А.С.Пушкин - прозаик и драматург

     Почему  же с Моцартом все иначе? Да потому, что за Моцартом «пойти» нельзя, повторить его невозможно, мастерству его обучиться. Здесь не поможет ни кропотливый, усердный труд, ни музыковедческлй анализ, поверяющий «алгеброй гармонию». Моцарт — это не еще одна ступенька по сравнению с Глюком, его орлиный взлет гения. Взлет непостижимый и неповторимый.

     Сальери достаточно умен и проницателен, чтобы  понять его. Никаких трудов, никаких  усилий не пожалел бы он, чтобы последовать за Моцартом. Чего бы он только не дал, чтобы сравниться с ним! Но вот беда - научиться быть Моцартом нельзя.

     Разве сам Моцарт достиг высот гениальности учебой, трудами только? Сальери  трудолюбивее, усерднее Моцарта. Так где же справедливость? И вот Сальери с горьким упреком простирает руки к небу:

     Все говорят: нет правды на земле. Но правды нет — и выше.

     Самое обидное, непереносимое для Сальери, что Моцарт соя своей божественной музыкой человек-то вовсе не величественный, поведения ничем не замечательного, а даже, на его взгляд, предосудительного, легкомысленного: Ты, Моцарт, недостоин сам себя.

     Но  если «на Моцарта» нельзя выучиться, если гений его недостижим, если и как человек он недостоин подражания, то: 

     Что пользы, если Моцарт будет жив 

     И повой высоты еще  достигнет?

     Подымет ли он тем искусство?

     Нет; оно падет опять, как он исчезнет:

     Наследника  нам не оставит  он.

     Что пользы в нем? Как  некий херувим,

     Он  несколько занес  нам песен райских,

     Чтоб, возмутив бескрылое  желанье 

     В нас, чадах праха, после улететь!

     Так улетай же! чем скорей, тем лучше. 

     Тут безошибочный инстинкт ненависти мещанина к гению. Железная логика воинствующей и ханжествующей посредственности.

     Как удивительно богат по содержанию этот маленький пушкинский шедевр! Удивительно даже для Пушкина. Гений  в общество, гений и злодейство, польза искусства и его высшее предназначение, личность гения я его Создания, сопоставимость и соотносимость гениальности его творений. А также — тема предощущения смерти, что само становится продуктивным у такого человека, отражается в его творчестве, звучат в его «Реквиеме», который Моцарт пишет самому себе.

     Это удивительное проникновение Пушкина  в Моцарта, в тайну его творчества и его личности, в трагедию его жизни — не говорит ли ужо о поразительной духовной родственности двух великих людей?

     Жизнерадостная  поэзия Пушкина? Да! Но и трагическая  поэзия Пушкина! Душераздирающая боль Пушкина! Можно ли не ощущать, на слышать  ее? От того только, что боль эта выражается с суровой мужской сдержанностью, е улыбкой сквозь слезы, а не С расхристанной истерией, нес намеренной аффектацией, не с заламыванием рук?

     Тема  смерти появляется в стихах Пушкина  обычно внезапно, среди беззаботного веселья, влюбленности, дружеского общения, Совсем как у Моцарта в пушкинской трагедии! 

     Я весел... Вдруг: виденье гробовое,

     Внезапный мрак иль что-нибудь такое... 

     «Виденье  гробовое» появляется также и в «Пире во время чумы».

     Тема  этой трагедии подсказана обстоятельствам. В России свирепствовала эпидемия холеры. Пытаясь вырваться из окружения холерных карантинов, Пушкин натыкался на дорогах на телеги, груженные трупами. Приходили веста о погибших в Петербурге от холеры, знакомых. Эпидемия подступала к Москве. Пушкин беспокоился за невесту, за друзей, отчаянно рвался к ним.

     И вот в этой обстановке под его пером рождается хвалебный гимн смерти — строки, кажется, кощунственными сатанинским

     Итак,—  хвала тебе, Чума!

     В трагедии Чума является за своей богатой жатвой и стучит в окошки могильной лопатой. А Вальсингам с приятелями и приятельницами в это время хочет забыться от ужасов опустошении, от «воспоминаний страшных».

     Они но предаются скорбным стенаниям и молитвам о спасении души. Они весело пируют.

     Они хотят встретить смерть не постно - смиренными ее рабами, а озорным хохотом и звоном бокалов. Они бросают дерзкий вызов смерти, смело идя ей навстречу, заглядывая через край бездны и испытывая свою судьбу; 

     Есть  упоение в бою,

     И бездны мрачной на краю,

     И в разъяренном  океане,

     Средь грозных волн и бурной тьмы,

     И в аравийском урагане,,

     И в дуновении Чумы.

     Все, все, что гибелью  грозит,

     Для сердца смертного  таит

     Неизъяснимы наслажденья —

     Бессмертья, может быть, залог!

     И счастлив тот, кто  средь волненья

     Их  обретать и ведать мог. 

     По  поводу этих строк Марина Цветаева сказала: «Языками пламени, валами океана, песками пустыни — сеем чем угодно, только не словами написано.

     И эта заглавная буква Чумы, чума уже не как слепая стихия— как богиня, как собственное имя и лицо Зла».

     В «Пире» словно звучит вторая часть  моцартовского «Реквиема» — тема «страшного суда», черной чумы, пожирающей тысячи жизней.

     Чума  в гимне Вальсингама - не эпидемия только, она «царица грозная», она умножает и расширяет свое «царствие». Она - символ Зла. Символ зачумленной России, по которой катит телега с «лепечущими» мертвецами, а «ужасный демон»— ...весь черный, белоглазый» зовет в тележку все новые и новые жертвы.

     Разве 14 декабря 1825 года Россия не оказалась обезглавленной и будто действительно зачумленной? Разве цвет поколения не был погублен? Одни — повешены, другие - в сибирских как рудниках, третьим — просто заткнули рот и лишили возможности действовать. Четвертые — оказались ренегатами и сами теперь были на услужении у Чумы, ища новых жертв.

     «Что  же это, наконец, за чудовище, зазываемое Россией,— восклицал Герцен,— которому нужно столько жертв...» В утешение он как раз ссылался на Пушкина: «Только звонкая и широкая песнь Пушкина раздавалась в долинах рабства и мучений; эта песнь продолжала эпоху прошлую, наполняла своими мужественными звуками настоящее и посылала свой голос в далекое будущее. Поэзия Пушкина была залогом и утешением».

     Да, утешением — в тон смысле, в каком утешением был гимн Вальсингама на пиру во время Чумы. Все творчество Пушкина, вся его звонкая и широкая песнь была гимном во время Чумы.

     «Что  делать нам? И чем помочь?» Не падать духом, отвечает поэт своей маленькой  трагедией, ибо весть упоение  в бою», смело смотреть в глаза опасности, ибо в мужественном поединке с «гибелью» «бессмертья, может быть, залог». Смертельная опасность — испытание духовной стойкости и потому для сердца Смертного таит «неизъяснимы наслажденья».

 

      Заключение 

     Творчество Пушкина не могла не отозваться болью на духовное удушье николаевской Росси. В «разъяренном океане» жизни Пушкин был хорошим пловцом, но он не мог не чувствовать, что эта бездонная пучина угрожает и ему «Средь грозных волн и бурной тьмы», что он «бездны мрачной на краю», что, он — одна из следующих жертв, за которой явится с могильной лопатой «Чума», что его манит пальцем «ужасный демон белоглазый»:

     И мниться очередь за мной…

     Так напишет он осенью 1831 года.

     Пушкин  был убит на 38-м году жизни, оставив нереализованными множество литературных замыслов и начинаний. Нет сомнения, что как прозаик, драматург, историк он только разворачивался. В его бумагах – планы и отрывки романов, повестей, рассказов, так и оставшихся ненаписанными или незаконченными. Сохранились, в частности, материалы к грандиозной по замыслу истории Петра Первого. Если бы Пушкин закончил это исследование, то он, думается, непременно вновь обратился к роману «Арап Петра Великого» в подарил нам завершенный шедевр.

     Мощь  его поэтического гения достигла подлинной зрелости и мудрости, и он готов был совершить еще многие и многие литературные подвиги. А прозаическое и драматическое дарования так и не раскрылись в полной мере.

 

      Список литературы 

1. Криштоф Е. Пушкин. – М.: Армада, 1997. – 512 с.

2. Лотман Ю.М.  К функции устной речи в  культурном быту пушкинской эпохи//Пушкин. Статьи заметки. Ю.М. Лотман. – М.: Вагриус, 2008. – 448 с.

3. Маймин Е.А.  Пушкин. Жизнь и творчество. –  М.: Наука, 1982. – 208 с.

4. Пушкин в  воспоминаниях современников. –  М.: Захаров, 2005. – 912 с.

5. Слуцкая С.Г. Пушкин. Исследования и интерпретации. – М.: ЛКИ, 2008. – 608 с.

6. Эйдельман Н. Пушкин. История и современность в художественном сознании поэта. – М.: Советский писатель, 1984. – 368 с.