Жизнь Фонвизина М.А

ФОНВИЗИН  МИХАИЛ АЛЕКСАНДРОВИЧ (1788–1854), декабрист, племянник писателя Дениса Ивановича Фонвизина. 
 
М.А. Фонвизин родился 20 августа 1788 г. в семье, принадлежавшей к высшему слою дворянской интеллигенции и уже в предшествующем поколении сыгравшей выдающуюся роль в литературном и общественном движении своего времени. Он – племянник Д.И. Фонвизина и куратора Московского университета П.И. Фонвизина, об отце декабриста – Александре Ивановиче, третьем брате Фонвизине, – известно немногое, однако несомненна его теснейшая дружеская и идейная связь с братьями — не случайно именно у него сохранялась (и была передана им потом старшему сыну) уцелевшая часть конституционного проекта Фонвизина–Панина. 
 
О своем образовании М.А. Фонвизин сообщил следующее: «Воспитывался я в детском возрасте дома, потом учился в С.-Петербурге в Немецком училище св. Петра, наконец, в Москве в Университетском пансионе и слушал лекции в Московском университете». По формулярному списку Фонвизина и его показанию на следствии выясняется, что он вступил в службу подпрапорщиком Преображенского полка 6 мая 1801 г., а с 5 декабря 1803 г. был переведен в Измайловский полк. Последняя дата и есть, очевидно, время его реального вступления в военную службу (в возрасте 15 лет). До этого он, как водилось тогда в дворянских семьях, лишь числился в полку и мог учиться одновременно в Университетском пансионе. 
 
Первый офицерский чин – прапорщика – Фонвизин получил через год после вступления в службу и уже в качестве офицера принял участие в войне с Наполеоном. Выступив с Измайловским полком в августе 1805 г. в поход, шестнадцатилетний юноша получил боевое крещение при Аустерлице, отличился там и был впервые награжден орденом Анны 4-й степени. Сведения о его службе и жизни в годы, предшествовавшие Отечественной войне 1812 г., отрывочны. Ясно только, что это были годы интенсивного самообразования. 
 
«Припоминая себе впечатления первой молодости, – показывал Фонвизин на следствии, – уверился я, что свободный образ мыслей получил не от сообщества с кем-либо, но, когда мне было 17-ть лет, из прилежного чтения Монтескье, Райналя и Руссо, также древней и новейшей истории, изучением которой занимался я с особенною охотою». В этом же показании он подчеркнул, что «прилежал более к математическим и военным наукам». Теоретический склад ума и настойчивое овладение знаниями скоро выдвинули молодого офицера из среды его однополчан. У Фонвизина собиралось общество офицеров, изучавших военные науки, в этом кружке дружно читали комментарии Цезаря и труды современных военных историков будущий фельдмаршал и любимец Николая I Дибич и будущий декабрист-каторжник М.М. Спиридов. 
 
Накануне Отечественной войны, 19 февраля 1812 г., Фонвизин был назначен адъютантом А.П. Ермолова, которому сопутствовал почти на всем долгом военном пути этих лет. Уже 14 июня в составе авангарда армии под командованием Палена он участвует в «разбитии французского авангарда Себастиани». Под Смоленском, «опрокинув со стрелками неприятельскую кавалерию», он был ранен пулей в левую ногу (рана эта давала себя знать всю его последующую жизнь) и награжден орденом Владимира 4-й степени. За Бородино Фонвизин получил третий орден – Анны 2-й степени. Вскоре после Бородинского сражения произошел переданный М.Д. Францевой эпизод, когда Фонвизин прискакал в имение своего отца Марьино Бронницкого уезда, чтобы предупредить семью о приближении французов и помочь ей эвакуироваться. Из имения он выбирался уже в виду французского авангарда, переодевшись крестьянином, но по дороге успел задержать бригаду русских войск, двигавшуюся к Москве и не знавшую, что она занята французами. 
 
Из Тарутинского лагеря Фонвизин «был посылан партизаном с казачьего командою и находился при разбитии французского авангарда под начальством Неаполитанского короля». Создание легких партизанских отрядов, действовавших на всех путях, ведущих к Москве, было частью плана Кутузова. После отступления Мюрата, 12 октября, Фонвизин участвовал в сражении при Малоярославце. Роль Ермолова в этом сражении была особенно велика, ибо именно он командовал подразделениями, несколько раз бравшими город. Запись в формулярном списке Фонвизина: «Был употребляем ген. Ермоловым для разных поручений, за что и награжден золотою шпагою с надписью «За храбрость», поясняется «Записками А.П. Ермолова»: «гвардии поручик Фонвизин на передовых постах наблюдал за движениями неприятеля». «Наш авангард подошел ночью к этому городу, 11 октября, почти в одно время с французами – завязалось жаркое сражение в самом городе, который шесть раз переходил из рук в руки», – вспоминал Фонвизин. 
 
«Наша армия следовала параллельно неприятельской, отступавшей по смоленской дороге. Мы могли преградить Наполеону путь в Вязьме, Дорогобуже и, наконец, в Красном, но осторожный Кутузов не решился на такое смелое предприятие, а довольствовался тем, что отступающих французов беспрестанно тревожил нападениями во фланг», – писал Фонвизин и продолжал: «С наступлением сильных морозов изнуренные остатки наполеоновской армии представляли нестройную толпу нищих, умиравших с холоду и голоду. Вся дорога усеяна была их окоченевшими трупами». 
 
Оставаясь при Ермолове, назначенном 11 декабря 1812 г. Начальником артиллерии действующих армий, Фонвизин перешел русскую границу и принял участие в крупнейших сражениях заграничного похода русских войск: при Люцене 20 апреля 1813 г., при Бауцене 8 –10 мая 1813 г. в арьергарде, прикрывавшем передвижение союзных войск (за Бауцен Фонвизин получил в награду «алмазные знаки» Анны 2-й степени). 
 
Во время движения к Дрездену Фонвизин вместе с Ермоловым, командовавшим к этому времени 1-й гвардейской дивизией, участвовал в сражении при Пирне, где «дрались с утра до вечера три дня» и, как говорит формулярный список, «16 и 17 августа – при истреблении корпуса Вандама». 
 
В сражении при Кульме, «в это ужасно жаркое дело <...> под Фонвизиным убито пять лошадей». За Кульм он получил прусский орден «За заслуги» и Кульмский крест. После «битвы народов» при Лейпциге Фонвизин прошел весь маршрут русских войск до Рейна и 24 декабря, переправясь с гвардией через Рейн, оказался во Франции. В течение 1813 г. он постепенно повышался в чинах от штабс-капитана (январь) до капитана «за отличие в сражениях» (июль). 5 декабря 1813 г. он был произведен в полковники и вскоре назначен командиром 4-го егерского полка. Однако ему не удалось дойти с победоносными войсками до Парижа: под городом Барсюроб 27 февраля 1814 г. «он был ранен пулею в шею и взят в плен, в коем находился до окончания военных действий». Приехав в Париж после падения Наполеона, он писал 1 мая родителям: «Здесь был принят моими начальниками с знаками отличного уважения. Знаю, что сам государь жалел о моем несчастии и даже предлагал Наполеону меня разменять, но он не согласился»… 
 
«Возвратясь в Петербург, – заметил Фонвизин впоследствии, – могли ли наши либералы удовлетвориться пошлою полковою жизнию, и скучными мелочными занятиями, и подробностями строевой службы, которых от них требовали строго начальники, угождая тем врожденном склонности Александра и братьев к фрунтомании?». 
 
Рассказывая о формировании своих убеждений, Фонвизин дважды указал на значение заграничных походов и на характер своих умственных интересов в это время. «Двукратное пребывание за границей, – объяснял он Следственному комитету, – и любимое мое чтение новейших французских и немецких публицистов, равно журналов и газет разных партий немало способствовали к утверждению моих политических мнений». В 1816 г. он становится членом тайного общества. Историю своего вступления в него Фонвизин излагал на следствии … в следующей последовательности: сперва Якушкин, переведенный к Фонвизину в полк, познакомил его с написанным Пестелем уставом тайного общества – по характеристике Фонвизина, «невразумительным», – формальное же вступление в члены произошло только после прибытия гвардии в Москву в 1817 г. в квартире Александра Муравьева – в результате бесед с Шаховским, Никитой Муравьевым и братьями Муравьевыми-Апостолами. 
 
С какими же представлениями программного характера вступил в «Союз истинных и верных сынов отечества» М.А. Фонвизин – человек зрелый, достаточно высокого положения, ветеран недавно окончившихся войн? 
 
На следствии, говоря о цели Союза спасения, Фонвизин не коснулся вопроса о крепостном праве, сказав лишь, что целью было «достижение наших тогдашних любимых идей: конституции, представительства народного, свободы книгопечатания, одним словом, всего того, что составляет сущность правления в Англии и других землях». Но в воспоминаниях, написанных через много лет и вне условий следствия, он назвал оба главных пункта, которые, по его представлениям, входили в программу Союза спасения; «приобрести России законно-свободные постановления» и «стараться об уничтожении крепостного рабства». Представления Фонвизина о желательном для России образе правления отразились в той части его воспоминаний, где изложены споры по этому вопросу при возникновении Союза благоденствия: «Большая часть членов желала для России монархического образа правления, ограниченного представительными институциями по образу Англии и Франции, но были приверженцы и республиканской свободы Северо-Американских штатов». Можно думать, что позиция Фонвизина по этому вопросу была в то время стабильна: он был сторонником ограниченной монархии. 
 
Разногласия вызывали проблемы организации и тактики общества. Оказавшись в первой половине 1817 г. в Москве, Фонвизин принял участие в обсуждении устава Союза спасения, основным автором которого, как известно, был Пестель. «Якушкин, получа устав Союза спасения, – писал Н.М. Муравьев, – нашел его несообразным с своим образом мыслей, согласовавшимся с мыслями Михаилы Муравьева. Особливо вознегодовал он против клятв и слепого повиновения, которых устав сей требовал от первых двух степеней к воле бояр и от самих бояр решению большинства. Он показал устав сей М. Фонвизину, который разделил его образ мыслей». Протест вызывали конспиративно-диктаторская структура общества и «проповедь насилия» (в частности, цареубийство), выраженная Якушкиным и группой его единомышленников в Москве. ... Н.И. Тургенев, полемизируя с «Донесением Следственной комиссии», привел слова Фонвизина: «Никакая цель не оправдывает средств», прибавив: «Он часто повторял это изречение: оно так гармонировало с его прямодушием». 
 
… К началу 1818 года устав, известный впоследствии под именем «Зеленой книги», был подготовлен, после некоторой переработки одобрен, и общество, принявшее теперь название Союза благоденствия, приступило к определяемым этим уставом действиям. 
 
Последующие три года являются временем максимальной политической активности М.А. Фонвизина. Отметим прежде всего, что в составленном во время следствия списке членов Коренного совета Союза благоденствия имя М.А. Фонвизина стоит первым, предшествуя не только С.П. Трубецкому, но и Александру Муравьеву. Как определял цели и методы Союза благоденствия М.А. Фонвизин, один из наиболее активных его деятелей? «Не прибегая ни к каким насильственным мерам, Союз благоденствия предполагал действовать на русское общество нравственными и научными средствами, по возможности искореняя невежество и злоупотребления убеждением и благими примерами, давать благое направление воспитанию юношества, стараться об уничтожении крепостного рабства и ревностно содействовать правительству в его благих намерениях». 
 
Каковы были действия Фонвизина в эти три года? 
 
Итак, в январе 1818 г. Фонвизин вступил в командование егерским полком, расквартированным а Подмосковье («стоял с полком в Дмитрове и Клину»). Деятельность его на этом посту, известная по «Запискам» Якушкина, полностью вписывается в программу действий декабристов, занимавших командные посты в войсках, и, естественно, ассоциируется с действиями таких войсковых командиров, как Михаил Орлов, Сергей Муравьев-Апостол, Пестель, Юшневский. 
 
В 38-м полку «Фонвизин начал с того, что сблизился с ротными командирами, поручил им первоначальную выправку людей и решительно запретил при учении употреблять палку. Для подпрапорщиков он завел училище и нанимал для них учителей». Вероятно, училище было построено на ланкастерском принципе взаимного обучения, увлечение которым в эти годы характерно для ближайшего окружения Фонвизина. Есть свидетельство, что, посетив офицерскую школу в 38-м егерском полку, Дибич был восхищен ею и представил царю проект учреждения подобных казенных школ для всех юнкеров вообще. Уже в конце 1818 г. полк на параде заслужил благодарность Александра I. 
 
Конец 1818 и начало 1819 г. были для Фонвизина трудным временем. В эту зиму был тяжело болен его отец, вскоре затем скончавшийся: это потребовало внимания к хозяйственным делам семьи, и Фонвизину пришлось отлучаться из Москвы в имения, расположенные в других губерниях. Не мог он быть удовлетворен и своим служебным положением. Не рассчитывая, по-видимому, на поддержку своего корпусного командира гр. П.А. Толстого, Фонвизин обратился к помощи А.П. Ермолова, в чьем неизменном дружеском расположении он был уверен. 
 
В феврале 1819 г. Ермолов писал А.А. Закревскому: «Скажи, почтеннейший Арсений Андреевич, не имеете ли вы на худом замечании бывшего адъютанта моего Фонвизина, что он не произведен в последний раз в генерал-майоры? Не могу теперь ничего сказать в пользу его, но знаю, что он прехрабрейший офицер, умный весьма человек и учился отличным образом. Знаю, что он и фронтовой необыкновенный. Отвечаю вам, что и в прежних, и пожалованных вновь, у вас немного лучших...». Эти высокие оценки не помогли, и ходатайство Ермолова успеха не имело. 20 мая того же года он раздраженно откликался на объяснения Закревского: «О Фонвизине говоришь, что есть многие старее его, не произведенные в генералы. Мне кажется, что есть некоторые моложе, которые произведены! С которого времени столь строго соблюдается старшинство? Или только для одних менее достойных закон не писан?» Безуспешно ходатайствовал о назначении Фонвизина начальником штаба 7 корпуса и П.Д. Киселев. Летом 1819 г. Фонвизин дважды приезжал в смоленское имение Жуково, где поселился вышедший в отставку Якушкин, который сделал в это время известную неудачную попытку освободить своих крестьян. Фонвизин вместе с ним ездил в Дорогобуж к Граббе, где стоял находившийся под командованием последнего Лубенский гусарский полк, встречался также с П.П. Пассеком, вскоре принятым Якушкиным в тайное общество. Вслед за этим, в сентябре 1819 года, Фонвизин надолго уехал из Москвы. Его полк был переведен в Тульчин, где вместе с 37-м егерским полком должен был составить бригаду и войти в состав 2-й армии. Таким образом, на целый год, до конца лета 1820 г., Фонвизин оказался в одном из главных и наиболее радикальных центров Союза благоденствия. Здесь в феврале 1820 г. он был произведен в генерал-майоры и назначен командиром вновь сформированной бригады, здесь же в августе 1820 года он потерял этот свой последний командный пост и до самой отставки вынужден был «состоять по армии». 
 
Год жизни в Тульчине был важной эпохой в деятельности Фонвизина в тайном обществе. Он определил собою и его позицию на Московском съезде 1821 г. и все, происшедшее с ним после съезда. 
 
В.Ф. Раевский в своих воспоминаниях называет местом собраний общества квартиру Комарова: «В квартире капитана Комарова, свитского офицера, собирались члены общества по вечерам. У него я познакомился почти со всеми». В числе новых знакомых первым назван Фонвизин, который и дал Раевскому перед его приемом «предварительно прочитать» «Зеленую книгу» (устав общества). Достаточно вспомнить нарастание революционных событий в Европе в первой половине 1820 г. и представить себе сам состав участников тульчинских встреч, чтобы не сомневаться в интенсивном обсуждении на них возникших с новой остротой вопросов программы и тактики общества. Подтверждает это и Раевский: «Из общих этих шумных толков я видел, что общество имело целью: правление конституционное, т. е. ограничение власти самодержца представительною палатою, освобождение крестьян, уничтожение привилегий или равенство перед Законом, развитие просвещения, т. е. умножение учебных заведений и народных школ, свобода слова и печати, судопроизводство»... 
 
Факт острых разногласий между Фонвизиным и Пестелем известен из показаний на следствии Бурцова и Комарова. Последний показывал, что Фонвизин и Пестель, «оба ревностные члены», «во многом не сходились и часто оканчивали споры личностями». Суть этих споров Комаров склонен был свести к вопросу о предлагавшемся Пестелем введении единоличной диктатуры в руководстве обществом или – другая точка зрения – об установлении триумвирата; однако и из его изложения становится ясно, что речь шла о коренных изменениях в организации и тактике общества, соответствующих новым условиям. Показания Комарова дали Следственному комитету основание допросить Фонвизина о сути его несогласий с Пестелем. Фонвизин был не только упорно лаконичен в своем ответе, но и вообще утаил факт своего пребывания в Тульчине в 1820 г.: «Пестеля я не видал с 1819 г. и тогдашних разговоров моих и его, равно и моих предположений не вспомню»... Отдаленным откликом разногласий, доходивших до взаимных личных обвинений, явилась, думается, характеристика Пестеля, данная Фонвизиным, – единственный на страницах его воспоминаний отзыв о товарище по обществу, где он позволил себе указать и отрицательные черты. Фонвизин писал: «Главою Южного отделения был полковник Пестель – человек высокого ума, с большими познаниями, может быть, даже гениальный, но он не обладал даром, столь необходимым для предводителя политической партии, – привязывать к себе людей. В душе его было что-то черствое, отталкивающее симпатическое сочувствие тех, которых он должен был вести к цели». 
 
… В обильной литературе о Московском съезде 1821 г. до сих пор спорят о различных взглядах его участников на будущие действия тайного общества и – соответственно – будущем России, о конкретной позиция каждого из присутствовавших. Предложенная съезду программа М.Ф. Орлова выдвигала идею немедленной подготовки к открытому выступлению с опорой на военную силу. Как известно, большинство участников съезда отвергло предложения Орлова, и к наиболее авторитетным его оппонентам принадлежал М.А. Фонвизин… Мнение группы единомышленников Фонвизина легло в конце концов в основу решений съезда. 
 
Главным результатом, по рассказу Якушкина, было составление нового устава, так же, как и прежний, состоявшего из двух частей: «в первой – для вступающих предлагались те же филантропические цели, как и в «Зеленой книге». Редакцией этой части занялся Бурцов. Вторую часть написал Н. Тургенев для членов высшего разряда. В этой второй части устава уже было прямо сказано, что цель общества состоит в том, чтобы ограничить самодержавие в России, а чтобы приобрести для этого средства, признавалось необходимым действовать на войска и приготовить их на всякий случай». 
 
В соответствии с новыми задачами общества и в условиях, когда его членам стала известна прямая осведомленность правительства о его существовании, была необходима конспиративная реорганизация: военный переворот нельзя было готовить, открыто заявляя свои мнения в гостиных. План этой реорганизации, предложенный М.А. Фонвизиным, известен по показаниям Комарова: общество делилось на три разряда, высший разряд «незнаемых» должен был составлять постоянный руководящий совет, второй разряд – «исполнителей» – представлял собой основную часть членов общества и его активную силу, к третьему разряду принадлежали «нововводимые», которым «сокровенная цель» оставалась неизвестной, а прием мог производиться только с согласия высших разрядов. Была предписана полная конспирация. Съезд принял решение симулировать роспуск общества, чтобы ввести в заблуждение правительство и одновременно отсечь как неустойчивых, так и наиболее радикальных членов. Источники не сохранили свидетельств о том, чьими голосами принималось решение дезинформировать после съезда Пестеля и его сторонников в Тульчине. Однако часть Союза благоденствия продолжала существовать в Москве и после съезда 1821 г. 
 
В своих воспоминаниях Фонвизин писал о Союзе благоденствия: «Это упразднение было мнимое, и он оставался тем же, чем был, но членам его было предписано поступать осторожнее в самой пропаганде, избегать всякой переписки по делам Союза <...> и вообще стараться покрывать существование Союза непроницаемой тайной». Он добавлял потом: «В три последние года существование Союза благоденствия не ознаменовалось никакими действиями». 
 
Ранней весной 1821 г. Фонвизин уехал из Москвы в свое костромское имение. В Костромской губернии близ Макарьева, в деревне Давыдове жила семья М.П. Апухтиной. Ее муж Д.А. Апухтин, запутавшийся в долгах и почти разорившийся, часто отсутствовал из дома, пытаясь поправить свои дела, а жена и дочь подолгу оставались одни, прикрывая, как впоследствии вспоминала Н.Д. Фонвизина, «ложным великолепием настоящую нищету». Само имение Давыдово было куплено Апухтиным в 1818 г. на деньги, взятые в долг у матери М.А. Фонвизина. В этом доме и выросла единственная дочь Апухтиных, Наталья, которой в 1821 г. было 16 лет. Ее детство, еще до разорения отца, прошло в Москве, в той среде дворянской интеллигенции, к которой по рождению и традициям принадлежала ее мать. Впечатление, которое производила тогда на окружающих красивая и одаренная девочка, отразилось в стихотворении В. А. Жуковского, посвященном ей в 1811 г. и сохранившемся в альбоме ее матери: 
 
Тебе вменяют в преступленье, 
Что ты милее всех детей! 
Ужасный грех! И вот мое определенье: 
Пройдет пять лет и десять дней! 
Ты будешь страх сердец и взоров восхищенье! 
 
К юности Н.Д. Апухтиной стала очевидной не только яркость ее натуры, но и особый психологический облик: религиозность сочеталась в ней с неукротимым свободолюбием и бурным темпераментом. Все это не вмещалось в будничные рамки жизни уездной барышни, и единственным выходом ей казался уход в монастырь. Весной 1821 г. в отсутствие отца Н. Д. Апухтина в мужском платье тайком покинула дом с тем, чтобы добраться до ближайшего мужского монастыря и вступить в него послушником под именем Назария. Первым, кто пришел на помощь М.П. Апухтиной, был М.А. Фонвизин, приехавший к этому времени к себе в имение. Беглянку догнали на третий день и вернули домой. «Теперь все забыто, – писала М. П. Апухтиной 4 мая 1821 г. ее племянница А.Н. Кологривова, – но что вы должны были испытать! Как я завидую Михаиле Александровичу. Он мог полететь к вам, а друг в беде кажется ангелом, спустившимся с небес». Фонвизину удалось убедить Н.Д. Апухтину раз навсегда отказаться от своего намерения. Вероятно, в этих беседах с юной племянницей укрепилось то чувство, которое, по-видимому, и раньше питал к ней Фонвизин. Уже в июне 1821 г. сведения о сделанном им Наташе предложении доходят до родных. «Я давно знала его проекты насчет Натали, – пишет та же А.Н. Кологривова, – <...> я не знаю никакого препятствия этому браку. Что может остановить Натали? Не найдет ли она в нем человека, которого столь давно привыкла любить – а этот брак не укрепит ли счастье всей вашей семьи?». Из дальнейших писем Кологривовой выясняется, однако, довольно длительное сопротивление Н.Д. Апухтиной этому браку; Фонвизин уехал из Давыдова в июле и вернулся только к зиме, а вопрос все еще не был решен. 
 
Можно понять из отдельных намеков в письмах, что намерения Фонвизина встретили неудовольствие и его матери, и он не смог преодолеть это двойное сопротивление. Готовившийся брак начал расстраиваться. «Зачем было делать предложение, если он не решился жениться на Натали? – возмущенно откликается на это известие Кологривова. – Натали всегда найдет как устроить свою жизнь, a monsieur едва ли найдет вторую Натали! Предоставим его несчастной судьбе. Я никогда его не любила, а теперь меньше, чем когда-либо. Боюсь только. чтобы этот расстроившийся брак не слишком огорчил дядю, он так горячо его желал». 
 
Через два месяца, однако, Фонвизин снова находится в Давыдове, и уже как объявленный жених Н.Д. Апухтиной. В марте 1822 г. он решительно извещает об этом мать. Позднее, в Сибири, Наталья Дмитриевна признавалась своему духовнику С. Я. Знаменскому, что уступила настояниям родителей: «Надобно было отца из беды выкупать».

Давайте расшифруем это признание: "Надобно  было отца из беды выкупать". Дмитрий Акимович Апухтин, отец Натальи, не только занял у Екатерины Михайловны Фонвизиной (матери Михаила Александровича) крупную сумму, но растратил и свои, ввязавшись в коммерцию и поручившись "за недобросовестных поставщиков". Пользуясь случаем, Михаил Александрович просто "купил" себе жену, "бросив в печь" векселя Апухтина, чем спас его от тюрьмы, а его семью от полного разорения. 
Не потому ли этот брак был столь желателен для Дмитрия Акимовича, и почему так противилась Екатерина Михайловна? И не только она - практически все Фонвизины были против. В наиболее полном "интернетовском" родословии Фонвизиных факт близкого родства Михаила Александровича и Натальи Дмитриевны просто обойден молчанием.

 
Свадьбу пришлось все же откладывать  еще в течение полугода: препятствием послужило близкое родство жениха и невесты. Сперва Фонвизин сделал неудачную  попытку получить в Москве нужное свидетельство у «бронницкого попа». Потом обратились к архиерею, который  тоже не решился дать свое согласие без разрешения из Петербурга. 
 
Только в сентябре 1822 г. Фонвизин, наконец, женился и в декабре с молодой женой вернулся в Москву. Одновременно, потеряв надежду на командное назначение, Фонвизин добивается отставки и 25 декабря 1822 г. получает ее. В эти же дни Ермолов с горечью писал Закревскому: «Заметь, что большая часть из бывших моих адъютантов исчезли: Граббе, офицер достойнейший – несчастлив. Фонвизин, с отличными способностями, – кажется, не на хорошем замечании...». 
 
Вместе с тем, связь с московской частью членов Союза благоденствия вовсе не порвана. Фонвизин с декабря 1822 г. большую часть времени живет в Москве или в своей подмосковной деревне в двух часах езды от города. 
 
В течение этих лет и Южное, и Северное общества делают попытки вовлечь Фонвизина в сферу своей деятельности. Первая такая попытка была связана с «Бобруйским планом», задуманным Васильковской управой Южного общества – намерением организовать военное выступление во время намеченного на конец лета 1823 г. и действительно состоявшегося в сентябре смотра царем расположенных в Бобруйске военных частей. Несмотря на то, что план был встречен отрицательно не только Пестелем, но и другими руководителями Южного общества – Волконским, Барятинским и Давыдовым, С.И. Муравьев-Апостол отправил все же М.П. Бестужева-Рюмина в Москву с письмами к Михаилу Муравьеву и Михаилу Фонвизину, «дабы им предложить вновь вступить в общество». Посланец Южного общества не застал в Москве ни того, ни другого. Беседа Бестужева-Рюмина с И.А. Фонвизиным и Якушкиным показала ему бесплодность дальнейших переговоров («Якушкин сказал <...>, что ни он, ни Михайла Муравьев вновь в общество не вступят. Иван Фонвизин также уклонился – и я возвратился в Бобруйск без успеха»). Рассказ Бестужева-Рюмина подтверждается «Записками» Якушкина: считая Бестужева-Рюмина «взбалмошным и совершенно бестолковым мальчиком», он не счел возможным вступать с ним «ни в какие сношения» и предпочел заявить, что вышел из общества и вступать в него вновь не собирается. 
 
Живя в Москве – с мая до декабря 1824 г. Фонвизины жили в городе в ожидании родов Натальи Дмитриевны и в первое время после рождения сына – Фонвизин ни в одной из встреч не участвует. Только в сентябре 1825 г. Фонвизин возобновляет знакомство с вернувшимся из-за границы и поселившимся в Москве членом Северного общества Митьковым, с которым он не виделся со времени заграничных походов. В это же время Пущин пытается снова привлечь Фонвизина к активной деятельности в обществе. Фонвизин так интерпретировал на следствии факт этих переговоров с Пущиным: «В 1825 году Пущин у меня действительно в деревне был, кажется, в сентябре месяце и говорил мне об обществе, но так как в это время меня оное уже не занимало, то и не входил я в дальнейшие рассуждения, а между тем вошло в комнату мое семейство, и разговор прекратился». Между тем в действительности Фонвизин возобновил свои связи с обществом осенью и зимой 1825 г. Есть показания Н. Муравьева на следствии о совещании в Москве осенью 1825 г.: «Приехав в Москву, я посетил Пущина, Нарышкина, Семенова и Митькова <...>. Павел Колошин и Горсткин, как я узнал от Пущина, Семенова и Нарышкина, совершенно отстранились от дел общества и потому не участвовали в совещании. Я пригласил также г. Фонвизина, который жил в своей деревне под Клином, приехать в Москву. Я представил им все дело и назвал Якубовича». На совещании Фонвизин, как известно, резко отрицательно отнесся к намерению Якубовича и сказал даже, как показывал Н. Муравьев, что если бы верил в реальность его осуществления, то мог бы даже и донести об этом. 
 
Якушкин, вернувшийся в Москву уже после смерти Александра I, в начале декабря, рассказывает: «Мы иногда собирались или у Фонвизиных, или у Митькова. На этих совещаниях все присутствующие члены, казалось, были очень одушевлены и как будто ожидали чего-то торжественного. Нарышкин, недавно приехавший с Юга, уверял, что там все готово к восстанию и что южные члены имеют за себя огромное количество штыков. Митьков, с своей стороны, также уверял, что петербургские члены могут в случае нужды рассчитывать на большую часть гвардейских полков». В эту атмосферу напряженного ожидания событий пришло письмо от Пущина Семенову. 
 
Якушкин вместе с Шереметевым едут ночью к Фонвизину и, разбудив его, вместе с ним отправляется к Митькову. Здесь в совещании, продолжавшемся де четырех часов утра, члены тайного общества разработали свой план действий на завтра: «Фонвизину <...> надеть свой генеральский мундир, потом отправиться в Хамовнические казармы и поднять войска, в них квартирующие, под каким бы то ни было предлогом». Митьков и Якушкин должны были попытаться уговорить начальника штаба 5-го корпуса Гурко, бывшего члена Союза благоденствия, поддержать восстание в Москве, арестовать корпусного командира Толстого и генерал-губернатора Голицына. Шереметев, адъютант Толстого, должен был его именем привести в город части, расквартированные в окрестностях Москвы, и с помощью Нарышкина присоединить их к восставшим. Таков был этот план, тем более безнадежный, что, кроме Шереметева, никто из его участников не принадлежал к войскам и поэтому не мог ожидать молниеносного воздействия на них. К утру это поняли и сами его создатели, но не отказались вовсе от попыток активных действий в поддержку Петербурга, а лишь отложили обсуждение до завтра, надеясь привлечь к нему Орлова. 
 
Наутро в Москву приехал Е. Комаровский с известием о событиях 14 декабря и с приказанием привести Москву к присяге, что и было в тот же день сделано. Последним актом действий московских декабристов было совещание у Митькова вечером 18 декабря. Организатором его снова выступил Фонвизин. Именно он попросил Якушкина пригласить на совещание Орлова. Однако Орлов уклонился от этой встречи, и Якушкин, «видя, что с ним не добиться никакого толку», с горечью обещал ему никогда более не искать с ним встреч. Но из дома Орлова он увез на совещание к Митькову совершенно не известного ему до тех пор Муханова, что и породило эпизод, привлекший потом особенное внимание следствия: на совещании у Митькова вечером 20 декабря Муханов предложил убить нового императора. «Предложение самого предприятия и способ привести его в исполнение были так безумны, – вспоминает Якушкин, – что присутствующие слушали Муханова молча и без малейших возражений». 
 
«В этот вечер, – заключает Якушкин, – собрались в последний раз на совещание некоторые из членов тайного общества, существовавшего почти 10 лет». Участники восстания 14 декабря были уже в крепости. Москвичам оставалось ждать. В те же дни А.Н. Кологривова безмятежно писала Н. Д. Фонвизиной: «Твой муж в своем последнем письме к матушке сообщает, что вы в январе приедете в Москву [из деревни]. Я в восторге от этого. Я надеюсь, что в этом году мы будем видеться часто, очень часто. Скоро 1826 год. Что он нам принесет?». 
 
23 декабря был арестован М.Ф. Орлов, и стало ясно, что правительство намерено привлечь всех членов тайных обществ, вне зависимости от их активности в движении. Но Фонвизина пока не трогали. В этом были свои преимущества: можно было уничтожить документы и продумать линию поведения при возможном аресте. С другой стороны, сама неизвестность своей судьбы была тяжким испытанием. 
 
К 30 декабря в руках следствия сошлось уже достаточно показаний о Фонвизине. В журнале заседаний Следственного комитета за этот день записано: «На ген.-майора Фонвизина есть многие показания о принадлежности его к обществу». Было принято решение о его аресте, и 3 января 1826 года председатель Следственного комитета военный министр А.И. Татищев отнесся к московскому генерал-губернатору Д.В. Голицыну: «По воле государя императора покорнейше прошу Ваше сиятельство приказать немедленно взять под арест живущего в Московской губернии отставного генерал-майора Фонвизина». 9 января Фонвизин был арестован в своей подмосковной деревне Крюкове и отправлен в Петербург. Обстоятельства ареста М.А. Фонвизина подробно описаны М.Д. Францевой, вероятно, со слов Н.Д. Фонвизиной. Вместе с чиновниками, прибывшими для ареста Михаила Александровича, приехал и И.А. Фонвизин. От беременной Н.Д. Фонвизиной «старались скрыть настоящую причину и сказали, что ее мужу необходимо нужно ехать в Москву по делам, почему они и приехали за ним по поручению товарищей его <...>. Муж тоже, чтоб не огорчить ее вдруг, старался поддержать обман, простился с нею наскоро, сжав судорожно ее в своих объятиях, благословил двухлетнего сына, сел в сани с незнакомцами, и они поскакали из деревни. Наталья Дмитриевна выбежала за ними за ворота и, не отрывая глаз, смотрела за уезжавшими, когда же увидела, что тройка, уносящая ее мужа, повернула не на московский тракт, а на петербургский, то, поняв все, упала на снег, и люди без чувств унесли ее в дом». В дороге, на второй станции от Москвы, Фонвизин встретился с арестованными в тот же день В.П. Зубковым и П.В. Мухановым. Вспоминая об этом (сразу же после выхода из крепости, в 1826 г.), Зубков писал: «На второй станции мы садились в сани, когда я увидел генерала М. Фонвизина, у которого была та же участь и который ехал из своего имения, где его взяли». Ехавший в открытых санях и в спешке не запасшийся теплыми вещами Фонвизин, у которого, кроме всего, открылась рана на ноге, вынужден был ночью 10-го числа пересесть в кибитку Зубкова. Здесь Зубков узнал от Фонвизина об аресте Граббе. «Он спросил меня, – пишет далее Зубков, – взяли ли Якушкина, я сказал ему, что нет. На следующей станции он нашел в книге проезжающих, что фельдъегерь проследовал в Смоленск; он сказал мне, что, возможно, это едут арестовывать Якушкина, и казался очень обеспокоенным». По словам Зубкова, Фонвизин сказал, что «считал долгом честного человека не скрывать свои мнения, что занимался политикой, как теорией, но никогда не думал об ее применении». В этих словах отразилась уже будущая линия поведения Фонвизина на следствии: отрицать всякую практическую деятельность как члена тайного общества, представляя свое участие лишь в плане занятий политической теорией. Характерно, что арестованные даже приблизительно не представляли себе того, что ожидало их в Петербурге. Так, Зубков предполагал, что они будут содержаться в кордегардии, где рассчитывал повидаться с Колошиным, Семеновым и Кашкиным. Фонвизин был настроен менее оптимистически, но и он не сознавал истинной своей судьбы. «Ах, – говорил он Зубкову, – я много отдал бы, чтобы через неделю быть на этой же станции, возвращаясь к моей жене». 
 
Вечером 11 января они въехали в Петербург и были доставлены в Главный штаб к дежурному генералу А.Н. Потапову. 
 
12 января состоялся первый допрос, проведенный В.В. Левашевым в Зимнем дворце. Как утверждает В.И. Семевский, Фонвизина, «как и других членов тайного общества, приводили после допроса у Левашева и к самому императору Николаю». Об этом говорит и собственноручная записка царя, адресованная коменданту Петропавловской крепости генералу А.Я. Сукину и написанная в 5 часов пополудни того же дня: «Присылаемого г.-майора Фонвизина посадить, где лучше, но строго, и не давать видеться ни с кем». Вспоминая о событиях этого времени, Фонвизин писал: «Множество лиц было захвачено в Петербурге по подозрению в участии в тайных обществах; других свозили в крепость Петропавловскую со всех концов России. Сначала некоторых допрашивал во дворце сам император; к нему приводили обвиняемых с связанными руками назад веревками, как в полицейскую управу, а не в царские чертоги. Государь России, забывая свое достоинство, позволял себе ругаться над людьми беззащитными, которые были в полной его власти, и угрожал им жестокими наказаниями». 
 
Допрос Фонвизина Левашевым 12 января – как бы точка отсчета для всей истории поведения Фонвизина на следствии. Фонвизин не отвергал очевидных фактов (которых, впрочем, в это время у следствия было не так много), но старался истолковать их в выгодном для себя смысле. При этом ясно его стремление свести фактическую сторону своего рассказа до минимума, исключить из него точные указания, заменив их более или менее расплывчатыми формулировками. Более того, в принципиально важных моментах он либо говорит заведомую неправду, либо избирает тактику умолчания. В основном эта линия поведения была выдержана до конца, хотя и осведомленность следствия, и собственное психологическое состояние вынуждали декабриста на новые признания. 
 
Допрос 12 января сосредоточился вокруг трех вопросов: принадлежности к тайному обществу, намерения Якубовича в 1825 г. убить Александра I и декабрьских событий в Москве. Ответ Фонвизина по первому пункту – типичный образец его тактики: признание всего, что отрицать бессмысленно (член тайного общества), умолчание, прикрытое расплывчатыми фразами (вступил в тайное общество то ли в 1816-м, то ли в 1817 г., узнал о нем «от Александра Муравьева или от кого другого, чего не упомню»), попытка прикрыть Якушкина, умолчав о его роли в вовлечении Фонвизина в тайное общество («сочленами тогда было довольно много, почему утвердительно об оных сказать не могу»), наконец, хорошо рассчитанный обман следствия («намерение общества было изложено в книге, называемой «Зеленой», и в себе не заключало ничего противозаконного», «на совещаниях общества я никогда не был», утверждение, что в 1821 году было принято решение о разрушении общества и после этою о существовании его он ничего «определительно» не знал). 
 
Отвечая на остальные два вопроса, Фонвизин признал фактическую сторону – осведомленность о замысле Якубовича и получение письма от Пущина, но в обоих случаях ничего не сказал о деятельности тайного общества. 
 
Анализ круга имен членов тайного общества, названных Фонвизиным на первом допросе, доказывает его крайнюю осмотрительность в их отборе: названы только те декабристы, которым либо нельзя было повредить (умерший Охотников, находившийся за границей Тургенев), либо об аресте которых Фонвизину было уже известно. Исключение составляет только Глинка, к тому времени еще находившийся на свободе, но очень давно и безусловно отошедший от общества. 
 
Роковую роль в следствии над Фонвизиным сыграли признания, полученные следователями в короткий промежуток времени от 27 февраля до начала марта (о том, что он знал о существовании общества после 1821 г., что Пущин, приезжавший к нему в имение в сентябре 1825 г., информировал его о деятельности тайного общества и что он слышал о намерении Муханова совершить покушение на Николая I), в момент тяжелейшего душевного состояния Фонвизина после некоторого пребывания в крепости. «Один из арестантов, – вспоминал впоследствии А.Е. Розен, – М.А. Фонвизин, сколько ни старался, но не мог перенести затворничества; хотя духом он бодрствовал, но нервы не сносили такого состояния, и, наконец, приказано было, чтобы не запирали его дверей ни задвижкою, ни замками, а чтобы часовой стоял в его номере». Сам Фонвизин писал 28 февраля в своем показании, что предыдущий ответ «писан был мною в самом болезненном состоянии и в сильном жару». Об этом же писал он после суда брату, «...главные показания мои были сделаны мною в то время, как у меня была сильная горячка и в исступлении ума, что может подтвердить доктор Елькан и все здешние чиновники и бывшие при мне унтер-офицер и служитель». 
 
Верховный уголовный суд отнес Фонвизина к IV разряду «государственных преступников», что означало ссылку в каторжные работы на 12 лет и последующее поселение в Сибири. Столь сурового приговора ему не ожидал никто. Даже сам Фонвизин, как видно из его дневника и писем, долгое время надеялся вернуться к семье. Известно удивление С.П. Трубецкого, увидевшего Фонвизина среди осужденных во время объявления приговора. 
 
Отправка Фонвизина в Сибирь задержалась. Только ночью 21 января 1827 г. (через год с лишком после ареста) он вместе с Басаргиным, Вольфом и Фроловым в сопровождении фельдъегеря Воробьева покинул Петропавловскую крепость. 
 
Фонвизин прибыл в Читинский острог в феврале 1827 г. Письмо, отосланное им жене с дороги, было последним, написанным его рукой. На каторге он, как известно, был лишен права переписки. До нас не дошли, к сожалению, письма, которые, несомненно, писали под его диктовку приехавшие первыми вскоре после пего в Читу жены декабристов – на получение их косвенно указывают письма Н.Д. Фонвизиной мужу из Москвы в Читу. Из них становится ясно, что хотя она решила следовать за мужем на каторгу, но этому препятствовал ряд обстоятельств: прежде всего то, что Н.Д. Фонвизина не решалась оставить на руках своей матери годовалого младшего сына и откладывала месяц за месяцем свой отъезд. 17 января 1828 г. она выехала, наконец, из Москвы и в марте была уже в Читинском остроге. 
 
К моменту приезда М.А. Фонвизина в Читу декабристы жили еще во временных острогах – крестьянских домах, обнесенных частоколами («стража окружала нас днем и ночью, – писал А.Е. Розен, – а от вечерней до утренней зари запирали наши комнаты на замок»). В одном из них Фонвизин жил с Лорером, Нарышкиным, Одоевским, Шимковым и братьями Беляевыми. Лишь к осени 1827 г. был достроен большой острог, где декабристы расселялись по комнатам по собственному желанию. Фонвизин оказался вместе с ближайшими своими друзьями-москвичами: «в одну, прозванною нами Москвою, расположились большею частью московские уроженцы». В письме к Н.Н. Шереметевой уже с поселения из Енисейска Фонвизин так описывал образ жизни в Чите: «Нас было помещено 12 человек в одной комнате, и мы носили еще тогда железы. Вы можете представить, как шумно было наше собрание, – я не в состоянии был читать какой-нибудь роман, не требующий ни малого напряжения внимания, а И[ван] Д[митриевич] а это время изучал один из глубоких математических курсов и занимался вычислениями». 
 
Тем не менее уже в самое первое время в Чите начала действовать «тюремная академия». «Все или сами учились или учили других и, – справедливо замечает Якушкин, – такие постоянные занятия в нашем положении были примирительными средствами и истинным для нас спасением». Вскоре образовалась и артель – общая касса, в которую более имущие декабристы вносили крупные суммы с тем, чтобы обеспечить жизнь своих товарищей, не получавших помощи от родных, и общее хозяйство. Фонвизин принадлежал к числу таких обеспеченных декабристов и, по словам Н.В. Басаргина и А.Ф. Фролова, вносил в артельную сумму до 1000 руб. ежегодно». 
 
Особенно труден был для Фонвизина первый год в Чите, до приезда жены. Он «ожидал ее приезда с величайшим нетерпением, беспрестанно любовался ее портретом». П.Е. Анненкова живо описала в своих воспоминаниях первую встречу с мужем в Чите и то, как один из солдат не дал им поздороваться: «Он схватил Ивана Александровича за грудь и отбросил назад». Несколько минут спустя «провели между другими Михаила Александровича Фонвизина, бывшего до ссылки генералом <...>. Фонвизин приостановился и спросил о жене своей. Я успела сказать, что видела ее и оставила здоровою». 
 
Почти сразу после Анненковой в Читу приехала, наконец, Н.Д. Фонвизина. 4 апреля 1828 г. она была посаженной матерью на свадьбе Анненковых. Н.И. Лорер, познакомившийся с ней в Чите, так описывал ее: «Наталья Дмитриевна Фон-Визин, урожденная Апухтина, одна из прелестнейших женщин своего времени. В ее голубых глазах отсвечивалось столько духовной жизни, что человек с нечистой совестью не мог смотреть ей прямо в эти глаза». 
 
До 1829 г., пока с декабристов не сняли оковы, режим их заключения соблюдался строго, но впоследствии он стал ослабевать, и еще в Чите, как писала Анненкова, «солдаты перестали нас гонять от ограды, и мужей стали пускать к нам каждый день, но на ночь они должны были возвращаться в острог». 
 
Трудности жизни декабристов в тюрьме и жен за ее пределами преодолевались молодостью, еще не иссякшими силами и, прежде всего, сознанием величия того дела, за которое каждый из них пожертвовал жизнью. В августе 1830 г. декабристы были переведены в Петровский Завод. Здесь у каждого декабриста была своя комната, и жены, не имевшие детей, могли жить с мужьями прямо в каземате. Судя по «Запискам» Розена, в одном отделении с Фонвизиным жили Трубецкие, Нарышкины и Розены. Условия жизни, однако, не стали легче. Как известно, каземат был выстроен без окон, и первую зиму декабристы провели в темноте, при свечах. 
 
«Вы себе представить не можете этой тюрьмы, этого мрака, этой сырости, этого холода, этих всех неудобств. То-то чудо божие, если все останутся здоровы и с здоровыми головами», – писала Н.Д. Фонвизина в Россию. Письменная атака жен декабристов на это новое ухудшение условий заключения – их возмущенные письма родным, задержанные в III Отделении, – сделала свое дело. В апреле 1831 г. окна, хотя и «высоко, под самым потолком» были пробиты. «Наши заключенные устроили подмостки к окнам, чтобы иметь возможность читать». 
 
По «Запискам» декабристов, хорошо известна и та интенсивная умственная жизнь, которой декабристы продолжали жить в Петровском Заводе, и те кружки, которые образовались там по общим интересам. Вероятно, в Петровском Заводе Фонвизин принадлежал к возникшему еще в Чите кружку, прозванному «Конгрегацией», во главе которого стоял П.С. Бобрищев-Пушкин, «бывший свитский офицер и имевший отличные умственные способности». Душой этого кружка, занимавшегося религиозно-нравственными проблемами, была и Н.Д. Фонвизина, с юности увлекавшаяся богословием и необыкновенно начитанная в нем. Во всяком случае, только после Читинской и Петровской тюрем у М.А. Фонвизина обнаруживается интерес к религиозно-философской проблематике и эрудиция в этих вопросах, которые прежде не были заметны. 
 
Судя по «Запискам» Якушкина, к постоянному кругу общения Фонвизина принадлежали, прежде всего, сам Якушкин, Н.М. Муравьев и С.П. Трубецкой, люди широких и разнообразных интересов, изучавшие на каторге естественные науки, продолжавшие следить за литературой и общественной мыслью. Как и они, Фонвизин в эти годы погружен в свой внутренний мир, и именно поэтому, вероятно, так мало вспоминают о нем декабристы-мемуаристы, в памяти которых закрепились либо люди исключительные по своим личностным чертам или занятиям (Лунин, Н. Бестужев, Ф. Вольф, Петр Борисов), либо «чрезвычайные происшествия», нарушавшие однообразие тюремного быта. 
 
Тяжесть жизни в Чите и Петровском Заводе пагубно отразилась на здоровье Н.Д. Фонвизиной: за шесть лет, проведенных там, она родила двух мертвых младенцев, а два мальчика, родившиеся живыми, – Богдан и Иван – прожили недолго, один несколько месяцев, другой, родившийся в 1832 г., накануне окончания срока каторги – менее двух лет. Психическое здоровье ее пошатнулось: она сама рассказывала впоследствии М.Д. Францевой о своем нервном заболевании, «ее бессонницы сопровождались видениями; она кричала по ночам так, что слышно было на улице». 
 
В 1832 г. Фонвизин, как и весь четвертый разряд, вследствие сокращения срока каторги должен был выйти на поселение; однако они смогли уехать из Петровского Завода только в 1834 г. Их задержало ожидание родов Н.Д. Фонвизиной, а затем постоянные болезни маленького сына (для которого необходима была врачебная помощь Вольфа) и, наконец, смерть ребенка. Болен был в это время, и уже не первый раз, сам Фонвизин. Пока же Н.Д. Фонвизина, с одной стороны, и ее родители, с другой, пытались добиться назначения более близкого к Европейской России места поселения. 
 
Переписка по этому вопросу, сохранившаяся в делах III Отделения, демонстрирует личное вмешательство в его решение Николая I. Первая просьба Д.А. и М.П. Апухтиных называла в качестве возможных мест Омск и Тюмень. Бенкендорф, получив ее, приказал навести справку о расстоянии этих мест от Большого сибирского тракта и о том, были ли уже случаи помещения в них декабристов, ранее вышедших на поселение. Получив отрицательный ответ на последний вопрос, он предоставил назначение места для Фонвизина генерал-губернатору Восточной Сибири. Но когда последний наметил Нерчинск, то царь начертал на представлении: «Далее на север», и Фонвизины были направлены в Енисейск. Несмотря на то, что Енисейской называлась вся губерния, губернским городом в ней был Красноярск. Енисейск же был небольшим уездным городом с плохим климатом и с полным отсутствием врачебной помощи. 
 
«В умственной пище большой недостаток», – писал оттуда Фонвизин Якушкину. Тем не менее в другом письме он сообщал: «Мы живем здесь по-прежнему, то есть так же уединенно. Я продолжаю заниматься теми же предметами, которыми любил заниматься и в Петровском – иногда очень пристально, иногда лениво. Это у меня в характере, но, впрочем, мало бываю без дела». Жизнь в Енисейске осложнялась преследованиями и грубым обращением со стороны местных властей, известными по рассказам М.Д. Францевой (близость Фонвизиных с семейством ее отца, исправника Д.И. Францева, ведет начало со времени жизни в Енисейске). 
 
Приехав в Енисейск, Фонвизины опять ожидали ребенка. Поэтому почти сразу после приезда Н.Д. Фонвизина обратилась в Петербург с просьбой разрешить ей переехать для родов в Красноярск, а мужу – сопровождать ее. В сентябре 1834 г. согласие было дано – но для одной Натальи Дмитриевны. Она не решилась оставить мужа и, в результате, потеряла и этого ребенка. Следующей зимой И.А. Фонвизин возобновил хлопоты о переводе брата в другой город, представив заключение заочного консилиума нескольких крупных московских врачей об опасности, угрожающей самой жизни Н.Д. Фонвизиной. Летом 1835 г. Фонвизины были переведены в Красноярск. 
 
Три года, проведенные ими в Красноярске, очень бегло отразились в дошедшей до нас переписке – сохранились лишь два письма Фонвизина к Якушкину и несколько писем Н.Д. Фонвизиной в Россию. Положение Фонвизиных и Красноярске облегчалось не только лучшим климатом, укрепившим несколько их здоровье, но и открывшейся там возможностью общения с близкими людьми: в Красноярске находились на поселении декабристы М.Ф. Митьков, С.Г. Краснокутский и братья Бобрищевы-Пушкины. Подводя итоги житью там, М.А. Фонвизин писал: «Мы там обжились, и нам было не худо». Родные не только обеспечивали Фонвизиных всем необходимым, снабжали журналами и книгами, но постоянно и настойчиво добивались перевода их в Западную Сибирь. Тогда они питали еще иллюзии, что и это станет лишь этапом в передвижение Фонвизиных на запад. В октябре 1837 г. решение о переводе Фонвизиных в Тобольск было отправлено в Красноярск; однако в Тобольск они прибыли лишь в конце следующего лета. 
 
Фонвизины прожили в Тобольске долгие годы (1838–1853), их дом скоро стал центром духовной жизни Тобольска, вокруг которого объединяется лучшая местная интеллигенция, через который идут все нити связей помощи: декабристам, поселенным в Западной Сибири, ссыльным полякам, впоследствии – петрашевцам, наконец, хлопоты о местных жителях, всегда являющееся формой борьбы с произволом и коррупцией властей. 
 
Положение Фонвизиных сначала упрочивалось и родством Натальи Дмитриевны с женой генерал-губернатора П.Д. Горчакова. Но уже через год, в 1839 г., Главное управление Западной Сибири было переведено в Омск, и постоянное общение Фонвизиных с Горчаковым прекратилось. Впоследствии же отношения с ним вообще обострились, и, вероятно, известную роль в этом сыграл фактический развод Горчакова с женой. Избранный вариант поведения Фонвизиных на поселении – это вариант Пущина, Якушкина, Бестужевых, Батенькова, справедливо названный современным исследователем «жизнью в обороне». 
 
«Декабристы в тех местностях Сибири, где они жили, приобретали необыкновенную любовь народа. Они имели громадное нравственное влияние на сибиряков: их прямота, всегдашняя со всеми учтивость, простота в обращении и вместе с тем возвышенность чувств ставили их выше всех, а между тем они были равно доступны для каждого», – писала М.Д. Францева. 
 
Интенсивность умственной жизни и необыкновенная человеческая привлекательность Фонвизина отмечали не только окружающие, но и друзья-декабристы, встречавшиеся с ним в Тобольске после многолетней разлуки. 
 
«Прошли и эти дни, – писал С.П. Трубецкому из Кургана В.К. Кюхельбекер, посетивший Тобольск в 1845 г. при переводе своем в Курган из Восточной Сибири. – Я теперь опять один, потому что хотя здесь и есть наши, но согласитесь, что с ними нельзя мне так делиться мыслями и чувствами, как с иркутскими и тобольскими моими друзьями <...>. Михайло Александрович и по сю пору сохранил что-то рыцарское». 
 
В 1851 г. в Тобольск удалось приехать на время И.Д. Якушкину. «Я тут решительно ничем не занимаюсь, – писал он сыну Евгению 26 января 1851 г., – ем, сплю и целый день говорю: с некоторыми из моих товарищей, с которыми я прожил восемь лет в Чите и Петровском, я расстался пятнадцать лет; в это время и они, и я, мы очень постарели, и они, и я, мы каждый порознь много думали и чувствовали <...>, вот и теперь Михаил Александрович <…> ждет меня внизу». 
 
В первые годы жизни Фонвизиных в Тобольске у них периодически возобновлялись надежды на возвращение в Европейскую Россию – путем ли решения частного вопроса, касающегося одного Фонвизина, или путем общей амнистии, которую воображение декабристов и их близких связывало с любыми предстоящими династическими торжествами. 
 
Первая попытка поднять этот вопрос была сделана вскоре после приезда Фонвизиных в Тобольск. В 1839 г. И.А. Фонвизин писал брату: «Я не могу придумать, какого бы рода облегчение могло последовать, кроме двух: 1) возвращение на родину и 2) разрешение вступить в гражданскую службу на месте твоего пребывания. Не знаю, в какой степени это последнее может приблизить возвращение на родину. Некоторые полагают Кавказ единственной дорогой, которою можно возвратиться домой (Алексей Петрович этого мнения, и, кажется, ежели бы от него зависело, он сию минуту перевел бы тебя на Кавказ)». К вступлению в гражданскую службу Фонвизин, как видно по его письмам, относился отрицательно; возможность же вернуться домой, хотя бы через солдатскую лямку на Кавказе, показалась ему, несмотря на возраст и болезни, заманчивой. В сентябре 1839 г., когда царь и двор прибыли в Москву на закладку храма Христа-Спасителя, И.А. Фонвизин повел об этом переговоры; Бенкендорф, к которому, со своей стороны, официально обратилась М.П. Апухтина, ответил ей обнадеживающе. 14 декабря 1839 г. М.А. Фонвизин направил официальное прошение в Петербург. Невзирая на поддержку Горчакова, царского согласия на это не последовало. Аргументом для отказа явился возраст Фонвизина, нечаянно или сознательно преувеличенный в начальственных справках. 
 
С той же последовательностью Фонвизиным отказывали и во всех остальных просьбах. Отказы приходили и на просьбу Н.Д. Фонвизиной в 1842 г. разрешить ей свидание со слепнущей матерью в любом пункте Европейской России (она обязывалась при этом отказаться от встречи с оставленными в России сыновьями) и на неоднократные просьбы И.А. Фонвизина о дозволении увидеться с братом в Тобольске, и на прошение его в 1851 г. о переводе М.А. Фонвизина в Вятку. Годы шли, надежды совсем оставили декабриста, и все острее становилась тревога об оставленных в России, теперь уже взрослых сыновьях. В 1850 г. при проезде через Тобольск сосланных в Сибирь петрашевцев Фонвизины узнали о принадлежности старшего сына Дмитрия, студента Московского университета, к этому кружку. По обинякам и намекам и переписке их с И.А. Фонвизиным можно представить себе, как взволновала декабриста и его жену угроза повторения в жизни сына их сибирской судьбы. Однако над юношей нависла еще более страшная угроза: случайно избежав ареста вследствие отъезда на юг для лечения, Д.М. Фонвизин уже не выздоровел и в октябре 1850 г. скончался. За ним менее, чем через год, последовал его младший брат. 
 
Трагическая утрата Фонвизиными в такой короткий срок двух взрослых сыновей была последним нанесенным им ударом. Она смягчила даже непреклонность петербургских бюрократов, и летом 1852 г. И.А. Фонвизин получил, наконец, возможность приехать на шесть недель в Тобольск для свидания с братом. Что-то изменилось в благоприятную сторону в это время в его московских и петербургских связях и возможностях, так как по возвращении в Москву он получил, наконец, положительный ответ на очередную просьбу о возвращении брата на родину. Фонвизин оказался в числе немногих декабристов, вернувшихся домой еще при жизни Николая I. 
 
По дороге на родину М.А. Фонвизин заезжал в Ялуторовск. Через много лет М.И. Муравьев-Апостол рассказывал об этой встрече в Ялуторовске Л.Н. Толстому (содержание их беседы сохранилось в письме Муравьева-Апостола к его воспитаннице А.П. Созонович): «Когда наступил час расставания, М.А. нас всех дружески обнял. Ивану Дмитричу поклонился в ноги за то, что он принял его в наш т[айный] с[оюз]». Двадцать семь лет тюрьмы, каторги и ссылки не только не поколебали убеждений декабриста, но придали им новую силу. Таким М.А. Фонвизин вернулся в 1853 г. в Россию. Пережить своего тюремщика ему, однако, не было дано: он умер в Марьине 30 апреля 1854 г., не пробыв в России и года после возвращения из ссылки