Пушкин

Пушкин есть явление чрезвычайное, – пишет Гоголь в 1832 году, – и, может быть, единственное явление русского духа: это русский человек в его развитии, в каком он, может быть, явится через двести лет. В нем русская природа, русская душа, русский язык, русский характер отразились в той же чистоте, в такой очищенной красоте, в какой отражается ландшафт на выпуклой поверхности оптического стекла». В другом месте Гоголь замечает: «В последнее время набрался он много русской жизни и говорил обо всем так метко и умно, что хоть записывай всякое слово: оно стоило его лучших стихов; но еще замечательнее было то, что строилось внутри самой души его и готовилось осветить перед ним еще больше жизнь».

Достоевский отметил удивительную способность Пушкина приобщаться  ко всяким, даже самым отдаленным культурным формам, чувствовать себя как дома у всякого народа и времени. Автор  «Преступления и наказания» видел  в этой способности характерную  особенность русского племени, предназначенного для объединения враждующих человеческих племен в единой мировой жизни  духа, основанной на христианской любви. Достоевский взял мысль Гоголя, только расширив и углубив ее. «Чтение  поэтов всех народов и веков порождало  в нем (Пушкине) отклик, – говорит Гоголь, – и как верен его отклик, как чутко его ухо! Слышишь запах, цвет земли, времени, народа. В Испании он испанец, с греком – грек, на Кавказе – вольный горец в полном смысле этого слова; с отжившим человеком он дышит стариною времени минувшего; заглянет к мужику в избу – он русский весь с головы до ног; все черты нашей природы в нем отозвались, и все окинуто иногда одним словом, одним чутко найденным и метко прибранным прилагательным именем».

Способность Пушкина перевоплощаться, переноситься во все века и народы, свидетельствует о могуществе его  культурного гения. Всякая историческая форма жизни для него понятна  и родственна, потому что он овладел, подобно Гёте, первоисточниками всякой культуры. Гоголь и Достоевский полагали эту объединяющую культурную идею в  христианстве. Но мы увидим, что миросозерцание Пушкина шире нового мистицизма, шире язычества. Если Пушкин не примиряет  этих двух начал, то он, по крайней мере, подготовляет возможность грядущего  примирения.

Ни Гоголь, ни Достоевский  не отметили в творчестве Пушкина  одной характерной особенности, которая, однако, отразилась на всей последующей  русской литературе: Пушкин первый из мировых поэтов с такою силою  и страстностью выразил вечную противоположность  культурного и первобытного человека. Эта тема должна была сделаться одним  из главных мотивов русской литературы.

Уже Баратынский, сверстник  Пушкина, высказывал сомнения в благах культуры и знания. Противоположение спокойствия и красоты природы суете и уродству людей – вот главный источник поэзии Лермонтова. Тютчев еще более углубил этот мотив, отыскав в самом сердце человека древний хаос – то дикое, страшное, ночное, что отвечает из глубины нашей природы на голоса стихий, на завывание урагана, который «понятным сердцу языком твердит о непонятной муке, и ноет, и взрывает в нем порой неистовые звуки».