Легенда о Манкурте

Алиса    - Можно отнять землю, можно отнять богатство, можно отнять и жизнь, проговорила она вслух, - но кто придумал, кто смеет покушаться на память человека?! О господи, если ты есть, как внушил ты такое людям? Разве мало зла на земле и без этого?     

И тогда сказала она, глядя  на сына-манкурта, свое знаменитое прискорбное  слово о солнце, о боге, о себе, которое пересказывают знающие  люди и поныне, когда речь заходит  о сарозекской истории...     

И тогда начала свой плач, который и поныне вспоминают знающие  люди:   

Алиса   - Мен ботасы олген боз мая, тулыбын келип искеген*. 

 

 

     * Я сирая  верблюдица, пришедшая вдохнуть запах шкуры верблюжонка, набитого соломой. 

 

 

     И тогда  вырвались из души ее причитания, долгие безутешные вопли среди безмолвных бескрайних сарозеков...     

Но ничто не трогало  сына ее, манкурта.     

И тогда решила Найман-Ана не расспросами, а внушением попытаться дать ему узнать, кто он есть.      

Алиса - Твое имя Жоламан. Ты слышишь? Ты - Жоламан. А отца твоего звали Доненбай. Разве ты не помнишь отца? Ведь он тебя с детства учил стрелять из лука. А я твоя мать. А ты мой сын. Ты из племени  найманов, понял? Ты найман...     

Все, что она говорила ему, он выслушал с полным отсутствием  интереса к ее словам, как будто  бы речь шла ни о чем. Так же он слушал, наверно, стрекот кузнечика  в траве.     

И тогда Найман-Ана спросила сына-манкурта:   

Алиса   - А что было до того, как ты пришел сюда?

Артур.   - Ничего не было,- сказал он. 

Алиса     - Ночь была или день?    

Артур. - Ничего не было,- сказал он.  

Алиса    - С кем ты хотел бы разговаривать?

Артур.     - С луной. Но мы не слышим друг друга. Там кто-то сидит.  

Алиса    - А что ты еще хотел бы? 

Артур.    - Косу на голове, как у хозяина. 

Алиса     - Дай я посмотрю, что они сделали с твоей  головой,- потянулась Найман-Ана.     

Манкурт резко отпрянул, отодвинулся, схватился рукой за шапку и больше не смотрел на мать. Она поняла, что поминать о его  голове никогда не следует.     

В это время вдали завиднелся человек, едущий на верблюде. Он направлялся  к ним.    

Алиса  - Кто это? - спросила Найман-Ана.     

Артур.- Он везет мне еду,- ответил сын.     

Найман-Ана забеспокоилась. Надо было поскорее скрыться, пока объявившийся некстати жуаньжуан не увидел ее. Она осадила свою верблюдицу на землю и взобралась в седло.     

Алиса - Ты ничего не говори. Я скоро приеду,- сказала Найман-Ана.     

Сын не ответил. Ему было все равно.     

Найман-Ана поняла, что совершила ошибку, удаляясь верхом через пасущееся стадо. Но было уже поздно. Жуаньжуан, едущий к стаду, конечно, мог заметить ее, восседающую на белой верблюдице. Надо было уходить пешком, прячась между пасущимися животными.      

Удалившись изрядно от выпаса, Найман-Ана заехала в глубокий  овраг, поросший по краям полынью. Здесь она спешилась, уложив Акмаю на дно оврага. И отсюда стала наблюдать. Да, так оно и оказалось. Углядел-таки.  Через некоторое время, погоняя верблюда рысью, показался тот жуаньжуан. Он был вооружен пикой и стрелами. Жуаньжуан был явно озадачен, недоумевал, оглядываясь по сторонам,- куда же девался верховой на белом верблюде, замеченный им издали? Он не знал толком, в каком направлении двинуться. Проскочил в одну сторону, потом в другую. И в последний раз проехал совсем близко от оврага. Хорошо, что Найман-Ана догадалась затянуть платком пасть Акмаи. Не ровен час верблюдица подаст голос. Скрываясь за полынью на краю обрыва, Найман-Ана разглядела жуаньжуана довольно ясно. Он сидел на мохнатом верблюде, озираясь по сторонам, лицо было одутловатое, напряженное, на голове черная шляпа, как лодка, с концами, загнутыми вверх, а сзади болталась, поблескивая, черная, сухая коса, плетенная в два зуба. Жуаньжуан привстал на стременах, держа наготове пику, оглядывался, крутил головой, и глаза его поблескивали. Это был один из врагов, захвативших сарозеки, угнавших немало народа в рабство и причинивших столько несчастий ее семье. Но что могла она, невооруженная женщина, против свирепого воина-жуаньжуана? Но думалось ей о том, какая жизнь, какие события привели этих людей к такой жестокости, дикости - вытравить память раба...     

Порыскав взад-вперед, жуаньжуан вскоре удалился назад к стаду.     

Был уже вечер. Солнце закатилось, но зарево еще долго держалось  над степью. Потом разом смерклось. И наступила глухая ночь.     

В полном одиночестве Найман-Ана провела ту ночь в степи где-то недалеко от своего горемычного сына-манкурта. Вернуться к нему побоялась. Давешний жуаньжуан мог остаться на ночь при стаде.      

И к ней пришло решение  не оставлять сына в рабстве, попытаться увезти его с собой. Пусть он манкурт, пусть не понимает что к чему, но лучше пусть он будет у себя дома, среди своих, чем в пастухах у жуаньжуаней в безлюдных сарозеках. Так подсказывала ей материнская душа. Примириться с тем, с чем примирялись другие, она не могла. Не могла она оставить кровь свою в рабстве. А вдруг в родных местах вернется к нему рассудок, вспомнит вдруг детство...     

Наутро Найман-Ана снова села верхом на Акмаю. Дальними, кружными путями долго подбиралась она к стаду, продвинувшемуся за ночь довольно далеко. Обнаружив стадо, долго всматривалась, нет ли кого из жуаньжуаней. И лишь убедившись, что никого нет, они окликнула сына по имени:   

Алиса   - Жоламан! Жоламан! Здравствуй!     

Сын оглянулся, мать вскрикнула от радости, но тут же поняла, что  он отозвался просто на голос.     

Снова пыталась Найман-Ана пробудить в сыне отнятую память.     

Алиса - Вспомни, как тебя зовут, вспомни свое имя! - умоляла и убеждала она.- Твой отец Доненбай, ты разве не знаешь? А твое имя не Манкурт, а  Жоламан*. Мы назвали тебя так потому, что ты родился в пути при большом кочевье найманов. И когда ты родился, мы сделали там стоянку на три дня. Три дня был пир.      

* Жоламан - имя, образованное от двух слов: "жол" - путь, "аман" - здоровье; по смыслу - будь здоров в пути.       

И хотя все это на сына-манкурта не произвело никакого впечатления, мать продолжала рассказывать, тщетно надеясь - вдруг что-то мелькнет в  его померкшем сознании. Но она  билась в наглухо закрытую дверь. И все-таки продолжала твердить свое:      

Алиса - Вспомни, как твое имя? Твой отец Доненбай!      

Потом она накормила, напоила  его из своих припасов и стала  напевать ему колыбельные песни.      

Песенки ему очень понравились. Ему приятно было слушать их, и  нечто живое, какое-то потепление появилось  на его застывшем, задубелом до черноты  лице. И тогда мать стала убеждать его покинуть это место, покинуть жуаньжуаней и уехать с ней к своим родным местам. Манкурт не представлял себе, как можно встать и уехать куда-то,- а как же стадо? Нет, хозяин велел все время быть при стаде. Так сказал хозяин. И он никуда не отлучится от стада...     

И снова в который раз  пыталась Найман-Ана пробиться в глухую дверь сокрушенной памяти и все твердила:    

Алиса   - Вспомни, ты чей? Как твое имя? Твой отец Доненбай!     

Не заметила мать в напрасном  тщании, сколько времени прошло, только спохватилась, когда на краю стада опять появился жуаньжуан на верблюде. В этот раз он оказался гораздо ближе и ехал спешно, погоняя все быстрее. Найман-Ана не мешкая села на Акмаю. И пустилась прочь. Но с другого края наперерез показался еще один жуаньжуан на верблюде. Тогда Найман-Ана, разгоняя Акмаю, пошла между ними. Быстроногая белая Акмая вовремя вынесла ее вперед, а жуаньжуаны преследовали сзади, крича и потрясая пиками. Куда им было до Акмаи. Они все больше отставали, трюхая на своих мохнатых верблюдах, а Акмая, набирая дыхание, неслась по сарозекам с недосягаемой быстротой, унося Найман-Ану от смертельной погони.     

Не знала она, однако, что, вернувшись, озлобленные жуаньжуаны стали избивать манкурта. Но какой с него спрос. Только и отвечал:  

Артур.   - Она говорила, что она моя мать.     

- Никакая она тебе не  мать! У тебя нет матери! Ты  знаешь, зачем она приезжала? Ты  знаешь? Она хочет содрать твою  шапку и отпарить твою голову! - запугивали они несчастного  манкурта.     

При этих словах манкурт  побледнел, серым-серым стало его  черное лицо. Он втянул шею в плечи  и, схватившись за шапку, стал озираться  вокруг, как зверь.   

Страж.  - Да ты не бойся! На-ка, держи! - Старший жуаньжуан вложил ему в руки лук со стрелами.     

Страж. - А ну целься! - Младший жуаньжуан подкинул свою шляпу высоко в воздух. Стрела пробила шляпу.- Смотри! - удивился владелец шляпы.- В руке память осталась!     

Как птица, вспугнутая с гнезда, кружила Найман-Ана по сарозскским окрестностям. И не знала, как быть, чего ожидать. Угонят ли теперь жуаньжуаны весь гурт и с ним ее сына-манкурта в другое место, недоступное для нее, поближе к своей большой орде, или будут подстерегать ее, чтобы схватить? Теряясь в догадках, она продвигалась объездами по скрытным местам и высмотрела, очень обрадовалась, когда увидела, что те двое жуаньжуаней покинули стадо. Поехали прочь рядком, не оглядываясь. Найман-Ана долго не спускала с них глаз и, когда они скрылись вдали, решила вернуться к сыну. Теперь она во что бы то ни стало хотела увезти его с собой. Какой он ни есть - не его вина, что судьба так обернулась, что изглумились над ним враги, но в рабстве мать его не оставит. И пусть найманы, увидев, как увечат нашественники плененных джигитов, как унижают и лишают их разума, пусть вознегодуют и возьмутся за оружие. Не в земле дело. Земли всем хватило бы. Однако жуаньжуанское зло нетерпимо даже для отчужденного соседства...      

С этими мыслями возвращалась Найман-Ана к сыну и все обдумывала, как его убедить, уговорить бежать этой же ночью.     

Уже смеркалось. Над великими сарозеками опускалась, незримо вкрадываясь по логам и долам красноватыми сумерками, еще одна ночь из бесчисленной череды прошлых и предстоящих ночей. Белая верблюдица Акмая легко и свободно несла свою хозяйку к большому табуну. Лучи угасающего солнца четко высветляли ее фигуру на верблюжьем межгорбье. Настороженная и озабоченная Найман-Ана была бледна и строга. Седина, морщины, думы на челе и в глазах, как те сумерки сарозекские, неизбывная боль... Вот она достигла стада, поехала между пасущимися животными, стала оглядываться, но сына не видно было. Его верховой верблюд с поклажей почему-то свободно пасся, таща за собой повод по земле...    

Алиса  - Жоламан! Сын мой, Жоламан, где ты? - стала звать Найман-Ана.     

Никто не появился и не откликнулся.     

Алиса  - Жоламан! Где ты? Это я, твоя мать! Где ты?     

И, озираясь по сторонам в  беспокойстве, не заметила она, что  сын ее, манкурт, прячась в тени верблюда, уже изготовился с колена, целясь натянутой на тетиве стрелой. Отсвет солнца мешал ему, и он ждал удобного момента для выстрела.      

Алиса - Жоламан! Сын мой! - звала Найман-Ана, боясь, что с ним что-то случилось. Повернулась в седле.- Не стреляй! - успела вскрикнуть она и только было понукнула белую верблюдицу Акмаю, чтобы развернуться лицом, но стрела коротко свистнула, вонзаясь в левый бок под руку.     

То был смертельный  удар. Найман-Ана наклонилась и стала медленно падать, цепляясь за шею верблюдицы. Но прежде упал с головы ее белый платок, который превратился в воздухе в птицу и полетел с криком: "Вспомни, чей  ты? Как твое имя? Твой отец Доненбай! Доненбай! Доненбай!"     

С тех пор, говорят, стала  летать в сарозеках по ночам птица Доненбай. Встретив путника, птица Доненбай летит поблизости с возгласом: "Вспомни, чей ты? Чей ты? Как твое имя? Имя? Твой отец Доненбай! Доненбай, Доненбай, Доненбай, Доненбай!.."     

То место, где была похоронена Найман-Ана, стало называться в сарозеках кладбищем Ана-Бейит - Материнским упокоем...