Изображение народа в "Записках охотника"

Осуждение крепостничества предстает в «Записках охотника» в двух основных аспектах. Первый аспект – это непосредственное изображение мира крепостников: галерея образов помещиков, «дворянские гнезда», быт, нравы, взгляды, отношения. Второй – это мир простого русского народа, в первую очередь русского мужика с его взглядами, отношением к барину, к природе, к жизни в целом. Напоминая читателю, что мужик – тоже человек, Тургенев на протяжении цикла подчеркивал, что как человек он одареннее, поэтичнее, нравственнее своих господ.

              В «Малиновой воде» в центре внимания автора тема XVIII в., яркие картинки жизни вельможного графа Петра Ильина, веселившего себя забавами не знающего ограничения желаниям и прихотям феодала.

              С глубоким сарказмом Тургенев изобразил степных помещиков, вроде владельца конного завода Чернобая («Лебедянь») ли старика Чертопханова («Чертопханов и Недопюскин»), от которых немногим отличаются также господа с тонкими манерами и с претензиями на своеобразную «культурность» и даже на либерализм. Еремей Лукич Чертопханов от скуки и праздности утешался грубыми, самодурными выходками. Он каждый день новую затею придумывал: «…то из лопуха суп варил, то лошадям хвосты стриг на картузы дворовым людям, то лен собирался крапивой заменить, свиней кормить грибами или всех своих для порядка и хозяйственного расчета велел «перенумеровать» и каждому на воротнике нашить его нумер. При встрече с барином всяк, бывало, так уж и кричит: «Такой-то нумер идет!»

              Омерзителен своими гнусными преследованиями крепостных людей и грабительством Мардарий Аполлонович Стегунов («Два помещика»), закоренелый крепостник и циник. На любые упреки в бесчеловечности его поступков у Стегунова есть «ясный» и «убедительный» довод: «По-моему: коли барин – так барин, а коли мужик – так мужик». Просто и естественно, по его понятиям, сселять мужиков с их земли, а «опальных» истреблять. «Я, признаться вам откровенно, - говорит он своему собеседнику, - из тех-то двух семей и без очереди в солдаты отдавал и так рассовывал – кой-куды; да не переводятся, что будешь делать? Плодущи проклятые». В облике этого дикого барина, никогда ничему не учившегося лежебоки, есть черты, напоминающие «гуманного» помещика Пеночкина. Стегунов носит по-своему выразительную фамилию. Посечь бы кого-нибудь – вот высшее наслаждение для этого человека. Самый звук от ударов, а особенно от ударов розги приводит его в сладостно-блаженное состояние. Забежали в сад «Ермила кучера куры». Девочка, дочка Ермила, выбежала загнать их домой. Стегунов «ухмыльнулся: - Эй, Юшка! Брось куриц-то, поймай-ка мне Наталку». Заметим кстати, что этот Юшка был уже «лет семидесяти» и, однако же, за курами он побежал. Но вот ключница успела перехватить Наталку и несколько раз шлепнула ее по спине.

- Вот тэк, э, вот тэк, - подхватил помещик: - те, те, те! те, те, те! А кур-то отбери, Авдотья, - прибавил он громким голосом и со светлым лицом обратился ко мне: - Какова, батюшка, травля была, ась? Вспотел даже, посмотрите.

              И Мардарий Аполлоныч расхохотался».

              В другом случае Мардарий слышит настоящие звуки порки, и вот как об этом рассказывает Тургенев: «Между тем воздух затих совершенно. Лишь иногда ветер набегал струями, и, в последний раз запирая около дома, донес до нашего слуха звук мерных и частых ударов, раздававшийся в направлении конюшни. Мардарий Аполлоныч только что донес к губам налитое блюдечко и уже расширил было ноздри, без чего, как известно, ни один коренной русак не втягивает в себя чая, - но остановился, прислушался, кивнул головой, хлебнул и, ставя блюдечко на стол, произнес с добрейшей улыбкой и как бы невольно вторя ударам: «Чюки-чюки-чюк! Чюки-чюк! Чюки-чюк!»

- Это что такое? – спросил я с изумлением.

- А там, по моему приказу, шалунишку наказывают…Васю буфетчика изволите знать?

- Какого Васю?

- Да вот, что намедни за обедом нам служил. Еще с такими большими бакенбардами ходит». [19, с. 121-122].

              А далее опять это сочетание «добрейшей улыбки» и «ясного и кроткого взора» с истинным наслаждением от самых звуков порки! «Самое лютое негодование не устояло бы против ясного и кроткого взора Мандария Аполлоныча». Находились люди, которые видели в этой фразе, что будто бы и сам Тургенев не мог устоять против этого «взора», между тем, как совершенно ясно, что этот «мазок кисти» явно иронический, рассчитанный именно на то, чтобы дать почувствовать всю органическую порочность этого человека. Если бы эта приведенная выше фраза выражала мнение самого автора, то зачем бы тогда Стегунову обращаться к нему с такими словами: «Что вы, молодой человек? что вы? – заговорил он, качая головой. – Что я, злодей, что ли? Что вы на меня так уставились? Любит да наказует: вы сами знаете». [19, с 123]. Не ясно ли, какими глазами глядел автор рассказа на это чудище?

              Но Тургенев, для неподготовленного читателя совсем неожиданно, приводит реплику самого только что высеченного буфетчика Васи, который не только не негодует на своего барина, а даже в общем его одобряет. Это краткое местечко – едва ли не самое страшное в рассказе: перед нами не только покорность, но и оправдание «законного» насилия и притом оправдание, идущее со стороны самого пострадавшего. Это буфетчик Вася – представитель тарой, целиком покорствующей Руси. Такими именно словами и заканчивает автор этот свой необычный рассказ: «Вот она, старая-то Русь!» - думал я на возвратном пути».

              Тургенев не раскрывает тех чувств, которые он вкладывает в это свое восклицание: они ясны и без того. И, несомненно, чувства эти были общими и у автора и у его читателей.

              В г-не Зверкове артистически смешаны самовлюбленность и обожание своей жены, про которую он говорит, что она – «ангел во плоти, доброта неизъяснимая», про которую сам Тургенев повествует так: «тусклая, чувствительная, слезливая и злая – дюжинное и тяжелое создание». И муженек, не устающий ее восхвалять, говорит еще и так: «Горничным и девушкам не житье, - просто рай воочию совершается…» А между тем одна из этих горничных позволила себе полюбить лакея Петрушку, в то время как барыня держала горничных только незамужних. Что же при этом переживает Зверков? «Доложу вам, я такой человек: ничто меня так не оскорбляет, смело могу сказать, так сильно не оскорбляет, как неблагодарность…» А затем, когда произошло с девушкой «то самое», про что «стыдливый» Зверков выразился только намеком: «Вы понимаете…Я стыжусь выговорить», - этот изысканно деликатный помещик приказал виновную «остричь, одеть в затрапез и сослать в деревню». [19, с .131].

              Заслуживает большого внимания та манера, в которой нарисован образ этого помещика. Он как бы деликатен, но по сути дела слащав и в то же время, несомненно, жесток и недалек. Наличие этих разнообразных черт делает образ его необычайно живым, и автор достиг бы гораздо меньшего эффекта, если бы подал его с лишь одним отрицательным пафосом. Здесь же чувство моральной тошноты возникает у читателя как бы самопроизвольно, и как раз поэтому замысел автора осуществляется наиболее полно: не в порядке какого-либо убеждения, а в порядке естественно пробудившегося ощущения в душе самого читателя. А это читательское ощущение было тоже немалым ударом по крепостному праву.

              Очень рельефны взаимоотношения помещика из рассказа «Бурмистр» - гвардейского офицера в отставке Аркадия Павлыча Пеночкина – со своими крепостными. Пеночкину народ представляется лишь невежественной и безликой массой. Этот пустой и морально ничтожный «гвардейский офицер в отставке» холодно-расчетлив и жесток по натуре. Хищничество – главная отличительная его черта. Оброк с крестьян он довел до такой степени, что сам удивляется, как они «концы с концами сводят».

              Тургенев не впадает в преувеличения или односторонность, говоря о таких помещиках, как Стегунов или Пеночкин, равно как не прикрашивает жизнь, рисуя образы крестьян, которым иногда присущи черты рабской приниженности или дурные замашки господ, которым они служат, как, например, камердинеру в рассказе «Свидание», самодовольному эгоисту, способному с холодной бессердечностью надругаться над доверчивостью полюбившей его девушки.

              Чудовищность рабства была не в том, что добродетельные рабы находились во власти злодеев-рабовладельцев. Чудовищность этого порядка именно в том, что такие дела творятся зауряд, заурядными людьми над другими тоже заурядными людьми.

              Перекличка «термина» - «распорядиться» - с поркой буфетчика Васи дает ощущение того, что порка слуг была явлением самым обыденным. Отметим, при этом особо, как сказано, что камердинер, не посмевший произнести ни одного слова, «помялся на месте, покружил салфеткой». Это движение руки, в котором есть уже и ощущение предстоящей порки, очень точно выражает «немой» протест провинившегося.

              Так же точно, увидев проезжавшего по деревне Пеночкина, «хромой старик» с бородой, начинавшейся под самыми глазами, оторвал недопоенную лошадь от колодца, ударил ее, неизвестно за что по боку, а там уж поклонился». За что же этот старик так жестоко расправился со своей лошадью? Это было молниеносное психологическое ощущение того, что его самого будто вот-вот ударят. И он инстинктивно перенес этот удар на бедную конягу.

              Да что – старик! Вот, завидев барина, «мальчишки в длинных рубашонках с воплем бежали в избы, ложились брюхом на высокий порог, свешивали головы, закидывали ноги кверху  таким образом весьма проворно перекатывались за дверь, в темные сени, откуда уже и не показывались».

              Эта последняя «картина», несмотря на всю свою краткость, весьма выразительно дает ощутить всю глубину той пропасти, которая лежит между барами и крестьянством, но она также весьма любопытна и по тому, как она написана: мы положительно все это видим и слышим, как если бы сами были тому свидетелями. И все это достигнуто единственно предельной точностью в передаче отдельных черточек того, что происходит.

              Еще более кратко, всего лишь одним глаголом Тургенев позволяет нам увидеть, как садился на лошадь тучный староста, сын бурмистра: «Староста отвел из приличия лошадь в сторону, взвалился на нее и пустился рысцой за коляской, держа шапку в руке». [19, с. 152]. Этот глагол, о котором идет речь – «взвалился»: так и видишь это движение, как брюхо будущего седока скользит вверх по крутому боку лошади! В звукосочетании «взвалился» чувствуется тот «взволок» по дороге, который приходится преодолевать путнику. И вот это-то ощущение и делает этот простой глагол столь выразительным. И у самого Тургенева после того, как это движение «наизволок» завершено, как бы с легким сердцем возникает уже движение лошади, пустившейся «рысцой».

              Про этого старосту сказано еще, как тот отвечал на вопросы хозяина: «вяло и неловко, словно замороженными пальцами кафтан застегивал». И еще как тот же староста стоял возле жаловавшихся крестьян «с разинутым ртом и недоумевающимися кулаками». Тут был барин, и тут были мужики, и его кулаки «недоумевали», почему же они все еще в бездействии…Точно также и сам Пеночкин, постепенно разгоревшись в разговоре с мужиками, «шагнул вперед, да, вероятно, вспомнил о моем присутствии и положил руки в карманы». Несомненно, что и у него «руки чесались», и он должен был также извиниться перед своим гостем.

              В этом рассказе Тургенев открывает для нас ту «служилую» прослойку, которая зверски помогала барину высасывать соки из мужика, не забывая при этом, однако же, и себя. Таков, например, и староста Пеночкина и, в особенности, сам бурмистр, про которого один знакомый автору мужик из другого села выразился исчерпывающе кратко и точно: «Собака, а не человек; такой собаки до самого Курска не найдешь!» Стоит обоих их и главный конторщик в рассказе «Контора».

              У Тургенева, естественно, и помещики не все на одно лицо. Кроме упомянутых ранее, особо любопытно выделить своеобразнейшую фигуру «Ваилия Васильича», который отказался даже назвать свое имя и предложил дать ему какую-нибудь кличку, назвав сам себя «Гамлетом Шигровского уезда». Вся его судьба – это образчик некоего неустойчивого равновесия, определявшегося общественной неустойчивостью самой эпохи.

              Фигура Чертопханова столь «живописна», что автору пришлось уделить ей целых два рассказа. Чертопханов – челдовек с безудержныи порывами, способный равно и на простое буйство и на неожиданные, по-своему мужественные и даже дерзкие выпады против крупного по сравнению с ним дворянина. То, что он сам беден, дало ему возможность, не расставаясь со всеми своими причудами и барскими прихотями, понимать, однако, положение бедняков и всяческих обиженных судьбою людей.

              Именно таков Чертопханов, когда от него уходит цыганка Маша. Но другая его истории – с утратой любимой им лошади – Малек-Аделя – превосходит по напряженности переживаний даже этот уход от него любимой им женщины. Как Маша «лисицей» сидела перед тем, как покинуть его, так и сам Чертопханов, убедившись, что вновь обретенный им Малек-Адель не настоящий, ходил теперь «взад и вперед по комнате, одинаковым образом поворачиваясь на пятках у каждой стены, как зверь в клетке».

              Особо следует помянуть также хотя и о едва намеченном, но очень выразительном очерке молодого помещика Любозвонова, про которого рассказывал однодворец Овсянников, - как он пытался разговаривать с крестьянами запросто, как сказали бы позже – «по-народнически». Этот Василий Николаевич, вышедший для разговора со своими крестьянами «в плисовых панталонах, словно кучер», живо напоминает нам Нежданова из «Нови», обрядившегося для общения с народом «в истасканный желтоватый нанковый кафтан.

              Автор «Записок охотника» с беспощадной правдивостью изображает и дикость нравов, самодурство владелицы ананьвского поместья («Контора»), и истинный облик интеллигента-славянофила Любозвонова («Однодворец Овсянников»), столь же чуждого народу, как и гамлетствующий «западник» («Гамлет Щигровского уезда»), пустой и ничтожный. Разоблачительная сила образов дворян в «Записках охотника» вызывала восхищение Герцена. «Никогда еще, - писал автор «Былого и дум», - внутренняя жизнь помещичьего дома не выставлялась в таком виде на всеобщее посмеяние, ненависть и отвращение».