Хосе Ортега-и-Гассет

Кино и иллюстрированные журналы показывают заурядному зрителю отдаленные части планеты, только что освоенные человеком; газеты и разговоры знакомят заурядного человека с завоеваниями человеческого интеллекта, воплощенными в изобретения, в технику, в те аппараты и чудеса, которые этот заурядный человек видит в витринах магазинов. Все это создает в его мозгу впечатление фантастического всемогущества.

Я не хочу сказать, что сейчас человеческая жизнь лучше, чем в прошлом. Я говорю не о качестве сегодняшней жизни, но лишь о количественном или потенциальном ее росте, стремясь поточнее описать самосознание современного человека, тонус его жизни, характерная черта которой — ощущение такой потенциальной силы, что по сравнению с нею все прошлые века кажутся карликами.

Описание было необходимо, чтобы опровергнуть те жалобы и вздохи по поводу упадка (в особенности на Западе), которые наводнили последнее десятилетие. Возвращаюсь к тому доводу, который я уже приводил, ибо он кажется мне простым и убедительным: бесполезно говорить об "упадке" вообще, не уточняя, что именно приходит в упадок. Относится ли этот мрачный приговор ко всей нашей культуре? Или в упадке национальные организации Европы? Допустим, что так. Но можно ли тогда говорить об упадке Запада? Ни в коем случае. Ведь это упадок относительный, частичный, захватывающий лишь второстепенные элементы истории, культуру и нации. Есть только один вид абсолютного упадка — убывание жизненной силы; и существует он лишь тогда когда мы его ощущаем. Именно поэтому я так подробно остановился на том, что обычно упускают из виду: как сознает или ощущает эпоха свою жизненную силу.

Это и привело нас к разговору о "полноте", "расцвете", которые ощущали некоторые эпохи в противоположность другим, которые, наоборот, чувствовали снижение, упадок по сравнению с прошлым "золотым веком". В заключение я отметил очевидный факт: характерные черты нашего времени — его странная уверенность в том, что оно выше всех предыдущих эпох; его полное пренебрежение ко всему прошлому, непризнание классических и нормативных эпох, ощущение начала новой жизни, превосходящей все прежнее и независимой от прошлого.

Я сомневаюсь, чтобы можно было правильно понять наше время без твердого усвоения этих типичных черт его, ибо именно в этом вся проблема. Если бы наш век считал себя упадочным, он считал бы прошлые века выше себя, он уважал бы их, восхищался ими, почитал бы принципы, ими исповедуемые. Он держался бы открыто и твердо старых идеалов, хотя сам и смог бы их осуществить. На деле мы видим обратное: наш век глубоко уверен в своих творческих способностях, но при этом не знает, что ему творить. Хозяин всего мира, он не хозяин самому себе. Он растерян среди изобилия. Обладая бОльшими средствами, бОльшими знаниями, большей техникой, чем все предыдущие эпохи, наш век ведет себя, как самый убогий из всех; плывет по течению.

Отсюда эта странная двойственность: всемогущество и неуверенность, уживающиеся в душе поколения. Поневоле вспомнишь то, что говорили о Филиппе Орлеанском, регенте Франции в детстве Людовика XV: у него есть все таланты, кроме одного, — умения ими пользоваться.

XIX веку, твердо верившему в прогресс, многое казалось уже невозможным. Теперь все снова становится возможным, и мы готовы предвидеть и самое худшее — упадок, варварство, регресс [Отсюда и рождаются теории упадка. Дело не в том, что мы чувствуем в себе упадок, а в том, что все в будущем возможно, включая это. — прим. автора]. Такое ощущение само по себе неплохой симптом: это значит, что мы вновь вступаем в ту атмосферу неуверенности, которая присуща всякой подлинной жизни; что мы вновь узнаем тревогу неизвестности, и мучительную, и сладостную, которой насыщено каждое мгновение если мы умеем прожить его сполна. Мы привыкли избегать этого жуткого трепета, мы старались успокаивать себя, всеми средствами заглушать в себе предчувствие глубинной трагичности нашей судьбы. Сейчас — впервые за последние три века — мы вдруг растерянно сознаем свою полную неуверенность в завтрашнем дне. И это отрезвление благотворно для нас.

Тот, кто относится к жизни серьезно и принимает всю полноту ответственности, ощущает постоянную скрытую опасность и всегда настороже. В римских легионах часовой должен был держать палец на губах, чтобы не задремать. Неплохой жест, он как бы предписывает полное молчание в тишине ночи, чтобы уловить малейший звук зарождающегося будущего. Безопасность эпох расцвета, например, XIX века, — оптический обман, иллюзия; она ведет к тому, что люди не заботятся о будущем, предоставляя все "механизму вселенной". И прогрессивный либерализм, и социализм Маркса предполагают, что их стремления к лучшему будущему осуществятся сами собой, неминуемо, как в астрономии. Защитившись этой идеей от самих себя, они выпустили из рук управление историей, забыли о бдительности, утратили живость и силу. И вот жизнь ускользнула из их рук, стала непокорной, своевольной и несется, никем не управляемая, неведомо куда. Прикрывшись маской благого будущего, "прогрессист" о будущем не заботится, — он уверен, что оно не таит ни сюрпризов, ни существенных изменений, ни скачков в сторону. Убежденный, что мир пойдет по прямой, без поворотов, без возврата назад, он откладывает всякое попечение о будущем и целиком погружен в утвержденное настоящее. Нужно ли удивляться, что сегодня в нашем мире нет ни планов, ни целей, ни идеалов. Никто не готовил их. Правящее меньшинство покинуло свой пост, что всегда бывает оборотной стороной восстания масс.

Пора нам вернуться к этой теме. После того, как мы подчеркнули благоприятную сторону господства масс, мы должны обратиться к другой стороне, более опасной.

V. Статистический факт.

Это исследование — попытка поставить диагноз нашей эпохе, нашей современной жизни. Мы изложили первую часть диагноза которую можно резюмировать так: как запас возможностей, наша эпоха великолепна, изобильна, превосходит все известное нам в истории. Но именно благодаря своему размаху она опрокинула все заставы — принципы, нормы и идеалы, установленные традицией. Наша жизнь — напряженная, насыщенная, чем все предыдущие, и тем самым более проблематичная. Она не может ориентироваться на прошлое, она должна создать свою собственную судьбу [Мы, однако, увидим, как можно взять из прошлого если не позитивные указания, то хотя бы некоторые негативные советы. Прошлое не может сказать, что нам делать. Но оно может предупредить, чего нам не делать].

Теперь мы должны дополнить наш диагноз. Наша жизнь — это прежде всего то, чем мы можем стать, т.е. возможная, потенциальная жизнь; в то же время она — выбор между возможностями, т.е. решение в пользу того, что мы выбираем и осуществляем на деле. Обстоятельства и решение — вот два основных элемента, из которых слагается жизнь. Обстоятельства, иначе говоря, возможности — это данная нам часть нашей жизни, независимая от нас; это то что мы называем нашим миром. Жизнь не выбирает себе мира; она протекает в мире уже установленном, неизменяемом. Наш мир — это элемент фатальной необходимости в нашей жизни. Но эта фатальность не механична, не абсолютна. Мы не выброшены в мир, как пуля из ружья, которая летит по точно предначертанной траектории. Совсем наоборот: выбрасывая нас в этот мир, судьба дает нам на выбор несколько траекторий и тем заставляет нас выбирать одну из них. Поразительное условие нашей жизни! Сама судьба принуждает нас к свободе, к свободному выбору и решению, чем нам стать в этом мире. Каждую минуту она заставляет нас принимать решения. Даже когда в полном отчаянии мы говорим: "Будь что будет!" — даже и тут мы принимаем решение.

Итак, неверно, будто в жизни "все решают обстоятельства". Наоборот, обстоятельства — это дилемма, каждый раз новая, которую мы должны решать. И решает ее наш характер.

Все сказанное приложимо и к общественной жизни. И там дан прежде всего круг возможностей, а затем выбор и решение в пользу тех или иных форм общежития. Это решение зависит от характера общества или, что то же самое, от типа людей в нем преобладающих. В наше время преобладает человек массы решение выносит он. Это совсем не то, что было в эпоху демократии и всеобщего избирательного права Там массы сами не решали; их роль была лишь в том, чтобы присоединиться к решению той или иной группы меньшинства. Эти группы представляли свои "программы" общественной жизни, и массам предлагалось лишь поддержать готовый проект.

Сейчас происходит нечто совсем иное. Наблюдая общественную жизнь в странах, где господство масс продвинулось далее всего, — в странах Средиземноморья, — мы с удивлением замечаем, что там политически живут сегодняшним днем. В высшей степени странно! Общественная власть находится в руках представителей массы, которые настолько сильны, что подавляют всякую оппозицию. Их власть исключительна, трудно найти в истории пример такого всемогущества. И тем не менее, правительство живет со дня на день. Оно не говорит ясно о будущем, и, судя по его действиям, это не начало новой эпохи, нового развития и эволюции. Короче, оно живет без жизненной программы, без плана. Оно не знает, куда идет, ибо, строго говоря, без намеченной цели и предначертанного пути оно вообще никуда не идет. Когда это правительство выступает с заявлениями, оно, не упоминая о будущем, ограничивается настоящим и откровенно признается: "Мы — лишь временное ненастоящее правительство, вызванное к жизни чрезвычайными обстоятельствами". Иными словами — нуждой сегодняшнего дня, но не планами будущего. Поэтому его деятельность сводится к тому, чтобы как-то увертываться от поминутных осложнений и конфликтов; проблемы не разрешаются, а откладываются со дня на день любыми средствами, даже с тем риском, что они скопятся и вызовут грозный конфликт.

Такою всегда была власть, в обществе, управляемом непосредственно массой, — она и всемогуща, и эфемерна. Человеку массы не дано проектировать и планировать, он всегда плывет по течению. Поэтому он ничего не создает, как бы велики его возможности и его власть.

Таков человек, который в наше время стоит у власти и решает. Займемся поэтому анализом его характера.

Ключ к этому анализу мы найдем, если вернемся к началу исследования и поставим себе вопрос: откуда пришли те массы, которые наполняют и переполняют сейчас историческую сцену?

Несколько лет тому назад известный экономист Вернер Зомбарт указал на один простой факт, который должен был бы запомнить каждый, интересующийся современными событиями. Этот простой факт сам по себе достаточен, чтобы дать нам ясное представление о современной Европе; а если он и не достаточен, то все же указывает путь, который нам все раскроет Суть в следующем. За всю европейскую историю с VI века вплоть до 1800 года, то есть в течение 12 столетий, население Европы никогда не превышало 180 миллионов[**].

Но с 1800 по 1914-й, т.е. за одно столетие с небольшим, население Европы возросло со 180 до 460 миллионов! Сопоставив эти цифры, мы убедимся в производительной силе прошлого столетия. В течение трех поколений оно массами производило человеческий материал, который, как поток, обрушился на поле истории, затопляя его. Этого достаточно для объяснения как триумфа масс, так и всего, что он выражает и возвещает. В то же время это подтверждает самым наглядным образом то повышение жизненного уровня, на которое я указывал.

Но одновременно это показывает, насколько необоснованно восхищение, какое вызывает в нас расцвет новых стран, вроде США. Нас поражает рост их населения, которое в течение одного столетия достигло 100 миллионов, и мы не замечаем, что это лишь результат изумительной плодовитости Европы. Здесь я вижу еще один аргумент для опровержения басни об американизации Европы. Рост населения Америки, который считается наиболее характерной ее чертой, вовсе не ее особенность. Европа за прошлое столетие выросла гораздо больше, Америка же наполнилась за счет избытка населения Европы.

Хотя подсчет Зомбарта и не так известен, как он того заслуживает, все же факт необычайного роста населения не тайна и сам по себе не заслуживал бы упоминания. Дело, собственно, не в нем самом, а в головокружительной быстроте этого роста и в последствиях его: массы людей таким ускоренным темпом вливались на сцену истории, что у них не было времени, чтобы в достаточной мере приобщиться к традиционной культуре.

В действительности духовная структура современного среднего европейца гораздо здоровее и сильнее, чем у человека былых столетий. Она только гораздо проще, и потому такой средний европеец иногда производит впечатление примитивного человека, внезапно очутившегося среди старой цивилизации. Школы, которыми прошлое столетие так гордились, успевали преподать массам лишь внешние формы, технику современной жизни; дать им подлинное воспитание школы эти не могли. Их наспех научили пользоваться современными аппаратами и инструментами, но не дали им понятия о великих исторических задачах и обязанностях; их приучили гордиться мощью современной техники, но им ничего не говорили о духе. Поэтому о духе массы не имеют и понятия; новые поколения берут в свои руки господство над миром так, как если бы мир был первобытным раем без следов прошлого, без унаследованных, сложных, традиционных проблем.

XIX веку принадлежит и слава, и ответственность за то, что он выпустил широкие массы на арену истории. Это отправной пункт для справедливого суждения о веке. Нечто необычное, исключительное, должно быть, в нем заложено, если он смог дать такой прирост человеческого материала. Было бы нелогично и произвольно отдавать предпочтение принципам прошлых эпох, пока мы не уяснили себе этого грандиозного явления и не сделали из него выводов. Вся история в целом представляется нам гигантской лабораторией, где производятся всевозможные опыты, чтобы найти формулу общественной жизни, наиболее благоприятную для выращивания "человека". И, опрокидывая все мудрые теории, перед нами встает факт: население Европы под действием двух факторов — либеральной демократии и "техники" — за одно лишь столетие утроилось!