Переход от диглоссии к двуязычию

Переход от диглоссии к  двуязычию.

Процесс разрушения диглоссии на великорусской территории непосредственно связан с третьим  южнославянским влиянием. Однако зачатки  этого процесса наблюдаются и  раньше, по крайней мере с начала XVII в.

События Смутного времени обусловили невольный выход Московской Руси из изоляции и столкновение великорусской культуры с польской и югозападнорусской культурой. Для первой половины XVII в. есть ряд указаний на перестройку отношений между церковнославянским и русским языком, свидетельствующих о начале разрушения диглоссии и зачатках третьего южнославянского влияния. Так, при диглоссии предполагается невозможным перевод с книжного языка на некнижный или наоборот. Таким образом, невозможно одновременное функционирование текстов с одним содержанием на русском и церковнославянском языке.

Один  из таких  примеров  даёт грамота патриарха Филарета архиепископу  Сибирскому      и   Тобольскому   Киприану   от  11   февраля  1622  г.  о  неблагочиниях   в  Сибири ;     грамота    эта  написана      на церковнославянском   языке,   однако начало   и   конец   её  изложены по-русски - чередование   языков соответствует при   этом  принципу диглоссии. В конце  грамоты говорится: «А сее бы  нашу грамоту   велел   чести   вслух  в   соборной     церкви,    и   для   того   велел   в церковь     быть   боярину     и  воеводам     и  дьяку   и  детем   боярским и всяким служилым   и жилецким   людем.   И   которые будет   речи   будут им   неразумны,   и   ты   б  им   то   рассуждал и   росказывал   на    простую молву, чтоб  ся  наша грамота во всех сибирских городех была ведома...». Итак, предполагается  перевод церковнославянского   текста   на   «просту   молву»,   что  существенно нарушает принцип диглоссии;   при   этом  выражение  «простая молва»,   возможно,  непосредственно   коррелирует  с   «простой   мовой».

Принцип применения церковнославянского и русского языка в Уложении 1649 года состоит в том, что на церковнославянском языке говорится о сакральном, на русском языке — о мирском. В соответствии с этим принципом составители Уложения переводят на русский язык те статьи мирского содержания, которые они заимствуют из церковнославянской Кормчей (законодательства византийских императоров, переведённом на церковнославянский язык). В результате появляются параллельные тексты на церковнославянском и русском языках. В памятнике распределение церковнославянского и русского языка отражает принцип диглоссии, однако факт перевода с церковнославянского на русский язык, обусловливающего появление параллельных текстов, представляет собой признак двуязычия.

В текстах Аввакума русский язык выступает как средство интерпретации (толкования) церковнославянского текста; а иногда Аввакум прямо пересказывает церковнославянский текст на русском языке, что явно противоречит диглоссийному запрету переводов с высокого языка на низкий. Например, вот пересказ книги Бытия (рассказ о грехопадении) у Аввакума: «И паки рече Господь: что се сотворилъ еси? Онъ же [Адам] отвѣща: жена, еже ми сотворилъ еси. Просто молыть: на што-де мне дуру такую здѣлалъ. Самъ неправъ, да на Бога же пѣняетъ».

При диглоссии  невозможно и функционирование пародийных текстов на высоком языке. Например, известно пародийное послание заключённому в тюрьму, где церковнославянские выражения перемежаются с просторечными, причём в конце послания фигурирует даже искажённая цитата из Евангелия, которая дает основание видеть здесь шуточное обыгрывание сакрального текста.

не  давай бешеному черньцу  молока,

да  не залетит за оболока.

И тебе убо вместо млека  дали меду.

И ты убо презрел  мед и восхотел еси в тюрьме леду.

И ныне спасения ради своего тамо пребываеши,

и не веси, камо помышляеши.

Церковнославянский  язык Юго-Западной Руси непосредственно  влияет на церковнославянский язык Московской Руси, в результате чего происходит образование единого общерусского извода церковнославянского языка. Расширение функций церковнославянского языка проявляется в ряде аспектов.

Прежде всего, на церковнославянском языке начинают разговаривать, подобно тому как  это было принято в Юго-Западной Руси. в великорусских духовных школах, созданных по образцу югозападнорусских, также учат разговаривать по-церковнославянски. В учебных тетрадях студентов Славяно-Греко-Латинской Академии за те же годы можно увидеть характерные упражнения по переводу с русского на церковнославянский язык: соответствующие тексты расположены в параллельных колонках с надписью «простѣ» и «славенски». Подобное явление невозможно в ситуации диглоссии, но естественно в ситуации двуязычия: параллельные тексты свидетельствуют о параллелизме функций. Показательно, что в грамматике церковнославянского языка Федора Поликарпова, написанной около 1724 г., подчёркивается, что грамматика учит не только правильно писать и читать, но и правильно говорить, т.е. говорить по-церковнославянски.

Соответственно, церковнославянский язык предстает  как язык ученого сословия, т.е. приобретает  функции, свойственные латыни на Западе. И. В. Паус в своей «Славяно-русской  грамматике» 1705-1729 гг. : «Потребность в  славянском языке можно видеть в том, что как только в обыденной речи заходит разговор о высоких или духовных предметах, тотчас начинают употреблять славянский язык».

В конце XVII в. Карион Истомин пишет в предисловии  к своему рукописному букварю, что  последний предназначен для того, чтобы «учитися читати божественныя книги и гражданских обычаев и дел правных». Таким образом, букварь церковнославянского языка предназначается не только для обучения чтению церковной литературы, но и для овладения литературой светской — это явно связано с секуляризацией литературного языка. Особенно любопытно упоминание «дел правных», которое говорит о том, что применение церковнославянского языка распространяется и на юридическую литературу, т.е. имеет место славянизация таких текстов, которые ранее — в условиях диглоссии — писались по-русски. В самом деле, со второй половины XVII в. появляются церковнославянские юридические тексты.

Расширение  функционирования церковнославянского  языка наблюдается и в других сферах: письма на этом языке начинают писаться не только духовными, но и светскими лицами. Вот, например, каким языком пишет письма Федор Поликарпов И. А. Мусину-Пушкину: «Вчера смущену бывшу духу моему о внезапной кончине сослужителя моего справщика Николая забвения положися», «Читать почахом ныне книгу Эсфирь». Прибыльщик А. А. Курбатов может писать Петру I как на церковнославянском языке, так и по-русски . Характерным образом применение церковнославянского языка может сочетаться при этом у Курбатова с имитацией языковых конструкций богослужебной литературы: так, его поздравление Петру со взятием Нарвы и со взятием Полтавы. построено по модели акафиста.

На церковнославянском языке могут делаться в это  время и разнообразные записи бытового содержания — дневниковые записи, пометы на книгах и т.п.; применение языка определяется при этом не отношением к предмету речи (как это имело бы место ранее), но исключительно уровнем образования пишущего — владение церковнославянским языком демонстрирует ученость, принадлежность к элитарной культуре. Инок Евфимий на переводе толкования литургии записывает, что за этот перевод он заплатил свои деньги: «За преведенiе мзду даяхъ азъ отъ себе», ранее подобные записи были бы сделаны на русском языке.

Возникновение «простого» языка, противопоставленного церковнославянскому языку.

В Юго-Западной Руси процесс разрушения диглоссии  начинается с появления «простого» языка, который конкурирует с  церковнославянским языком и практически  вытесняет его в некоторых  функциях; в Великороссии этот же процесс  начинается с расширения функций церковнославянского языка, который отнюдь не обнаруживает в это время тенденций к упадку.

Из Юго-Западной Руси заимствуется именно языковая ситуация — заимствуется само понятие «простого» языка, который понимается в югозападнорусском смысле, т.е. как литературный язык, противопоставленный церковнославянскому языку и с ним конкурирующий; иначе говоря, появляется «просторечие» как особая форма литературного языка. Как и в Юго-Западной Руси, «простой» язык в качестве литературного противостоит не только церковнославянскому языку, но и разговорной речи.

«Простым языком»  Авраамий Фирсов переводит в 1683 г. Псалтырь. «Нынѣ в сеи книгѣ псаломнои, истолкованы псалмы, на нашъ простои словенской языкъ, с великим прилежанием… без всякаго украшениа, удобнѣишаго ради разума». Псалтырь Авраамия Фирсова переводилась с польского и, таким образом, великорусский «простой язык», подобно «простой мове» Юго-Западной Руси, соотносится с польским литературным языком.

Каждый автор, который пишет на «простом» языке, не следует какой-то сложившейся традиции, но пытается индивидуально решить проблему создания нового литературного языка, противопоставленного церковнославянскому языку, — что такое «простой» язык, было непонятно, но имелся, так сказать, социальный заказ писать на нём.

Неопределенность  понятия «простой язык» отчетливо выражена в Псалтыри Авраамия Фирсова, где могут предлагаться несколько вариантов перевода, которые характеризуются разной степенью близости к живому, некнижному языку: один из вариантов помещается непосредственно в тексте, другие даются на полях, Так, например, начало 1-го псалма представлено здесь вариантами: «Блженъ мужъ который не идет на совет нечестивых» или «Добрый той чвкъ...» и т.д.

Неустойчивость  «простого» языка, его неоформленность, потенция к изменению определяют его постепенное сближение с живой разговорной речью, с которой он может отождествляться в языковом сознании. «Простой» язык может быть достаточно книжным по своей природе, однако он противостоит прежде всего церковнославянскому языку, а не живой речи. Здесь возможно — и постоянно происходит — заимствование элементов живой разговорной речи.. В этом значение «простого» языка: он ценен не сам по себе, поскольку это явление более или менее индивидуальное и преходящее; он свидетельствует о превращении церковнославянско-русской диглоссии в церковнославянско-русское двуязычие.

Диглоссию переводит в двуязычие  именно осознание  языковым коллективом  противопоставления церковнославянского  и «простого» языков.