Рыцарская культура средневековья

Обычай устраивать личные поединки накануне сражения перед строем двух войск сохранился вплоть до конца  средневековья. Так знаменитый Баярд  в сражении за Италию в 1501 году вызвал Сотомайора на поединок, который получил  название «Вызов при Барлетте». Нередко  на месте памятного поединка ставился камень, к которому рыцари совершали  своеобразные паломничества.

Подобного рода поединки – явление, известное многим культурным мирам. Гектор и Ахилл, Пересвет и Челубей  – этот перечень имен может быть с легкостью продолжен. Однако европейская  средневековая цивилизация являет их в своеобразии собственного социокультурного ландшафта. Такого рода событие как  поединок правителя и поданного, пусть рыцаря, пусть дворянина, но человека, стоявшего в системе  иерархических отношений безусловно ниже властителя - явление достаточно органичное на европейской почве. Нечто  подобное трудно представить себе в  арабском, китайском, древнерусском  обществах. Рыхлость европейской средневековой  государственности, относительная сила феодальной элиты во взаимоотношениях с королевской властью, породившая идею рыцарей круглого стола, создавали особую атмосферу эгалитаризма, в которой и возможен был поединок между королем и дворянином как  символически равными фигурами на игровом поле европейской культурной традиции.

Этот эгалитарный дух отражают и рыцарские праздники. Пример тому – празднества Артурова цикла  в английском королевстве (сочетание  пиршеств за круглым столом с рыцарскими поединками), в ходе которых утверждался  союз между королем и его рыцарями.

3. Идеал рыцарской верности и традиции обета

Кодекс рыцарской чести предполагал  в качестве непреложного правила  поведения членов этого сословия их верность слову. Подобно тому, как  члены варварского комитата служили  своему вождю во многом в силу необходимости  защищать интересы своей групповой  идентичности, что чаще всего осознавалось как долг перед тем или иным конунгом, вождем и племенем, так  и рыцарские сообщества, группировавшиеся в ордена, братства, линьяжи, осмысливали  свой групповой интерес через  призму долга верности слову. Эта  ценностная установка рыцарского мира находила различного рода выражения  в самых разных обычаях и ритуалах. Именно с ней был связан обычай рыцарского обета, находившего самые  причудливые формы.

Несомненно, рыцарский обет своими истоками восходит к временам варварства. Вспомним рассказ Тацита о том, как  хатты вдевали в ноздри кольца и не вынимали их, пока не убьют врага. Не сдержать данного слова или  обета означало обнаружить свою слабость. Аскетическая составляющая также роднит рыцарский обет с варварским обычаем. Воздержание призвано было стимулировать  скорейшее выполнение обещанного. При  этом родство варварского и рыцарского обычаев прослеживается в их нередко  магической подоплеке. Зачастую как  знак обета используются оковы. Так, герцог Жан Бурбонский вместе с шестнадцатью другими рыцарями и оруженосцами дает обет в течение двух лет каждое воскресенье носить на левой ноге цепи, подобные тем, что надевают на пленников, пока не отыщут они шестнадцати  рыцарей, которые пожелают сразиться  с ними в пешем бою.

Эта магическая форма, роднившая рыцаря с варваром, в средневековую эпоху  получила новое смысловое наполнение благодаря христианству. Й. Хейзинга проводит параллель между веригами, которые носили кающиеся грешники во время паломничества, а также  кандалами, в которые заковывали себя благочестивые подвижники и  аскеты, и emprises (путами) рыцарей. В идеале обет приносился во имя исполнения божьего дела. Христианская этика способствовала закреплению на ценностном уровне понятия верности как одного из важнейших структурообразующих идеалов социума. Вольфрам фон Эшенбах начинает свой знаменитый роман «Парцифаль» вступлением о верности и неверности. Тот, кто был неверен, не имел ничего святого, неминуемо попадет в ад.

Верность слову, выраженная в клятве, стоит за таким ритуалом как оммаж. Оммаж являлся обрядом, скреплявшим  личный договор между рыцарем  и его сеньором. Рыцарь при этом объявлял себя «человеком» сеньора, его вассалом (отсюда и происхождение  термина (hommagium от homo). Кладя соединенные руки в ладони сеньора и произнося формулу: «Сир, я становлюсь вашим человеком», рыцарь приносил присягу на верность на мощах святых. Предательство рыцарем своего господина было сродни предательству Иуды. Во имя исполнение этого долга чести рыцарь в идеале должен был пожертвовать всем, включая дружеские узы и даже жизнь.

В «Песне о Нибелунгах» воплощение рыцарской чести, маркграф Рюдегер  Бехларенский вынужден выбирать между  дружбой с Хагеном и вассальной верностью Этцелю и Кримхильде. После  мучительной внутренней борьбы он решает погибнуть, защищая дело своих господ. При этом он уплачивает последний  долг дружбе с бургундами – вручает  Хагену свой щит. Величие этого жеста, отмечает А.Я Гуревич, по достоинству  оценивается окружающими, глаза  которых покраснели при виде передаваемого  им щита.

Отстаивая честь своего сеньора, Хаген  идет на убийство Зигфрида, не раскаивается в содеянном (несмотря на то, что  врага своих господ – бургундских  королей – он одолевает хитростью, а не в честном рыцарском бою, в котором Зигфрид был бы явным  победителем), открыто признает, что  он убийца Зигфрида. Более того, Хаген  выполняет свой вассальный долг, даже узнав о пророчестве, гласящем, что  никто из бургундов, стало быть, и  он сам, не возвратится живым из державы  гуннов. И доблестно сражается  и умирает за честь своих королей.

Верность сеньора вассалу не менее значима, чем верность вассала  сеньору. Сеньор, не заботящийся о  жизни своего вассала, имел мало шансов приобрести других военных слуг. В критический момент сражения с гуннами бургундские короли, чьи воины истекают кровью, получают шанс спастись самим и спасти свои дружины ценой выдачи Хагена, их вассала – этого требует Кримхильда, жаждущая отомстить за Зигфрида. Могучий Гернот на это ей отвечает: 

Да не попустит бог,

Чтоб нашего вассала мы отдали в  залог.

Мы тысячею братьев пожертвуем скорее,

Чем предадим хоть одного из верных нам  людей.

Верность распространяется и на отношение рыцаря с Богом. Причем верность понимается рыцарским сословием  как взаимное обязательство. Господь  мыслился не только Богом верных рыцарей, но и верным Богом. В рыцарском  сознании он предстает как защитник и даритель благ тем рыцарям, которые праведно исполняют свой долг.

4. Богатство и щедрость в рыцарском сознании

Литература рыцарской среды  выявляет органичную связь понятий  чести, могущества и богатства. Чем  сильнее и могущественнее рыцарь, тем, как правило, он и богаче. Богатство  являлось знаком не только могущества, но и удачливости.

Щедрость – оборотная сторона  удачи и могущества. Кодекс чести  включал в себя щедрость как обязательную максиму поведения рыцаря. Чем  сильнее был сеньор, чем могущественнее был его линьяж, тем, как правило, богаче он был. Как правило, и щедрее. Следует особо подчеркнуть, что  идеал щедрости, как и идеал  мужества, особенно в раннюю эпоху  носил некий избыточный характер. Хрестоматийный пример о рыцаре, засеявшем  поле серебром, невольно приходит на ум в качестве примера экстремального выражения характера этой ценности.

Традиции рыцарской среды, с  присущей ей склонностью публично демонстрировать  и «расточать» богатство, были сильны даже в условиях, когда жизнь диктовала  новые требования. Это особенно ярко видно в повседневной жизни. Так, в XV веке тирольский эрцгерцог Сигизмунд мог задаривать кубками, наполненными до краев серебряными самородками, своего знатного гостя и племянника, молодого короля, Максимилиана I.

Эта избыточная, нерациональная щедрость проявляла себя в пышных пирах, празднествах. Не случайна английская поговорка XIII века – «сеньор не садится за стол один». Не случайны и такие атрибуты убранства рыцарского замка как длинные столы и длинные скамьи. За обильными пирами нередко следовали (по крайней мере, для не особо богатой части рыцарства) дни скудного рациона и вынужденного воздержания. Безусловно, в темные века, когда Европа представляла собой натурально-хозяйственный мир деревень и замков, в которых ценность сокровищ, особенно денег, была принципиально иной, нежели в современном мире, непросчитываемое расточение сокровищ, шире – богатства, было органично рыцарскому мироощущению с его гипертрофированной потребностью в публичном самоутверждении. Однако и в более позднюю эпоху, когда развивавшийся товарно-денежный уклад начал диктовать необходимость счета денег, идеал избыточной щедрости продолжал быть значимым императивом поведения людей, что нередко оборачивалось курьезами трагикомического, с точки зрения современного человека, характера. Свадьба, которую устроили ландсхутские герцоги в Баварии в 1475 году (а они были настолько богаты, что ходили упорные слухи, будто бы в их владениях есть башня, набитая доверху деньгами), была настолько пышной, что собрала всю знать Германии. Однако затраты были столь велики, что казначей герцогов, получив отчет о расходах, повесился.

Богатые пиры, роскошная одежда, дорогое  оружие, подарки – публичные знаки  могущества и удачливости. Вместе с  тем богатство имело не только психолого-символический и знаковый смысл. Оно являлось и средством  привлечения вассалов.

Безусловно, что дары, которые получали рыцари за свою службу, были различными. Рыцари более знатные и могущественные получали от тех, кто стоял выше их на иерархической лестнице и был  богаче, соответствующие ленные владения. Безлошадные, как их называли, то есть небогатые рыцари, могли служить  за кров, лошадей, словом за определенное содержание и т.д. Важно подчеркнуть, что идеал рыцарской щедрости получил столь широкий резонанс в культурном обиходе западноевропейского  мира на почве вполне определенных социальных практик. Гранды, говорится  в уже приводимом отрывке из сирвенты Бертрана де Борна, становятся во время  войны щедрее.

Социальная структура рыцарского сословия в Западной Европе была такова, что выполнение рыцарской феодальной элитой военных функций, невозможное  без обретения новых вассалов и соответствующего материального  вознаграждения их, способствовало закреплению  психологической установки в  качестве культурного идеала щедрости. Какие бы сложные мутации не претерпел  этот идеал, встретившись с реалиями жизни Нового времени, заставившего не только простолюдина, но и рыцаря рассчитывать свои траты, ему суждено  было пополнить культурный багаж  европейца. Этот идеал будет востребован и в более поздние эпохи, не исключая и прагматичную современность.

Безусловно, стремление к обогащению, табуированное христианской этикой того времени, являлось одним из важнейших  мотивов поведения рыцарства, мотивов, маскировавшихся в самые разные культурные мифы. Во время крестовых  походов жажда обогащения, особенно мелкого безземельного рыцарства, найдет свое обоснование в необходимости  освобождения гроба Господня и братьев  во Христе. Причем, богатая добыча рассматривалась  как естественный дар Господа, отблагодарившего рыцаря за верную службу.

Собственное стремление рыцаря к обогащению, вытесняемое в подсознание, переносилось на врага – мусульманам, как и  евреям, приписывалась особая страсть  к стяжанию. Грабеж Константинополя, в ходе которого ограблению была подвергнута  одна из главных святынь христианского  мира – собор Святой Софии - оправдывался тем, что рыцари наказывали схизматиков. Робер де Клари в своей хронике  «Завоевание Константинополя», описывая несметные сокровища столицы  Византии («две трети земных богатств», по его словам, были собраны в  этом городе), оправдывает разгром  и грабеж его тем, что греки  отошли от истинной веры.

Стремления к богатству, воинской славе, табуированные христианской этикой и оцениваемые церковью как  греховные алчность и гордыня, подсознательно всегда определяли те или иные поиски рыцарства. Средневековый социум давал  возможность примирять эти устремления  с интересами самого общества, подчинив его эгоистические устремления  идеям «справедливой» войны, помощи слабым, что работало на нравственное самосовершенствование рыцаря. Нередко  эти устремления обретают в рыцарской  поэзии и романе сублимированно-утонченный, казалось бы, отвлеченный смысл - рыцарь ищет нечто, что не имеет прямого  практического значения для его  жизни или жизни окружающих, скажем, легендарный Грааль. Грааль – чаша причастия, в которую Иосиф Аримафейский собрал кровь распятого Христа. Грааль превратился в олицетворение мистического рыцарского начала, стал культурным символом высшего совершенства.

Именно такой путь проходит главный  герой романа Вольфрама фон Эшенбаха «Парцифаль». Сын короля Гамурета, погибшего  в рыцарских странствиях на Востоке, Парцифаль был воспитан матерью  в лесу, чтобы его не постигла участь отца. Но от судьбы не уйти. В  лесу же Парцифаль встречается с  рыцарями короля Артура и решает стать  одним из них. Побывав при дворе  короля Артура, Парцифаль сражается  с Красным рыцарем и побеждает  его. Поворотный момент его судьбы –  встреча с «королем-рыбаком» Амфортасом, который и «подсказывает» ему  путь к Граалю. Однако долгое время  Парцифаль не может достичь цели, мешает разлад с Богом. Наконец, появляется вестник и сообщает рыцарю, что  он прошел свой путь искупления. В итоге, минуя все препятствия, Парцифалю  удается достичь мистической  цели, и он становится королем Грааля.

Если в период раннего и классического  средневековья стремление рыцарства  к обогащению по большей части  вытеснялось, переносилось на «чужаков» (в широком смысле этого слова) или утонченно сублимировалось, то ближе к «осени средневековья» отношения, связанные с богатством, все более десакрализуются, богатство  приобретает вполне мирской характер, все более рационализируется  его материальная значимость для  рыцаря.

5. Рыцарь и женщина. Культ Прекрасной Дамы

Природная данность вкупе с духовной ограниченностью социокультурной  среды раннего средневековья  отчетливо проявляют себя в отношении  к женщине в этот период. Как  и в древнегерманской поэзии, в  литературе раннего средневековья  женщина занимает чрезвычайно малое  место. В этой литературе отсутствует  всяческая куртуазность, авантюрность, сколько-нибудь внятный интерес  к «жизни сердца». В «Песне о Роланде» «высокое» чувство главного героя  в последние минуты его жизни  обращено не к его невесте Альде, лишь мельком упоминаемой в тексте, но к его «верной подруге» - спате (мечу) Дюрандаль.