литературе термином «престижный диалект» (prestige dialect [см., например: Francis 1958, 46, 48]), подчеркивающим его положение в структуре со­циальной дифференциации языка, или термином «стандартный язык» [Брозович 1967], акцентирующим внимание на выполняемой им эталонной функции.

Как отмечалось выше, между тем или иным языковым образо­ванием и компонентами социальной структуры общества отсут­ствуют взаимооднозначные связи. Литературный английский язык в США — это, разумеется, не только язык указанных выше «референтных групп». Однако нельзя не признать, что эти группы выделяются среди других наиболее последовательной ориента­цией на литературный стандарт. На другом полюсе континуума располагаются социальные группы, в речевом репертуаре которых элементы литературного языка сочетаются с элементами диалекта. Речевое поведение этих групп характеризуется переключением с литературного языка на диалект и с диалекта на литературный язык под воздействием меняющейся социальной ситуации (под­робно см. в гл. V).

В гл. I выдвигался тезис, согласно которому структура со­циальной дифференциации языка представляет собой многомерное образование, в котором выделяются две плоскости социально обусловленной вариативности — стратификационная и ситуатив­ная. Сказанное в полной мере относится и к литературному языку. Социальная неоднородность его носителей находит свое отражение в его стратификационной вариативности, зависящей от тех или иных параметров социальной структуры общества, и в вариатив­ности ситуативной, определенной параметрами социальной си­туации.

Вопрос о статусе английского языка в США до сих пор вызы­вает оживленную полемику как среди филологов, так и среди широкой общественности. В свое время, как отмечает Э. Стивенсон [Stephenson 1977, 211—218], споры шли в основном между пу-

82

ристами, среди которых было немало педагогов с их абсолютиза­цией литературной нормы, унаследованной от таких грамматистов XVIII в., как Р. Лоут и Л. Маррей, и характерной почти для всех опубликованных с тех пор школьных учебников, и лингвистами, опиравшимися на современные научные исследования узуса английской речи. Атаки «правых» (как именует пуристов Стивен­сон) продолжаются и в наши дни. Так, в 60-е годы пуристы обру­шились на составителей нового (3-го) издания словаря Уэбстера, обвиняя их в подходе к английскому языку с позиций вседозволен­ности.

В настоящее время Standard American English стал объектом нападок со стороны тех, кто ставит под сомнение его онтологи­ческий статус. Исходя из того, что литературный язык трудно поддается строгому определению, сторонники новой «радикаль­ной» теории полагают, что это понятие может быть полностью исключено из рассмотрения. Проанализируем некоторые из вы­двигаемых при этом аргументов. У. Мейерса, автора статьи, озаглавленной «Можно ли (и нужно ли) определять Standard American English?», не удовлетворяет популярное определение Standard American English из учебного пособия для студентов 1-го курса («Standard English — это язык образованных людей, язык, внушающий уважение, язык высокого социального и про­фессионального статуса»), поскольку неясно, кого именно следует считать образованными людьми. При этом он ссылается на ошибки и отклонения от нормы, которые порой встречаются у образован­ных американцев. Столь же неудовлетворительны, по мнению У. Мейерса, попытки уточнить понятие «образованные люди». Например, в одном из пособий по стилистике в качестве эталона предлагается «письменная речь образованных людей интеллигент­ного труда». Однако такие типичные ошибки, как: Whom do you think you are? (вместо Who do you think you are?) и They gave the present to him and I (вместо to him and me), едва ли возможны в речи необразованных людей и характерны именно для нелитера­турной речи образованных (educated non-standard English). У. Мейерс ставит под сомнение и другие попытки определить Standard American English, исходя из социальных характеристик его носителей (например, встречающееся у У. Уолфрама и Р. Фей-солда определение: «язык образованных представителей среднего класса» [Wolfram, Fasold 1974, 21]). Однако гораздо важнее для него другой вопрос: а следует ли вообще определять Standard American English?

Для некоторых авторов (например, для У. Лабова) определе­ние Standard American English — средство для достижения наме­ченной цели. Этой целью является обеспечение возможности для низших слоев населения овладеть литературным языком. Однако Мейерс высказывает сомнение относительно того, необходимо ли жителям Нью-Йорка овладеть стандартным произношением (ска­жем, произносить bad как [bæd], a не [bed]). Несостоятельными представляются ему утверждения о том, что литературный язык

83              6*

выполняет объединяющую и выделительную функции, выступая в качестве символа национального единства, поскольку едва ли представления о национальном единстве совпадают у негра — шофера такси из Гарлема, у белого юриста из Ричмонда и у фер­мера-мексиканца из  Калифорнии.

Не кажется убедительной У. Мейерсу и конформистская точка зрения, согласно которой овладение литературным языком явля­ется путем к жизненному успеху, поскольку Standard English — это язык наиболее могущественных и влиятельных членов об­щества. Неубедительны, по его мнению, и те языковые признаки, которые кладутся в основу определения Standard American Eng­lish. Ведь если различие между диалектом и литературным язы­ком определяется, как утверждают некоторые авторы, на основе фонетических признаков, то можно говорить с диалектным про­изношением как Turn on the electric precipitator, так и Turn on the spigot (первая фраза взята из научно-технического текста, а  вторая —из разговорно-бытовой речи).

В заключение Мейерс утверждает, что едва ли есть необходи­мость определять Standard English — не существующую в настоя­щее время разновидность языка. Он признает, что литературный язык иногда может быть «полезной фикцией» точно так же, как полезной фикцией является чисто синхронное состояние языка. Однако это не является, по его мнению, аргументом в пользу создания стандарта, которому, как писал в свое время Джонсон по поводу целесообразности создания Академии английского языка, «никто не хотел бы повиноваться, а многие считали бы такое  неповиновение делом чести».

Думается, что в аргументах, выдвигаемых У. Мейерсом, есть известная доля истины. Верно то, что однозначное определение литературного языка не только затруднительно, но и едва ли воз­можно. Во всяком случае, было бы нереалистично требовать от лингвистов такого определения, которое давало бы возмож­ность однозначно выявлять статус любой языковой единицы с точки зрения ее принадлежности к литературному языку. Ведь между литературной и нелитературной речью отсутствуют жесткие, раз и навсегда установленные границы. Немало языковых единиц находится в состоянии перехода из диалектов или региональных койне в общенациональный литературный язык. Эти единицы образуют промежуточный слой, так называемую серую зону (grey area), в которой однозначная идентификация элементов лите­ратурного и нелитературного языка попросту невозможна. У. Мей­ерс прав, обращая внимание на неубедительность некоторых попыток установить прямолинейные связи между Standard Ame­rican English и той или иной социальной группой. Такие попытки обречены на неудачу, поскольку, как отмечалось выше, социаль­ный состав носителей литературного языка далеко не однороден. Однако из этого никак не следует, что понятие «Standard American English»  является фикцией.

84

Едва ли можно согласиться с Мейерсом, когда он в качестве аргумента против ориентации на язык образованных американцев ссылается на отдельные ошибки в их речи. Ведь литературный язык — это не то же самое, что реальная речевая практика, в ко­торой всегда возможны отдельные ошибки и отклонения от нормы. К числу таких отклонений могут относиться и приводимые выше примеры гиперкорректной речи типа Whom do you think you are? и . . .to him and I и т. п. Понятие «литературный язык», несом­ненно, является абстракцией, идеализированным конструктом, точно так же как абстракцией является и само понятие «язык». Однако эта абстракция не является фикцией, поскольку в основе ее лежит языковая реальность. В этом легко убедиться, прочитав хотя бы статью Мейерса, написанную, как и любое другое произ­ведение этого жанра, на Standard American English.

Разумеется, понятие о национальном единстве может быть раз­ным у различных слоев населения. Но при любом понимании этой категории язык всегда остается одним из существенных эле­ментов единства нации, а литературный язык как вершина на­ционального языка, как его важнейший компонент, несомненно, играет существенную роль в цементировании национального единства. Standard American English выполняет объединяющую и выделительную функции в отношении американской нации. Его отличия от Standard British English, какими бы незначитель­ными они ни представлялись порой с чисто лингвистической точки зрения, приобретают совершенно иные масштабы, становясь символом национальной самобытности.

Выше отмечалось, что стандартизация американского вари­анта наименее четко выражена на фонетическом уровне. Именно этим, очевидно, объясняется то, что, пытаясь доказать отсутствие общенационального американского стандарта, Мейерс привлекает в основном фонетический материал. По-видимому, не случайно в качестве примера вариативности нормы он приводит колебания между /аз/ и /е/ в речи жителей Нью-Йорка. Однако, по данным Лабова, на которого делается при этом ссылка, эти колебания свидетельствуют о незавершенном процессе фонетического изме­нения, когда четкая ориентация на нормативное произношение представляется наиболее затруднительной [Labov 1972b, 134]. В то же время Мейерс не касается таких стабильных социальных маркеров, как наблюдаемое в том же ареале и получающее отри­цательную социальную оценку произнесение Idi и Iti в словах типа there и thing. И, разумеется, в статье Мейерса обходятся молчанием многочисленные примеры четкой дифференциации литературной и нелитературной речи на морфологическом, син­таксическом и лексико-семантическом уровнях. Естественно, специфические черты литературного языка следует искать не только на фонетическом уровне, но и на всех других, хотя, как отмечалось выше, регулирующее воздействие литературной нормы проявляется на каждом уровне по-разному.

85

В целом аргументы Мейерса бьют мимо цели. В качестве ми­шени он избирает некоторые наиболее уязвимые утверждения своих оппонентов (например, взгляд на овладение Standard American English как на путь к жизненному успеху, попытки свести лите­ратурную норму к норме произносительной или отождествить литературный язык с языком среднего класса). Вместе с тем сам он фактически ставит под сомнение не столько необходимость выработать строгое определение Standard American English, сколько необходимость ориентации на него.

Активизация противников Standard American English в конце 60-х—нач. 70-х годов является своего рода знамением времени, реакцией на языковую политику американского «истэблишмента». Весьма характерна с этой точки зрения статья известного амери­канского фонолога и диалектолога Дж. Следда, в которой оспа­ривается установка американской школы на обучение негритян­ских школьников Standard American English как средство их бо­лее тесной интеграции в рамках американского общества. Эта установка, исходящая из ориентации на «бидиалектизм», т. е. селективное использование двух языковых систем — Standard American English и Black English, расценивается им как попытка «навязать детям любого социального происхождения и цвета кожи речь и ценности среднего класса белых» [Sledd 1973, 375]. Подобная установка явилась, по словам Следда, своеобразной реакцией на борьбу негритянского населения «черных гетто» за свои гражданские права в 60—70-х годах. Для того чтобы превратить потенциальных революционеров, по словам Следда, в «угодливых, карабкающихся наверх и старательных прислуж­ников истэблишмента», был сформирован «отряд лингвистов и квазилингвистов», которые должны были делать вид, что помогают неграм говорить, как белые, в тех случаях, когда это нужно власть предержащим [там же, 362]. Следд характеризует Standard American English как «одно из основных средств сохра­нения существующей структуры власти, ибо он глубоко внедряет систему классовых различий в сознание ребенка: язык, овладение которым делает ребенка членом человеческого коллектива, одно­временно делает его членом социального класса. . .» [там же, 378].

Показательно то, что в отличие от У. Мейерса Дж. Следд не отрицает сам факт существования Standard American English. Однако едва ли можно согласиться с его гневными тирадами в ад­рес последнего как средства сохранения существующей структуры власти. Прямолинейное приравнивание Standard American Eng­lish к языку белых американцев среднего класса в какой-то мере напоминает давно преодоленное советским языкознанием увле­чение идеей «классового языка», согласно которой литературный язык приравнивался к языку буржуазии (см. гл. I). «Как всякое общественное явление в классовом обществе, — писал В. М. Жир­мунский, — язык отражает в своем развитии процессы классовой дифференциации общества и классовой борьбы. Значит ли это, однако, что общий для народа язык распадается на противопостав-

86

ленные друг другу классовые диалекты или классовые языки? Такая точка зрения представляет собой одну из форм вульгари­зации марксизма, против которой, как известно, боролся Энгельс в последние годы своей жизни. . . Классовые отношения и классо­вая борьба определяют собой развитие всех общественных явлений в классовом обществе, но определяют не непосредственно, а в ко­нечном счете с учетом всех сложных условий функционирования общественного механизма»  [Жирмунский 1969, 5].

Как и любой литературный язык, Standard American English сам по себе нейтрален в отношении того или иного идеологического направления, той или иной ценностной ориентации. На нем гово­рят и пишут представители самых различных идеологических течений. Такова объективная сторона дела. Однако из этого не следует, что субъективные установки в отношении литератур­ного языка в Америке столь же нейтральны. В предыдущей главе отмечался в целом высокий социальный престиж Standard Ame­rican English в американском обществе. Однако из этого не сле­дует, что в отдельных случаях не могут иметь место и отрицатель­ные установки в отношении этой языковой системы, установки, основанные, как это нередко бывает, на переносе на язык тех или иных представлений о его носителях. О том, что от такого рода «оценочной метонимии» не застрахованы даже лингвисты, сви­детельствует статья Дж. Следда. В целом отрицательные уста­новки в отношении Standard American English наиболее часто встречаются у некоторой части подвергающихся дискриминации ' социальных групп. Так, в той же статье Следда отмечается, что некоторые воинственно настроенные подростки и взрослые негры, разделяющие их социальные установки, ассоциируют Standard American English с системой ценностей белого американского общества.

Отдельные случаи такого рода неприятия литературного стандарта отмечаются и среди других слоев населения. Например, один из информантов У. Лабова, разочаровавшись в системе цен­ностей буржуазного общества, сознательно пытался избавиться от тех навыков литературной речи, которые ему прививали в кол­ледже. Однако субъективные установки "этого информанта явно не соответствовали его реальному речевому поведению, которое, по наблюдениям Лабова, характеризовалось примерно такими же показателями ориентации на литературную норму, как и речь других информантов той же социальной группы [Labov 1972b, 104-105].

Независимо от субъективных установок тех или иных носите­лей American English в отношении американского варианта лите­ратурного английского языка объективные факты свидетельствуют о том, что Standard American English является основной формой существования английского языка, используемой в большинстве сфер американской общественной жизни. Показательно и то, что писатели-негры, решительно выступающие против расовой дискри­минации и сегрегации (например,  Дж.  Болдуин),  пишут свои

87

произведения на Standard American English, используя элементы Black English лишь в качестве средства речевой характеристики персонажей.

Помимо полифункциональности, наддиалектности и обрабо­танности Standard American English (во всяком случае, его книжно-письменная разновидность) отличается наличием кодифицирован­ных норм. Кодификация литературной нормы опирается на много­численные практические пособия по стилистике (style manuals, style handbooks), нормативные грамматики, популярные толковые словари английского языка с их системой ограничительных помет.

Особый интерес представляют попытки некоторых американ­ских лингвистов поставить изучение литературной нормы и узуса на объективную научную основу [подробнее см.: Stephenson 1977, 214—2171.

Одной из первых таких попыток был анкетный опрос, пред­принятый в 1932 г. С. А. Леонардом. Он предложил список из 230 выражений, употребление которых характеризуется крайней неустойчивостью, «жюри», состоявшему из 229 представителей престижных социальных групп, в том числе профессионалов-лингвистов, членов Национального совета преподавателей англий­ского языка, известных писателей, редакторов и видных бизнес­менов. Членам «жюри» предлагалось оценить каждое выражение по шкале, включавшей различные оценочные характеристики [Leonard 1932]. На основе этих оценок Леонард сгруппировал обследованные выражения под тремя рубриками — «утвердив­шиеся» (established), «спорные» (disputable) и «неграмотные» (illiterate). В качестве «утвердившегося» фигурировало исполь­зование формы мн. числа с none (none of them are here), расцени­вавшееся как «субстандартное» во многих школьных грамматиках.

В 1938 г. А. Марквардт и Ф. Уолкотт подвергли проверке данные Леонарда: все выражения, характеризовавшиеся как спорные, были сверены с данными таких авторитетных лексико­графических источников, как опубликованное в 1933 г. приложе­ние к «Оксфордскому словарю» (Oxford English Dictionary) и 2-е издание словаря Уэбстера (Webster's New International Dictio­nary), вышедшее в свет в 1934 г. Оказалось, что «жюри» Леонарда было гораздо консервативнее составителей этих словарей. 87% «спорных» выражений не сопровождались в словарях никакими ограничительными пометами и в результате проверки были отне­сены к узусу литературного английского языка [Stephenson 1977, 214-215].

Одну из первых попыток научно обоснованного изучения грам­матических норм литературного английского языка в США пред­принял известный грамматист Ч. Фриз в 1940 г. в своей «Грамма­тике английского языка в Америке». Перед ним стояли две задачи: во-первых, выделить на основе более или менее объективных кри­териев ту группу носителей языка, чью речь можно было бы при­нять за эталон, и, во-вторых, попытаться получить достаточно-репрезентативную выборку, отражающую речь этой группы. Фриа

подверг анализу около 3 тыс. писем, хранившихся в правитель­ственных архивах США, используя некоторую информацию об их авторах. На основании корреляции полученных данных он разде­лил письма на три группы: в первую группу вошли письма от лиц, окончивших колледж и работавших в качестве преподавателей высших учебных заведений, врачей, юристов, священников и др.; во вторую — от лиц, окончивших от одного класса High School (т. e. старшей ступени средней школы, включающей классы от 9 до 12) до одного курса колледжа, а в третью — от неквалифици­рованных рабочих, окончивших не больше восьми классов средней школы. Фриз условно обозначил язык первой группы термином «Standard English», язык второй группы — «Popular (Common) English» и язык третьей группы — «Vulgar English». На этой основе Фриз попытался установить языковые формы, характерные для узуса каждой из выделенных им групп. Результаты его иссле­дования внесли некоторые коррективы в представления о литера­турной норме, основанные на предписаниях школьных грамматик. Так, в письмах от носителей Standard English почти во всех слу­чаях «нарушалось» правило нормативных американских грамма­тик об обязательном употреблении существительного в притяжа­тельном падеже перед герундием. Подавляющее большинство авторов писем употребляло конструкцию типа: There is no neces­sity for her son being with her, а не: . . .for her son's being with her [Fries 1940].

По другому пути пошли Дж. Хук и Э. Мэтьюс, авторы книги «Современная американская грамматика и узус», чьи обобщения относительно норм литературного английского в США в области грамматики основывались на составленной ими подборке отрыв­ков из книг, журналов (таких, как «Сатердей ревю», «Атлантик мансли» и др.) и газет («Нью-Йорк таймс», «Крисчен сайенс мо­нитор» и др.). Авторы приводят сотни документированных цитат из этих источников. Их выводы также свидетельствуют о необхо­димости пересмотра некоторых догматических установок, уко­ренившихся в американской нормативной традиции. Так, Хук и Мэтьюс убедительно опровергают запрет, налагавшийся во мно­гих нормативных пособиях на употребление due to в обстоятель-ственных оборотах (например, he hesitated due to fear; предпола­галось, что единственно «правильным» вариантом является his hesitation was due to fear), и приходят к выводу, что обстоятель­ственная конструкция с due to широко используется в современ­ном литературном языке [Hook, Mathews 1956, 340].

Пожалуй, наиболее фундаментальной и тщательно документи­рованной работой такого рода является книга «Современный аме­риканский узус» М. Брайант, опубликованная в 1962 г. Эта книга, по мнению Э. Стивенсона, содержит наиболее достоверный и наибо­лее надежный материал. Книга представляет собой словарь узуса. Однако в отличие от многих других пособий такого рода, изобилующих   излишне  категорическими  и  несколько догмати-

89

ческими суждениями, чрезмерно упрощающими картину реаль­ного речевого употребления, работа М. Брайант отличается диф­ференцированным подходом к нормам литературного языка, стрем­лением учесть их вариативность. В качестве примера можно привести выражение feel badly, которое в течение длительного времени считалось «гиперкорректным» и «субстандартным». Вполне возможно, что своим происхождением это выражение действи­тельно обязано гиперкоррекции (корректируя «субстандартные» выражения типа I can do it real quick, говорящий переносит по аналогии «корректную» модель на литературное feel bad). Однако широкая употребительность изначально «гиперкоррект­ного» feel badly существенно изменила его статус. По данным Брайант, обе формы (feel bad и feel badly) характеризуются при­мерно одинаковой употребительностью. Однако feel bad преобла­дает в официальной книжно-письменной речи, a feel badly — в непринужденной разговорной речи. Таким образом, исследова­тель учитывает ситуативную вариативность литературного анг­лийского языка, наличие в нем разговорной разновидности. Вто­рая часть словарной статьи озаглавлена «Данные» и содержит иллюстративные примеры из Э. Хемингуэя, Э. Пайла и У. Лип-мана [Bryant 1962].

Вместе с тем было бы неверно полагать, что, описывая норму литературного английского, лингвисты исходят из молчаливой презумпции вседозволенности. Во всех указанных работах при­водятся примеры языковых явлений, отвергаемых литературной нормой. Совпадение такого рода оценок в большинстве случаев свидетельствует о том, что при всей вариативности его норм Stan­dard American English отнюдь не фикция, а языковая реальность, воплощенная как в объективном, так и в субъективно-оценочном (аксиологическом) аспекте языковой ситуации. В качестве при­меров явлений, «субстандартный» статус которых не вызывает никаких сомнений, можно привести complected, употребляемое вместо complexioned в таких композитах, как lightcomplected. С. Леонард считает такую форму просторечной (uncultivated). По данным Ч. Фриза, местоименная форма мн. числа встречалась лишь в речи информантов третьей группы, т. е. малообразованных людей. Дж. Хук и Э. Мэтьюс не обнаружили ни одного случая употребления глагола enthuse 'проявлять энтузиазм', образован­ного по обратной деривации от существительного enthusiasm, в авторитетных литературных источниках. М. Брайант рассма­тривает как «субстандартное» considerable, используемое в уси­лительной функции («considerable more»), drug — как претерит глагола drag и др.

Значительную роль в кодификации литературной нормы иг­рают толковые словари, широко используемые американцами и выходящие как полными, так и сокращенными популярными изданиями. Пять крупных американских издательств специали­зируются на публикации таких словарей — «Мерриам», «Фанк энд Уэгнолс», «Рэндом хаус», «Американ херитедж» и «Уорлд».

90

Заметным событием в американской лексикографии был выход в свет в 1961 г. 3-го издания словаря Уэбстера (Merriam Webster's Third New International Dictionary). Составители этого словаря видели свою задачу в том, чтобы отразить вариативность языко­вой нормы во всем ее многообразии, всю сложность реальной языковой ситуации, ничуть не пытаясь ее улучшить или изменить. Таким образом, определяющей для этого словаря была установка его авторов на описание, регистрацию языковых явлений, отказ от нормализаторской функции. Стремясь как можно полнее отра­зить картину реального словоупотребления, составители вклю­чили в словарь около 450 тыс. слов. Помимо лексики литератур­ного языка в него вошли единицы просторечия, территориальных и социальных диалектов, вульгаризмы и окказиональные образо­вания.

Установка на отказ от нормализаторской роли проявилась прежде всего в отсутствии в словаре предписывающих помет, а также в устранении из него некоторых обычных стилистических помет, по-видимому, в связи с тем, что последние могут быть истол­кованы как имплицитные предписания. Именно поэтому критики словаря (например, Л. П. Ступин) отмечают довольно суженный репертуар используемых в нем помет, указывающих на при­надлежность языковых единиц к «сниженному» стилю и отсутствие каких-либо указаний на их принадлежность к «высокому» стилю, а также отсутствие помет «разговорное» или «просторечное», которые, как правило, имеются во всех словарях национальных языков, и в частности английского [Ступин 1979, 28].

Как уже отмечалось выше, 3-е издание словаря Уэбстера стало предметом ожесточенных нападок. В отказе его составителей от предписывающих помет усматривалась сознательная установка на вседозволенность, на «порчу языка». Высказывалось возмуще­ние по поводу включения в словарь «субстандартных» форм, таких, как ain't или like (в функции союза). «И те, кого передергивало от рекламы сигарет, которые taste good like a cigarette should (известная реклама сигарет „Уинстон"». —А. Ш.), с прискорбием узнают, что новый Уэбстер благословляет like в качестве союза, цитируя при этом Арта Линклеттера: "Like I do on the air", — писал журнал «Ньюсуик» в 1962 г.  [Швейцер 1963, 192].

Взрыв негодования по поводу 3-го издания словаря Уэбстера исходил в основном от не искушенных в лингвистике читателей, видевших в толковом словаре блюстителя чистоты языка. Харак­терным для их высказываний является цитируемое Р. Макдэвидом замечание авторитетного нью-йоркского литературного кри-тика Д. Макдональда, который был возмущен, узнав, что соста­вители словаря вместо того, чтобы навязывать языку свои оце­ночные суждения, «регистрировали как одержимые» все то, что создает язык [McDavid 1980, 301].

Своеобразной реакцией на 3-е издание Уэбстера было появ­ление толкового словаря «Heritage Illustrated Dictionary of the English Language», составители которого исходили из совершенно

91

иных установок в отношении функций и роли словаря. Их пози­ция излагается редактором словаря У. Моррисом в его вступи­тельной статье и в статье М. Бишопа по поводу узуса. Явно имея в виду составителей 3-го издания Уэбстера, Бишоп пишет, что установка дескриптивистов на описание языка, исключающее пред­писывающие оценочные суждения, является, попросту говоря, самообманом. «В самом деле, — утверждает он, — не включая в словарь alrite, хотя такое написание all right на самом деле существует, лексикограф тем самым имплицитно оценивает это написание как неправильное. С другой стороны, если он, пытаясь проявить научную объективность, сообщает, что ain't использу­ется в устной речи в большинстве районов США образованными людьми, то его описание неадекватно в дескриптивном отношении, поскольку оно не учитывает контексты использования этой формы» [Bishop 1975, XXIII].

Составители словаря «Heritage», как отмечает в предисловии его редактор У. Моррис, исходили из того, что «хороший словарь несет ответственность за правильную ориентацию своих читате­лей» [Morris 1975, VII]. Поэтому они отказались от «научного» заблуждения, согласно которому словарь не должен содержать оценочных суждений. Эти суждения порой присутствуют импли­цитно, как, например, в тех случаях, когда составители не вклю­чают в словник некоторые «вопиющие солецизмы», или выража­ются эксплицитно в таких пометах, как slang, nonstandard и regional. Вместе с тем составители считают, что оценочные сужде­ния по поводу литературного узуса должны исходить не от «уче­ных-теоретиков» и не от «необразованных людей, неосознанно использующих язык», а от просвещенных членов общества, кото­рые в своих печатных трудах и устных выступлениях проявили мастерское владение языком.

Исходя из этих соображений составители выбрали жюри из 100 человек — известных политических деятелей, писателей, пуб­лицистов, ученых, которым было предложено оценить ряд выра­жений с точки зрения их соответствия литературным нормам. На основании их ответов были составлены примечания к некото­рым словарным статьям, призванные ориентировать читателя в литературном узусе.

Словарь «Heritage» вызвал резко отрицательную реакцию со стороны ряда лингвистов. Консерватизм его составителей, их попытки регламентировать язык, ориентация словаря на «пра­вых» (т. е. на пуристов) — все это создавало ему репутацию «сло­варя Голдуотера», «словаря Джорджа Уоллеса» и «словаря Джо Маккарти». Особенно резкие возражения вызвал используемый составителями словаря «метод жюри». В частности, отмечалось, что «жюри было подобрано в основном из лиц, выступавших против 3-го издания словаря Уэбстера» [McDavid 1980, 302], Даже М. Бишоп был вынужден признать, что члены жюри в своих суждениях по поводу языка проявляли непоколебимую уве­ренность в собственной правоте и многие из них придерживались