Советская экономика

В любом случае можно констатировать, что задачи ускоренной индустриальной модернизации были в основном решены уже к концу 1930-х (Табл. 1), а окончательно – к концу 1950-х, когда городское  население СССР превысило сельское. Командная экономика оказалась  относительно эффективным средством  решения этой задачи.

II-я фаза: постиндустриальная модернизация (2-я половина 20 в.).

В 1950–1960-е положительный  потенциал советской системы  хозяйства начал иссякать. Едва СССР почти догнал развитые страны в решении  задач промышленной революции, как  на Западе началась революция научно-техническая. Реформы в СССР второй половины 20 в. были направлены (скорее неосознанно, чем сознательно) именно на решение задачи перехода от индустриального общества к обществу сервисному. Однако при сохранении командной экономики эти реформы оказывались мертворожденными.

Развернувшаяся за рубежом НТР требовала развития инициативы, творческого и оригинального мышления, в то время как в советской командной экономике функции управления были полностью монополизированы бюрократической номенклатурой. Командная экономика воспитывала «работника-винтика» – надежного, но малоинициативного исполнителя. Такой работник удовлетворял требованиям индустриального общества, однако постиндустриальное общество создать отчужденным трудом нельзя.

Кроме того, советская командная  экономика всегда лучше справлялась  с выпуском товаров промышленного  потребления, чем личного. В результате даже поверхностному наблюдателю бросалась  в глаза потребительская бедность советского образа жизни, резко отличавшаяся от материального благополучия на Западе.

Провал советской экономической  модели стал очевиден уже в 1970-е, когда  начался период «брежневского застоя». Этот застой проявлялся даже не столько  в падении темпов экономического роста (Табл. 2), сколько в ухудшении  его качества. В то время как  СССР демонстрировал «успехи» в выплавке стали, добыче каменного угля и производстве тракторов, развитые страны начали измерять прогресс ростом производства компьютеров, пользователей Интернет и сотовых  телефонов.

Таким образом, генезис главной  советской хозяйственной системы  связан с необходимостью ускоренно  решать задачи промышленной революции, а гибель советской экономики  – с невозможностью решать в ее рамках задачи научно-технической революции.

Теоретическое осмысление сущности советской экономики. Чем же была советская система хозяйства? Характеристика ее как командной экономики не дает полного ответа на этот вопрос, поскольку командный тип экономики может возникать в самых разных социально-экономических условиях. (Например, древний Египет и фашистская Германия являются различными модификациями командной экономики, но это отнюдь не означает качественной однородности их хозяйства.)

Если командная экономика  есть форма советской системы хозяйства, догоняющее развитие – направленность ее развития, то что является ее содержанием, сущностью? Ответ на этот вопрос обществоведы ищут не одно десятилетие, и хотя объект их исследования уже прекратил свое существование, дискуссии продолжаются и в 2000-е.

С некоторой долей условности все концепции по поводу сущности советской командной экономики  можно разделить на три группы (Рис. 3).

Первый подход: советская экономика – система, более развитая, чем рыночная. Официальная советская идеология последних десятилетий существования СССР именовала советскую экономику «реальным социализмом» (и даже «развитым социализмом»), подчеркивая тем самым, что социалистическое преобразование общества в основном завершено. Однако уже в 1970–1980-е этот тезис подвергался серьезной критике.

В контексте марксистской теории социализм – это общество более высокого уровня развития, чем капиталистическое, причем главным его качественным отличием должно быть экономическое освобождение. Но в реальном советском обществе этот ключевой признак определенно отсутствовал.

Под экономическим освобождением  понимают скачок «из царства необходимости  в царство свободы», освобождение индивида от давления материальных ограничений. В СССР противоречиво сочетались всеобщность простейших социальных гарантий с сохранением и даже постепенным усилением отчуждения работников. Всем был практически  гарантирован определенный (не очень  высокий) уровень жизни, который  трудно было заметно повысить из-за тенденции к уравниловке в  доходах. Поскольку советский человек  не видел возможности качественно  повышать свое благосостояние, он относился  к огосударствленному труду как к чему-то чуждому, принудительному. Называть это экономическим освобождением вряд ли возможно.

Характерно, что само название советской экономической модели не соответствует ее содержанию. Она названа «советской», поскольку предполагалось, что главными органами управления станут выборные Советы («Вся власть Советам!»). Однако в первые же годы после захвата власти большевиками эти органы демократической власти оказались лишь декоративным фасадом, за которым скрывалась фактическая власть Коммунистической партии.

Еще в 1930-е австрийский  экономист Людвиг фон Мизес выдвинул концепцию «логической и практической неосуществимости социализма». Оперативное и точное реагирование производства на требования спроса возможно, по его мнению, тогда и только тогда, когда цены – индикаторы экономики – правильно отражают соотношение спроса и предложения. Однако при «плановом социализме» саморегулирование через ценовые индикаторы ликвидируется, новыми индикаторами становятся плановые задания. Плановые же указания могут в лучшем случае совпадать с рыночными сигналами, но из-за трудности учета и обработки огромного массива информации они, скорее всего, будут от этих оптимальных сигналов отклоняться и вносить в экономику деформации, тормозящие ее развитие в сравнении с рыночным хозяйством.

Эту критику можно парировать, доказав возможность либо рыночной модели социализма, либо планового  социализма высочайшей степени компьютеризации. Но очевидно, что к советской модели экономики эти аргументы неприменимы. В действительности разрыв между  СССР и развитыми странами Запада в последние десятилетия существования  советской системы хозяйства  не сокращался, а рос.

Таким образом, мало оснований  считать советскую экономику чем-то более высоким, чем рыночная система хозяйства.

Второй подход: советская экономика – система более низкая, чем рыночная. Поскольку «реального социализма» в советской экономике оказывается немного, то напрашивается предположение, что советская система хозяйства на самом деле была неким регрессом, регенерацией отношений более низших, чем рыночные (подобно тому как в южных штатах США в 18 – первой половине 19 вв. произошла регенерация рабовладельческих отношений).

Одним из первых с подобной концепцией выступил в 1950-е американский обществовед Карл-Август Виттфогель, назвавший советскую экономику индустриальным вариантом «азиатского деспотизма», то есть азиатского способа производства. Действительно, тенденция к тотальному огосударствлению хозяйства находит прямые аналогии в древних и средневековых «азиатских» обществах. Однако при классическом азиатском способе производства государственная бюрократия является не только политически господствующей группой, но и коллективным эксплуататором подданных. Между тем советологам пока так и не удалось доказать, что доходы советской номенклатуры можно рассматривать как эксплуататорские, что разница доходов бюрократов и рядовых советских граждан превосходила различия в полезном эффекте от их деятельности.

В отечественной литературе предложенный К.-А.Виттфогелем подход в 1980-е распространился в форме концепции административно-командной системы, сформулированной советским экономистом Гавриилом Поповым. Согласно этой концепции, советская экономика есть система вертикальных связей, где горизонтальные связи практически отсутствуют, правящая верхушка обладает полнотой власти, но нет обратных сигналов «снизу вверх» (Рис. 4). Если в сталинскую эпоху экономическая власть полностью концентрировалась в руках высшей партийной верхушки, то в брежневскую эпоху она постепенно «стекала» вниз, в руки номенклатуры среднего звена.

Концепции государственного способа производства в конечном счете исходят из официальной картины советской экономики, которая якобы действует как единый механизм, по строгому плану. Однако реальная степень централизованной управляемости хозяйством определенно была ниже (особенно в последние десятилетия существования СССР). Если вспомнить, что ни одна из пятилеток не была выполнена в полном объеме, то советскую экономику следует считать не плановым, а планируемым. Кроме того, игнорируется то обстоятельство, что рядовые советские граждане в большинстве своем давали бюрократам молчаливый «мандат доверия», далеко не все советские люди ощущали свое положение как угнетенное и эксплуатируемое.

Третий подход: советская экономика – специфическая модификация рыночной системы. В последние годы исследователи все чаще начинают сомневаться, что различия между советской экономикой и рыночной системой хозяйства были настолько велики, как считалось ранее. Высказываются мнения, что де-факто советская экономика тоже была смешанной, хотя, конечно, с большим перевесом элементов государственного регулирования над рыночной саморегуляцией.

Наиболее популярной из подобных теорий является концепция «экономики дефицита», выдвинутая венгерским экономистом Яношем Корнаи. В «социалистической» экономике, указывает он, есть цены, которые, однако, фальсифицированы и не отражают реальных издержек производства; финансовые ограничения для госпредприятий очень мягки, поскольку государство отпускает им средства практически независимо от результатов их деятельности. Этот государственный патернализм ведет к ускоренному экстенсивному росту при хроническом дефиците товаров и ресурсов. Фактически речь идет о том, что рыночные формы при «социализме» имели весьма поверхностный характер.

Несколько иначе освещают этот вопрос экономисты, изучающие  развитие в СССР теневой экономики. По их мнению, при «социализме» существовал скрытый дуализм: если легально господствовал план, то растущий теневой сектор покоился на рыночных принципах и до некоторой степени приглушал негативные последствия государственного администрирования.

Перечисленные концепции  освещают различные аспекты советской  экономики, которые сосуществовали и переплетались друг с другом. Целостное представление о ее сущности возможно лишь с учетом различных  подходов.

От интерпретации сущности советской экономики зависит  и объяснение причин ее гибели. Развал советской экономики поднял вопрос, который современный американский историк-советолог Пол Грегори  условно назвал проблемой «жокей или лошадь?». Экономисты и историки спорят, объясняется ли финальный  провал советской экономики неправильной политикой неумелых руководителей («жокея») или же тем, что сама система  планирования и административного  управления («лошадь») имела фатальные  недостатки.

Советская экономика стала  достоянием прошлого, однако по поводу причин ее возникновения, механизмов развития, степени эффективности и причин гибели еще долго будут идти дискуссии. Для одних обществоведов советская  модель – это тупик, 70 потерянных лет, унесшие жизнь миллионов людей. Их оппоненты указывают на то, что именно в Советской России завершилась индустриализация и был накоплен огромный экономический потенциал, позволивший нашей стране играть какое-то время роль одного из мировых лидеров. Те, кто далек от крайностей, признают определенные положительные эффекты советской модели и одновременно ее органическую неспособность к самоподдерживающемуся экономическому росту. Очевидно, эта дискуссия приведет к формированию консенсуса лишь тогда, когда окончательно определится роль «советского эксперимента» в глобальных процессах модернизации.

ЛИТЕРАТУРА 

История социалистической экономики  СССР, тт. 1–7. М., 1976–1980  
Чунтулов В.Т. и др. Экономическая история СССР. М., 1987  
Ханин Г.И. Динамика экономического развития СССР. Новосибирск, 1991  
Белоусов Р.А. Экономическая история России: ХХ век. М., 1999–2002  
Харрисон М. Стабильны ли командные системы? Почему потерпела крах советская экономика? – Экономическая история. Обозрение. Вып. 6. М., 2001  
Кудров В.М. Советская экономика в ретроспективе: Опыт переосмысления. М., Наука, 2003