Ему, человеку хорошо знавшему  творчество Ф. М. Достоевского, наверняка была знакома максима великого писателя: «Бытие только тогда и есть, когда ему грозит небытие. Бытие только тогда и начинает быть, когда ему грозит небытие».(3.5.) В записях Камю, сделанных в процессе работы над романом можно найти следующее: «Болезнь это крест, но, может быть и опора. Идеально было бы взять у нее силу и отвергнуть слабости».(5.372) В каком-то смысле чума способна помочь жителям Орана проснуться от сна бессмысленности.

       И всё же пробуждение даётся нелегко. Когда врачи города собираются, чтобы обсудить вопрос о придании чуме статуса  эпидемии, то они всячески избегают  принимать какие-либо заявления на этот счет, потому что думают прежде всего о том, какие неудобства это может принести им лично. Такое  отношение  к болезни характерно для большинства жителей города: чума приносит неудобства всем. Даже такая безобидная в своей глупости причуда, как ежедневный послеобеденный плевок на головы кошек, становится невыполнимой. Тем не менее, большинство  оранцев  отказывается признать проблемы, которые чума принесла городу, общими. До тех пор пока чума в полной мере не явила жителям города свой страшный лик, многие пытались продолжать привычную жизнь, считая возникающие проблемы сугубо частным делом. Старик привратник в доме доктора Рие, например, так и умирает, продолжая считать крысиные  трупики своей личной проблемой. Для него это всего лишь вызов   профессиональной гордости. Характерна лаконичная запись в блокноте, которую сделал Тарру: «Сегодня в городе остановили трамвай, так как обнаружили там дохлую крысу, непонятно откуда взявшуюся. Две-три женщины тут же вылезли. Крысу выбросили. Трамвай пошел дальше».(4.131)

       В дальнейшем, когда заблуждаться относительно постигшего город бедствия становится невозможно и городские власти оказываются вынужденными объявить город закрытым, поведение жителей становится более разнообразным.

         Первая реакция почти всех  людей - просто убежать. Болезнь  - опасная вещь, и поэтому попытка  бегства вполне объяснима. Но  те, кто пытается  покинуть город,  не заслуживают, с точки зрения автора, того, чтобы быть назваными поименно.   Эти люди, с их примитивной реакцией, лишенной какой-либо осмысленности, ничем не отличаются от обывателей Орана спокойных времен. Они по-прежнему продолжают существовать, они не начали  «быть».

Рамбер

       В числе тех, кто пытается покинуть захваченный чумой город - единственный  персонаж, имеющий имя, Рамбер. Камю дает ему имя  по одной только одной причине: он не бежит. Не бежит, несмотря  на то, что он посторонний  в городе,  несмотря на то, что где-то ждет его любимая женщина и Рамбер искренне верит в то, что он должен быть рядом с ней. Даже доктор Рие, неоднократно беседовавший с Рамбером, признаёт, что не знает  « есть ли на свете хоть что-нибудь, ради чего можно отказаться от того, кого любишь».(4.226)

       Однако  здесь уместно вспомнить  о  том, что Рамбер – журналист.  Причины, по которым он собирается покинуть город, кажутся достаточно вескими, однако, выпутываться из трудных ситуаций – профессиональная привычка этого  персонажа романа. Поэтому, можно утверждать, что попытки Рамбера всеми правдами и неправдами найти выход из создавшейся ситуации – действия в известном смысле бессознательные, и вполне предсказуемые. Сам журналист, правда, ловит себя однажды на мысли о том, что почти не вспоминает человека, ради встречи с которым предпринимает попытки вырваться из города: «Рамбер вдруг отдал себе отчёт – и впоследствии сам признался в этом доктору Рие, - что за всё время ни разу не вспомнил о своей жене, поглощённый поисками щелки в глухих городских стенах, отделявших их друг от друга».(4.229)

         Все персонажи романа, кроме, может  быть, Тарру, признают естественным  желание Рамбера, покинуть город.  В самом деле, что делать человеку  в чужом городе, тем более, если  у него есть возможность простого человеческого счастья вне этого поражённого смертельной болезнью мира? Старуха испанка, мать контрабандистов Марселя и  Луи, которая «обычно молчала, и, только когда она смотрела на Рамбера, в глазах её расцветала улыбка»(4.262), называет целых две причины, по которым желание Рамбера  покинуть город естественно: во-первых, жена Рамбера хороша собой, во-вторых, – Рамбер не верит в Бога. «Тогда вы правы, - говорит она ему, - поезжайте к ней. Иначе что же вам остаётся?» (4.263) 

         Однако, изо дня в день сталкиваясь с участниками борьбы против смертельной болезни, парижский журналист начинает ощущать, что какая-то неведомая сила втягивает его в общее дело. Сначала Рамбер предлагает свою помощь в работе санитарных дружин, потому что располагает временем, ожидая, когда побег из города станет возможен; потому что он смелый и  мужественный человек, имеющий опыт войны в  Испании «на стороне побеждённых»(4.234); потому что узнаёт от Тарру о том, что доктор Рие также разлучён с женой. Будучи цельной и сильной натурой, журналист больше всего ценит в людях постоянство и верность собственным чувствам: «Теперь я знаю, что человек способен на великие деяния. Но если при этом он не способен на великие чувства, он для меня не существует».(4.234) Такой выбор объясняется, как нам кажется, опытом войны в Испании. Война, видимо, научила Рамбера пониманию относительности всякой правды, более того, журналист видел к каким губительным последствиям приводят попытки людей доказать с оружием в руках собственную правоту. « Ну, а с меня хватит  людей, умирающих за идею. Я не верю в героизм, я знаю, что героем быть легко, и я знаю теперь, что этот героизм губителен. Единственно, что для меня ценно, - это умереть или жить тем, что любишь, - говорит Рамбер.(4.234) Правда уже в этот момент Рамбер, ясно отдавая себе отчет в том, что борьба с болезнью, которую ведут доктор Рие и Тарру, - это тоже героизм особого рода, сомневается в правоте своего выбора: «А вот я не знаю, в чём моё дело, - яростно выдохнул Рамбер. – Возможно, я не прав, выбрав любовь». (4.235)

       Моментом  пробуждения человеческой сущности становится для Рамбера приступ  мнительности, когда Рамберу  «вдруг померещилось, будто железы у него в паху распухли и что-то под мышками мешает свободно двигать руками. Он решил, что это чума».(4.261) Это случилось с Рамбером незадолго до того, когда долгожданная возможность побега готова была стать реальностью.

         Экзистенциальная «пограничная ситуация» родилась в данном случае благодаря усилию воображения. Сцена осознания одиноким человеком перед лицом холодного и равнодушного неба своего смертного удела, когда Рамбер «бросился бежать к возвышенной части города, и там, стоя на маленькой площади, откуда и моря-то не было видно, разве что небо казалось пошире, он громко крикнул, призывая свою жену через стены зачумлённого города»,(4.261) замечательна, хотя и  сознательно снижена автором романа.  Герой признаётся в том, что такая реакция была весьма безрассудной и в том, что он здорово напился после того, как «вернувшись домой и не обнаружив ни одного симптома заражения, он здорово устыдился своего внезапного порыва».  Пройдя через этот эпизод, Рамбер вынес, прежде всего, чувство стыда. Ему стало стыдно от того страха за свою жизнь, который он позволил себе испытывать на фоне бедствий города, на фоне  борьбы с чумой, которую ведут его друзья. «Пограничная ситуация» пробудила в журналисте не отчаянье и равнодушие к происходящему, а чувство долга перед дальними и ближними.

       Это чувство долга и  заставляет  Рамбера в последний момент отказаться от долго подготавливаемой и наконец  представившейся  возможности побега. Он признаётся доктору Рие, «что он ещё и ещё думал, что он по-прежнему верит в то, во что верил, но если он уедет, ему будет стыдно. Ну, короче, это помешает ему любить ту, которую он оставил».(4.266)  Единственный до тех пор смысл жизни отступает на второй план, потому что, по словам журналиста «эта история касается равно нас всех».(4.266)

       Автор романа сохранил достаточно трезвости для того, чтобы показать, что эпидемия не для всех становится школой, где воспитывается чувство солидарности. Для многих оранцев она оказывается лишь поводом взять от жизни как можно больше: они устроили пир во время чумы.  «Если эпидемия пойдет вширь, - писал автор хроники, анализируя жизнь в зачумлённом городе, - то рамки морали, пожалуй, ещё больше раздвинутся. И тогда мы увидим миланские сатурналии  у развесистых могил».

       Признавая возможными и такие пути человеческого поведения, Камю всё же не уделяет им чересчур много внимания, - ему гораздо интереснее разобраться в том, что не лишено определённой логики. Это наблюдается, в частности. в развитии самой острой дискуссии книги – между ученым иезуитом Панлю и доктором Рие.

  Отец Панлю

         Первоначально Панлю предстает  перед читателем в довольно  отталкивающем виде проповедника, который чуть ли не ликует  по поводу эпидемии. В ней он  усматривает божью кару за  грехи оранцев. Этот достаточно  трафаретный для христианства  ход мыслей свидетельствует о том, что священник продолжает существовать по инерции, - «быть» он ещё не начал.  Панлю хочет использовать страх своих прихожан для укрепления их ослабевшей и тусклой веры. Резкость интонаций первой проповеди  Панлю, доходящей порой до гротеска, выявляет неприязненное отношение к ней со стороны автора. Однако, проповедь Панлю, какой бы гротескной она не была, не перерастает у Камю в косвенный приговор христианству. Анализируя проповедь, доктор Рие определяет её скорее как плод абстрактного, кабинетного мышления: «Панлю – кабинетный ученый. Он видел недостаточно смертей и потому вещает от имени истины». Но «христиане лучше, чем кажется на первый взгляд», - утверждает Рие, - поскольку любой сельский попик, который отпускает грехи своим прихожанам и  слышит последний стон умирающего, думает так же, как я. Он прежде всего  попытается помочь беде, а уже потом будет доказывать её благодетельные свойства».(4.205)

       Отца  иезуита ждёт в романе серьёзное  испытание. Да, ход трагических событий  «очеловечил» Панлю: вместе с Тарру он участвовал в деятельности санитарных дружин, вместе с Рие страдал у постели умирающего мальчика.

       Смерть  невинного ребёнка, который за всю  свою короткую   жизнь  сталкивался  разве что  с  суховатой глупостью  своего отца – и есть та «пограничная ситуация» для священника, которая пробуждает его к «бытию». Она оказалась нелёгким испытанием для веры в разумность мира и справедливость Творца. Теперь уже невозможно придерживаться трафаретных убеждений о греховности мира и справедливости некой высшей субстанции. Отец Панлю оказался один на один  с известной христианской проблемой  – как снять с Бога ответственности за зло, царящее в мире. И эта проблема перестала быть для отца иезуита проблемой абстрактного кабинетного разума. Вторая проповедь отца Панлю очень отличается от той, первой проповеди, которую отец Панлю произнёс чуть ли не сразу после начала эпидемии.  Если первая проповедь вполне традиционна, в ней священник вещает морализаторским тоном с  позиции безгрешного и беспристрастного судьи, то вторая проповедь  – результат длительных размышлений. Сам процесс этих размышлений не показан в романе и читателю предстоит догадываться о нем самому: допускал ли отец иезуит вообще мысль о том, что мир напрочь лишен разумной руководящей воли свыше.

       Вторая  проповедь, отца Панлю лишена морализаторского тона и больше напоминает исповедь в вопросах веры: «Заговорил он более  кротким и более раздумчивым  голосом, чем в первый раз, и молящиеся  отмечали про себя, что он не без  некоторого колебания приступил к делу. И ещё одна любопытная деталь: теперь он говорил не «вы» а «мы».»(4.276)  Сама проповедь искренна, хотя и излишне многословна. Ключевой момент проповеди наступает  после упоминания о смерти невинного ребёнка. Священник признаёт, что Бог, допустивший эту не поддающуюся логическому пониманию смерть, «припирает нас к стене».(4.277) Вопрос веры или неверия встаёт со всей остротой. Нетрудно представить себе, - а проповедник, несомненно, сделал это, - какая бездна открывается перед человеком, верившим в разумность и справедливость существующего мира, допустившим отсутствие в мире и разума и справедливости. Видимо, заглянув в эту бездну, священник, вообще отказался от разума как проводника. Отец Панлю признаётся, что свой выбор он сделал и «безбоязненно скажет он тем, кто слушает его ныне: «Братия, пришел час. Или надо во всё верить, или всё отрицать…. А кто из вас осмелится отрицать всё?»(4.278)  Построения очередной теодицеи не последовало – Панлю выбирает веру или, как он сам готов это называть, активный фатализм. По сути дела проповедник всего лишь подтвердил то. что было его первой реакцией: «Это (смерть невинного ребёнка)  действительно вызывает протест, ибо превосходит все наши человеческие мерки. Но быть может, мы обязаны любить то, чего не можем объять умом».(4.273)

       Не  меньшим испытанием для отца иезуита  становится собственная болезнь: принимать  помощь врачей - значит признать слабость и  непоследовательность собственных  убеждений. Священник, кроме того, прекрасно  понимает, что помощь эта не поможет ему спастись. Судя по первоначальному варианту романа, Камю приводил Панлю, заболевшего чумой к религиозной катастрофе. Но в окончательном варианте романа Панлю остаётся верен собственному выбору.

         В этом выборе есть нечто  заслуживающее уважение. Возможно, уважение к поведению отца иезуита возникает потому, что, пройдя через «пограничную ситуацию», Панлю перестал напоминать того фанатика, каким он предстал перед читателем романа во время первой своей проповеди. Поведение  священника перед лицом смертельной бездны – это поведение простого смертного, который сделал свой выбор.

       Читатель  не получает подсказки от автора о  правильности этого выбора, потому что надежды на трансцендентное  бытие лицо умершего с распятием  в руках отца Панлю не оставляет. Смерть приносит с собой лишь нейтральную пустоту: «Взгляд его ничего не выражал. На карточке написали «Случай сомнительный».(4.286)