Гостеприимство в эпоху Просвещения

  Гостеприимство  в эпоху Просвещения 

  Вечная  уверенность в том, что раньше было лучше, касается и отношений  между людьми. Учтивость, воспитанность  и гостеприимство видятся символами  ушедших эпох, причем, во все времена. Это утверждение, считает Ален Монтадон, является результатом недоразумения, потому что гостеприимство никогда не может быть реализовано в идеальном виде и всегда будет оставлять ощущение «недоделанности». Отсюда происходит зачарованность чужими ритуалами и практиками – «этнографическая мечта». Ее истоки – в этике и первых научных наблюдениях эпохи Просвещения, которые, судя по всему, остаются актуальными и сегодня. После разделения общественного труда и потери общественной цельности возникло и размежевание «гостеприимства» и «милосердия». Именно тогда родилась идея упадка гостеприимства, а вслед за ней – мечта.

  В целом  ряде проявлений общественной жизни  есть обычай сожалеть о прошлом, утверждая, что раньше было лучше и условия были благоприятнее. Одна из характерных тем подобных речей — учтивость, о забвении которой принято сожалеть. Целые поколения не перестают жаловаться на деградацию отношений между людьми, подчиняясь оптической иллюзии, при которой прошлое всегда выглядит лучше, чем настоящее. Все лучшее уже было в прошлом — это весьма распространенное мнение затрагивает в особенности сферу человеческих отношений, об ослаблении, деградации, если не сказать — упадке которых не перестают жалеть. Так происходит и в рассуждениях о гостеприимстве, где постоянно повторяется, что раньше гостеприимство было прекрасно, а теперь превратилось в почти забытый ритуал, к тому же извращенный материализмом и эгоизмом современного общества.

  Прежде  всего обратим внимание на этот особый интерес к гостеприимству в наши дни: оно, кажется, уже почти стало модным товаром.

  Первыми, кто реально заставил посмотреть на гостеприимство по-новому, были (по крайней мере, во Франции) Рене Шерер и еще один философ — Жак Деррида, который на своих семинарах разрабатывал концепцию гостеприимства, исходя, с одной стороны, из философии Левинаса и, с другой — из размышлений более современного и личного характера. Будучи евреем и уроженцем Магриба, Деррида ставит проблему гостя с особой остротой. Стараниями Анн Готман в Высшей школе общественных наук (EHESS) тщательно изучалась проблематика гостеприимства в современной перспективе (архитектура, город и т.д.). Третий цикл работ — о процессах взаимодействия в сфере гостеприимства — развернулся в Центре исследований новых и новейших литератур (CRLMC), как логическое продолжение исследований о письменных формах общественного взаимодействия, бытовых практик и учтивости.

  Интерес к этой, казалось бы, исчезнувшей  общественной практике проявляется  с особой силой в моменты кризиса, когда либо формируется национальное государство (например, у Канта в  «Трактате о вечном мире»), либо происходит процесс глобализации (как ныне): национальное государство определяет состояние «у себя дома», а тем  самым обостряет и чувства  изгнанников, лишенных паспорта, их нужду  в пристанище, которую современный  мир не в силах удовлетворить. Тема гостеприимства очень быстро заинтересовала средства массовой информации, газеты, радио. Все это заставляет сразу поставить вопрос о том, не является ли эта ностальгия следствием некоего основополагающего недоразумения, сложившегося вокруг самого понятия гостеприимства.

  Мысль о том, что в прежние времена  гостеприимство оказывали лучше, чем  в современную эпоху, становится особенно ощутимой в конце XVIII века, когда, по всей вероятности, и формируется  окончательно этнографическая мечта, пробужденная рассказами путешественников. Для иллюстрации этого феномена приведем два примера. Во-первых, небольшой популярно-философский трактат Христиана Хиршфельда «О гостеприимстве. Апология для человечества», опубликованный в Лейпциге в 1777 году. В нем собраны точные, конкретные заметки о человеческой природе, с максимально возможным количеством примеров из рассказов тех, кто странствовал по свету и изучал историю; они показывали, что гостеприимство — это изначальная добродетель человечества, постепенно исчезающая по мере прогресса цивилизации. По мнению автора, любовь к наживе уничтожила ту благородную форму первобытного и естественного общения между людьми, о которой он вспоминает с глубокой ностальгией. Упоминая множество рассказов о путешествиях, открывающих разнообразные этнологические и антропологические перспективы, он заканчивает свой труд обзором эпох, облагороженных гостеприимством, когда «человек сразу опознавал человека» и «все были гражданами одной земли, детьми одного Бога». Так перед читателем раскрывается ностальгия европейского человека эпохи Просвещения по гостеприимству, причины исчезновения которого автор подробно объясняет:

  Сия благородная добродетель в Европе уже не та, как прежде, отличается она и от той, что еще сохранилась  в некоторых областях Азии. Конечно, нельзя сказать, что она полностью  исчезла с нашего континента. Некоторые  ее черты еще можно найти у  отдельных наций и кое-где в  горах или монастырях. Но ее проявления столь редки и слабы, что она  уже перестала быть отличительной  и неотъемлемой чертой характера  нашей эпохи или преобладающим  обычаем в обществе. То, что у  наций утонченных называется словом «гостеприимство», — уже не та досточтимая  старинная добродетель; она изменилась вместе с потребностями новых  времен.

  Возникала эта добродетель почти всегда из-за недостатка общественных гостиниц для путешественников: недостаток сей  могла компенсировать лишь благотворительность  со стороны частных лиц или  семейств. Когда возникли упомянутые учреждения, гостеприимство начало исчезать или становилось все более  редким. По мере преображения европейских  стран, где процветали путешествия  и торговля, эта добродетель постепенно отходила все дальше и дальше на второй план. Практика переводных векселей, безопасность дорог, простота передвижения из одного места в другое, преимущества, предоставляемые почтой и мореплаванием, строительство гостиниц во всех городах  и на всех дорогах, наплыв гостей, толпы  авантюристов — все это способствовало изгнанию гостеприимства из Старого  Света.

  Дух торговли, объединяющий между собой  все нации, разрушил благотворительные  связи между частными лицами. Он сделал более широкой и сильной  страсть к наживе, и по мере распространения  его власти прерывались нежные движения природы, объединявшие людей между  собой.

  Эта ностальгия отмечена сентиментализмом эпохи Просвещения, рассматривавшим  встречу как исключительно сильный  эмоциональный момент:

  Для того чтобы получить помощь, больше нет нужды в рекомендации: для  возникновения симпатии достаточно взглянуть человеку в лицо. Больше нет нужды в представлениях: достаточно просто приветствия из уст вновь  прибывшего на пороге. Человек сразу  же опознает человека. Сама природа  давала ему ясное чувство того, что ему причиталось в обществе. Отдаление от природы и от свободной  искренней спонтанности объясняет  болезненную утрату привязанностей в Новое время, которую пытается уравновесить чувствительная картина  идиллических мечтаний:

  Каждая  хижина, дым от которой был виден  издалека, радовала взор путешественника, он был уверен, что встретит там  брата. И его не пугало ни скорое наступление ночи, ни окружающее безлюдье. Он надеялся найти там человека и  знал наверняка, что это будет  друг. Тень деревьев, свежие родники, домашнее тепло, сама хижина, еда на столе, все, что принадлежало его другу, принадлежало и ему. И когда он в конце  своего пути возвращался отдохнуть  в отчий дом, к своим детям  и соседям, когда он со смешанным чувством удовлетворения и ностальгии рассказывал об атмосфере дружества, которая сопровождала его в пути, его безмятежность не омрачалась зловещим обвинением: «Самым распространенным свойством человеческой природы является ненависть к иноземцу».

  Вспомним  также замечания аббата Рейналя в «Истории двух Индий» (книга IX, глава 5): «В эпохи, предшествовавшие цивилизации, торговле, изобретению знаков богатства, когда приют для путешественника не был обусловлен никакой выгодой, его обеспечивало гостеприимство. Радушный прием иноземца был священным долгом, и его потомки могли отдавать его порой даже несколько веков спустя. Когда он возвращался на родину, он охотно рассказывал о полученных им знаках внимания; так память передавалась в семье из поколения в поколение».

  Приведенных примеров достаточно, чтобы понять предполагаемые причины исчезновения гостеприимства в народном сознании. Конечно, произошла существенная историческая эволюция, в результате которой гостеприимство трансформировалось и по своему содержанию, и по форме. Создание приютов и  гостиниц, развитие платного гостеприимства изменили саму идею гостеприимства незаинтересованного, индивидуального, оказываемого незнакомому  человеку. Можно сказать, что в XVIII веке эта трансформация осознается всеми до такой степени, что возникают  предложения вообще заменить ставшее  неактуальным понятие гостеприимства понятием торговли — практики, обеспечивающей в каждом отдельном случае обмен, взаимность и умиротворение. Энциклопедисты первыми стали сожалеть об этой утрате связи — «прекрасной связи», —  которая существовала, по их мнению, еще в древности. Ее упадок они  объясняют тем, что торговец —  это путешественник, проезжающий  мимо и ни к чему не привязанный. Развитие коммуникаций — гордость XVIII века — также является фактором, способствовавшим исчезновению личных связей, их количественному/качественному разрыву. Любопытно констатировать, что идея прогресса, на которой основано будущее понятие «современности», осуждала понятие добродетели; исчезновение этой высокой античной и христианской добродетели переживалось с чувством тревоги, которую побеждал сам прогресс.

  Возникает законный вопрос — может быть, так называемый упадок гостеприимства вообще является ложной проблемой? Гостеприимство представляют как всеобъемлющую ценность и даже как инстинкт, ему придают множество качеств и атрибутов, показывающих, до какой степени понятие гостеприимства идеологически и мифологически нагружено. Образу универсального, всеобщего, уникального гостеприимства противостоит реальность специфических и дифференцированных практик, возникших благодаря разделению общественного труда, одним из оснований которого, вероятно, можно считать размежевание гостеприимства и милосердия. Идея или чувство упадка гостеприимства рождается с этим разрывом и разделением, с исчезновением того, что составляло парадигматическую связь общественных отношений.

  Но  главное, необходимо отметить, что понятие  гостеприимства само по себе характеризуется  не только ностальгией, то есть отдалением, дистанцией — вне поля, вне границ, — но и структурным неравновесием (прежде всего, в связи с даром  и асимметричным обменом), из-за которого оно все время соседствует  с негостеприимством.

  Понятие гостеприимства образует нестабильную систему, которая никогда не может  быть заполнена до конца. Тем самым  оно отличается от реального приема гостей, вполне реализуемого действия, тогда как в гостеприимстве всегда обнаруживается какой-то никак не возмещаемый  недостаток. Это понятие — всегда испытание и риск, ибо включает в себя правила, но одновременно и  их нарушение (чем оно отличается от приема и его организации). Оно  словно открыто абсолютной инаковости, представляет собой что-то деструктурированное и деструктурирующее. У гостеприимства есть разрушительная сила, что показано в «Теореме» Пазолини .

  Писатель  Бессиан Вольпси и его молодая жена Диана отправляются в свадебное путешествие на север страны, покинув привычные светско-артистические круги Тираны ради экзотического мира эпопеи и легенд. «Друзья завидовали ему и говорили: “Ты сбежишь из реальности и попадешь в мир легенд, настоящей эпопеи, которую редко встретишь в нашем мире”. Потом они вспоминали о феях и ореадах, о рапсодах, о последних в мире гомеровских гимнах и о страшном, но величественном “Кануне”». Это захватывающее и необычное предприятие, кажется, преследует некую цель, не высказанную самим писателем Бессианом. Конечно, он хочет удостовериться в реальности нравов страны, о которой ему известно только по книгам: путешествие писателя к истокам истины, совершаемое с желанием сопоставить ностальгию этнографа с глубинной реальностью жизни. «Диана думала, что ее муж решился на это странное путешествие не столько для того, чтобы показать ей достопримечательности Севера, сколько для того, чтобы проверить нечто в себе самом». Персонажи оказываются в среде, которая кажется им архаичной, пугающе древней, и именно это их так очаровывает.

  С другой стороны, точно так же очевидно, что  на практике правила «Кануна» могут  нарушаться, несмотря на строгие наказания. Нарушения правил гостеприимства подвергались суровой и публичной каре: за это сжигали дома, вырывали угловые камни и т.д. Но благодаря своей верховной власти подобная система несла в себе идею абсолютного порядка.

  Гость — это действительно полубог; и тот факт, что кто угодно может внезапно стать гостем, не снижает, а наоборот, только усиливает его божественный статус. То, что это божество возникает внезапно в один из вечеров, всего лишь постучав в дверь, делает его еще более подлинным. С того момента, как самый скромный путешественник с котомкой за плечами постучит в твою дверь и придет к тебе в качестве гостя, он превращается в существо необычайное — неприкосновенного суверена, законодателя, светоча всего мира. И эта внезапность превращения как раз и является свойством божества.; От нескольких ударов в дверь может зависеть жизнь или смерть целых поколений. Вот что такое гость для албанцев-горцев.