С.И. Пискунова. Сервантес и его роман

     Вторая  часть "Дон Кихота" не просто сюжетно  продолжает Первую, но и написана "поверх" Первой, исходит из того, что роман  о Дон Кихоте вышел в свет и  Дон Кихот теперь совершает свой путь как почти всем известный, всеми  признанный, пускай и книжный, но истинный рыцарь (кабальеро).На смертном одре в апреле 1616 Сервантес диктует пролог к своему любимому спешно законченному роману "Странствиям Персилеса и Сихизмунды", опубликованному уже после смерти автора. Сервантес скончался 22 апреля 1617 года и был похоронен за счет францисканского ордена в одном из францисканских монастырей. Точное место захоронения писателя неизвестно..

     В "Дон Кихоте" Сервантес представил драматическое положение человека в мире, утратившем средневеково-ренессансную цельность и гармонию, единство "слов" и "вещей", "духа" и "материи", помысла и деяния. Реальность в "перспективистской" композиции "Дон Кихота" оказывается раздробленной во множестве индивидуальных точек зрения, в игре "мнений" и "суждений, что открывает простор для самых разных трактовок сервантесовского романа.

     Воспоминания  о былой славе предков смешались  в сознании Дон Кихота с впечатлениями, полученными от чтения рыцарских  романов, которые создавались и  издавались в огромном количестве в  Испании и в Португалии на протяжении первой половины XVI века. Сотворенный  авторами этих романов "миф о рыцаре" стал испанским героизированным  вариантом гуманистического "мифа о человеке", самом совершенном  творении Господнем. Недюжинная физическая мощь героя-рыцаря направлена на служение Добру и борьбу со Злом, на помощь тем, кто нуждается в защите и чьи права попраны грубой силой и беззаконием. И хотя рыцарство, которое мечтает "воскресить" Дон Кихот, существовало лишь на страницах книг, книжные рыцари для него столь же реальны и достоверны, сколь и герои исторических хроник или персонажи Священного Писания.

Подобно ребенку, Дон Кихот считает, что если какую-нибудь вещь назвать соответствующим именем и пожелать, чтобы она была тем-то и ничем иным, то так оно и  будет. Так, он "признает" и "решает", что его мослатый жеребец, если его назвать звучным именем Росинант, будет вполне добрым конем, а деревенская девица Альдонса Лоренсо, названная Дульсинеей, вполне сгодится на роль дамы его сердца, поскольку странствующий рыцарь обязан иметь таковую.

Претворяя в  жизнь свой "неписаный" рыцарский  роман, герой Сервантеса постоянно  оглядывается на устав мифического  ордена странствующих рыцарей, членом которого себя осознает. Поэтому нельзя сказать, что Дон Кихот ведет  себя по собственному усмотрению, стараясь ни в чем не походить на других, в  чем нередко заключается чудачество героев более позднего времени. Напротив, его поведение "запрограммировано" канонами рыцарского повествования  и идеей подражания.. Но подражание деяниям и любовным страданиям книжных рыцарей помимо воли самого идальго превращается в пародирование – в передразнивание. Слова и дела Дон Кихота попадают не в тот контекст, накладываясь на "низкий" текст обыденной действительности, что иронически обыгрывается автором.

Уже во время  первого выезда Дон Кихота обнаруживается, что люди, с которыми сталкивается ряженый "рыцарь" на испанских  дорогах и на постоялых дворах, реагируют на него по-разному. Подобно  погонщику мулов и прочим простолюдинам  они могут обрушить на злосчастного "рыцаря" град палочных ударов. Но они могут начать подыгрывать  ему подобно хозяину постоялого двора, куда Дон Кихот попадает в  первый же день своего странствия: чтобы развлечься, трактирщик разыгрывает шутовской обряд посвящения сумасшедшего постояльца в рыцари. Подобным же образом, хотя и движимые разными побуждениями, будут вести себя по отношению к Дон Кихоту многие другие персонажи романа: односельчане героя священник и цирюльник, а также прелестная Доротея, заставившие Дон Кихота поверить в то, что он очарован, чтобы привезти его в родное село, - в первой части; Самсон Карраско, герцог и герцогиня, дон Антонио Морено – во второй. Одних Дон Кихот раздражает, другие радуются возможности устроить по поводу его появления что-то вроде карнавала, переходя в разговорах с ним на его язык – язык рыцарских романов и романсов. После того, как сосед-землепашец подбирает на дороге избитого погонщиком Дон Кихота и привозит его в родное село, односельчане идальго – священник и цирюльник – устраивают осмотр его библиотеки, значительную часть которой составляют рыцарские романы, и многие из них "приговаривают" к сожжению. После чего вместе с присоединившейся к ним домоправительницей "доброжелатели" замуровывают вход в комнату-книгохранилище, объявив владельцу библиотеки, что его книги унес злой волшебник.

Тем самым, сами того не ведая, они подвигают владельца  книг на дальнейшие действия. Теперь у Дон Кихота есть объяснение того, почему происходящие с ним вещи другие люди видят совсем по-другому: во всем виноваты козни злых волшебников, превращающих замки в постоялые дворы, прекрасных девиц – в трактирных служанок, шлем – в таз цирюльника-брадобрея... И он предпринимает свой второй выезд, но уже в сопровождении "оруженосца", крестьянина из того же села – Санчо Пансы. Отныне Дон Кихоту нет нужды разговаривать с самим собой: у него появляется собеседник, а разговоры Дон Кихота и Санчо для современного читателя представляют не меньший, если не больший интерес, чем его комические похождения..

Образ Санчо встраивается в длинный ряд карнавальный шутов – "глупцов" и сказочных "дураков", которые всегда себе на уме и во всем имеют свой интерес... Кроме того, Санчо – традиционный персонаж испанских пословиц и поговорок типа "А вот и Санчо со своим ослом...". Но по мере развития действия образ оруженосца (как и образ Дон Кихота) все более углубляется: Санчо, как и его господин, становится личностью.

Первое приключение, которое поджидает Дон Кихота и Санчо – знаменитый эпизод с ветряными мельницами, которые "рыцарь" принимает за чудовищных длинноруких великанов. Великаны – неизменные враги героев рыцарских романов, символы зла и самого страшного из грехов – гордыни. Потому-то Дон Кихот заранее ставит себе в заслугу то, что он своим подвигом сотрет "дурное семя с лица земли". Но в его удали и безоглядности просвечивает... та же горделивая вера в свое предназначение, которая составляет основу героической морали. И эта гордыня тут же наказывается: мельничные лопасти, вращение которых для первых читателей романа явно напоминало вращение "колеса фортуны" (этот образ был очень распространен в культуре того времени), подхватывают "рыцаря" вместе с конем, а затем сбрасывают на землю. Многие из последующих эпизодов романа будут построены по той же схеме возвышения-низвержения героя.

Некоторые читатели романа (например, В. Набоков) воспринимали многочисленные избиения и перемалывания  костей Дон Кихота ( а заодно и Санчо!) как проявление авторской жестокости. Но в романе Сервантеса избиения ("измолачивание") героев имеет не столько прямой, сколько метафорический смысл. Ведь его действие неслучайно происходит во время жатвы: зерно нового урожая перед тем, как из него испекут хлеб, должно быть собрано и обмолочено, а затем перемолото. Путь Дон Кихота по полям Кастилии, колосящейся спелыми хлебами, вопроизводит путь зерна с момента его пребывания в земле (во тьме и безвестности) к хлебу, символу единения людей в христианской вере.

Особую роль в Первой части играет IX глава, потому что в ней впервые появляется образ "подставного" автора романа – арабского историка Сида Ахмета Бененхели. Автор-повествователь, от чьего имени до сих пор шел рассказ, сообщает о том, как была "найдена" история Дон Кихота Ламанчского. Арабскую рукопись этой истории он-де купил у мальчика-старьевщика на одной из улиц Толедо, а затем отдал перевести на кастильский (испанский) одному мориску (крещеному мавру). Этот рассказ пародирует популярные в эпоху Возрождения истории о находках древних рукописей, а также распространенный прием авторов рыцарских романов, выдававших свои сочинения за переводы древнегреческих и иных хроник. Так, в романе Сервантеса параллельно с историей Дон Кихота разворачивается история создания самого романа о Дон Кихоте. Это позволяет Сервантесу иронически дистанцироваться от повествования, затеять с читателем игру в "верь-не-верь". Романист стремится сделать изображение максимально достоверным, при этом постоянно напоминая читателю о том, что оно – всего лишь "изображение", вымысел, "роман".

В XI главе нить комических подвигов самозванного рыцаря пресекается и повествование переходит в новый жанровый регистр: Дон Кихот и Санчо встречаются с козопасами и становятся свидетелями развязки истории несчастной любви студента Хризостомо к прекрасной пастушке Марселе, а затем выслушивают и саму эту историю, выдержанную в пасторальном стиле. Здесь же, в гостях не у пасторальных, а реальных пастухов-козопасов Дон Кихот произносит одну из своих самых знаменитых "речей" о Золотом веке, о том мифическом блаженном периоде в истории человечества, когда люди не знали слов "твое" и "мое", не возделывали землю и питались плодами природы, когда "всюду царили дружба, мир и согласие". Произнося эту речь, Дон Кихот выступает как человек, начитанный не только в рыцарских романах, но и в сочинениях мыслителей-гуманистов, воплощавших свои мечтания об идеальном устройстве жизни на земле в заимствованном из античной мифологии образе Золотого века. Конечно, Дон Кихот не замечает того, что его слушатели-козопасы совершенно не подготовлены для восприятия гуманистической мудрости. Поэтому его возвышенные слова не находят у них отклика. Но в целом во время встречи с пастухами он ведет себя как человек разумный и рассудительный. Здесь впервые явственно проявляется смешение в поведении и речах Дон Кихота мудрости и безумия – источник противоречивого восприятия его как другими героями, так и читателями романа.

Эпизод с пребыванием  Дон Кихота в гостях у козопасов  сменяется новыми приключениями  на "большой" дороге, которая приводит героев Сервантеса снова на постоялый  двор (конечно, уже другой постоялый  двор, значительно дальше находящийся  от безымянного "села ламанчского"). И вновь Дон Кихот принимает его за рыцарский замок. Этот постоялый двор становится композиционным центром Первой части, поскольку все ее события так или иначе будут к нему привязаны. И связаны они будут не только с Дон Кихотом и Санчо.

Сам Сервантес  называл истории влюбленных, встречающихся  на постоялом дворе, "полу-пристроенными" новеллами, в отличие от единственной "встроенной", то есть "вставной" в строгом смысле слова. Это "повесть о безрассудно-любопытном", которая хранится в сундуке, забытом кем-то из постояльцев на постоялом дворе. Хозяева и постояльцы двора (за исключением спящего Дон Кихота) слушают чтение "повести", которое прерывается эпизодом сражения Дон Кихота с бурдюками с красным вином, которые он спросонья принимает за великанов. Описание битвы героя с бурдюками и комично, и полно глубокого смысла. Красное вино, как и хлеб, напоминало читателям Сервантеса о таинстве причастия. А католический праздник, посвященный таинству причастия, – день Тела Христова, обязательно включал в себя не только церковное шествие, но и карнавал, главными участниками которого были фигуры головастых великанов, очень похожие на тех, которым Дон Кихот в лунатическом экстазе рубит головы на постоялом дворе. Так, пародия на рыцарские романы превращается в "сакральную пародию". Ведь смех, звучащий на страницах романа Сервантеса, не сатира, унижающая и отрицающая осмеиваемое, но "благорасположенный" юмор, в котором слились смех народного праздника-карнавала и изысканная гуманистическая ирония.

Последний путь Дон Кихота – героя первой части  также пародирует эпизод из рыцарского романа о Ланселоте Озерном, Рыцаре телеги, но тот, в свою очередь, воспроизводит путь на Голгофу Иисуса Христа. Унижение накладывается на унижение, но именно униженным, равно как и "блаженным" (т.е. безумцам) принадлежит, согласно христианскому вероучению, Царствие Небесное.

"Дон Кихот" 1605 года заканчивается пародийными  стихами, якобы сочиненными на  смерть Дон Кихота "академиками  Аргамасильи" ( Аргамасилья - ламанчское село, которое ныне претендует на то, чтобы считаться родиной героя Сервантеса). Дон Кихот умер и, как восклицали на карнавалах, столь созвучных духу сервантесовского повествования, – "да здравствует Дон Кихот!". Повествователь явно никак не рассчитывает, что кто-то из читателей отнесется к этой "смерти" героя всерьез и даже намекает на его новый выезд, который и будет описан во второй части.

Дон Кихот, персонаж второй части, чувствует свою все  большую и большую зависимость  от внешнего мира, от чужих козней, от воли других людей. Уже в начале их последнего, третьего, выезда Санчо удается внушить ему, что крестьянка на ослице, встреченная ими на дороге, и есть Дульсинея Тобосская, заколдованная злыми волшебниками. С этого момента все помыслы Дон Кихота будут почти исключительно сосредоточены на расколдовании возлюбленной.

Один из центральных  эпизодов Второй части – спуск Дон Кихота в пещеру Монтесиноса (гл. ХХIII), где, то ли в реальном, то ли в вымышленном сне, он оказывается в окружении героев рыцарских романов и романсов. На дне пещеры в подземном мире, где светит подземное солнце и зеленеет подземная трава, Дон Кихот, если верить его словам, становится зрителем пародийно-сакрального шествия – выноса сердца рыцаря Монтесиноса (присоленного, чтобы не протухло) и встречается с Дульсинеей, просящей у него денег в долг и предлагающей взамен "новую канифасовую" юбку. Эти и другие приземленно-бытовые мотивы сна Дон Кихота – свидетельство начавшегося крушения рыцарского мифа в сознании самого рыцаря: он начинает видеть мир не как "магическую", зачарованную реальность, а как театр, над чем и размышляет после встречи с труппой странствующих актеров.

Кульминацией  развития темы "мир – это театр" являются "срединные" главы "Хитроумного  кабальеро...", описывающие пребывание Дон Кихота и Санчо Пансы в герцогском замке, хозяева которого разыгрывают вокруг рыцаря и оруженосца пышное театральное представление на темы придуманного Санчо заколдования Дульсинеи, словно выталкивая их на подмостки и принуждая играть написанные для них (не без их невольного участия ) роли. Подобная насильственная реализация мечтаний Дон Кихота наводит на самого героя Сервантеса глубокую тоску.