Федор Иванович Тютчев

Федор Иванович Тютчев

    Автор статьи: Аксаков  И.С.

    БИОГРАФИЧЕСКИЙ  ОЧЕРК

     Небольшая книжка  стихотворений; несколько статей  по вопросам современной истории;  стихотворения, из которых только  очень немногим досталась на  долю всеобщая известность; статьи, которые все были писаны по-французски, лет двадцать, даже тридцать тому  назад, печатались где-то за  границей и только недавно,  вместе с переводом, стали появляться  в одном из наших журналов... Вот покуда все, что может  русская библиография занести  в свой точный синодик под  рубрику: "Ф. И. Тютчев, род. 1803+1873 г.". Литературный послужной список  не объемист; имя малознаемое  в массах грамотной - и не  только грамотной, даже образованной  нашей публики... А между тем  этим самым стихотворениям, еще  с начала пятидесятых годов,  отводится русской критикой место  чуть не на ряду с пушкинскими;  это самое имя, в течение  целой четверти века, во всех  светских и литературных кругах  Москвы и Петербурга чтится  и славится, знаменуя собою мысль,  поэзию, остроумие в самом изящном  соединении. Странное противоречие, не правда ли? Как объяснить  этот недостаток популярности  при несомненном общественном  значении? эту несоразмерность внешнего  объема литературной деятельности  с обнаруженной автором силой  дарований?.. Но и здесь еще  не конец недоумениям, нередко  возбуждаемым именем Тютчева.  Ко всем единодушным отзывам  нашей периодической печати об  его уме и таланте, раздавшимся  вслед за его кончиной вместе  с выражениями искренней скорби, мы позволим себе прибавить  еще и свой: Тютчев был не  только самобытный, глубокий мыслитель,  не только своеобразный, истинный  художник-поэт, но и один из  малого числа носителей, даже  двигателей нашего русского, народного  самосознания.

     "Как? - скажут  многие, встречавшие Тютчева на  петербургских балах и раутах - этот почти - иностранец, едва  ли когда говоривший иначе  как по-французски; это, по-видимому, чистокровное порождение европеизма, без всякого на себе клейма  какой-либо национальности, - Тютчев, в котором все, до последнего  сустава и нерва, дышало прелестью  высшей, всесторонней, нерусской культуры, Тютчев - один из представителей  русской народности?!.. Трудно мирится  такое тяжеловесное предположение  с грациозным образом этого  очаровательно-умного, но вполне  светского собеседника. Можно  ли, позволительно ли возводить  его чуть не на степень серьезного  общественного деятеля?.."

     Он и не  деятель и в общепринятом смысле  этого слова. Он просто -явление,  явление общественное и личное, в высшей степени замечательное  и любопытное для изучения. Его  деятельность почти непосредственная, сливается с самим его бытием. Вполне естественны, вполне понятны  для нас все помянутые выше  недоумения. Именно в виду их  мы и считаем нужным представить  читателям не одну общую оценку  литературных останков покойного  Тютчева (что отчасти уже было  сделано и другими), но самую  судьбу, личную и внутреннюю, этого  русского таланта. Участь талантов  у нас на Руси - вообще предмет  высокого интереса и важности  для истории русского просвещения,  тем более, когда дело идет  о таком богатстве даров, каким  был наделен Тютчев... Проследить, по возможности, самое развитие  этой многоодаренной природы, - соотношение  ее особенных психических условий  с условиями бытовыми, общественными,  историческими; ту взаимую их  связь и зависимость, которая  создала, определила и ограничила ее жизненный жребий -вот задача, которую мы постараемся разрешить, насколько сумеем, в нашем биографическом очерке.

     Первой биографической  чертой в жизни Тютчева, и  очень характерной, сразу бросающейся  в глаза, представляется невозможность  составить его полную, подробную  биографию. Для большинства писателей, - как бы умеренно они себя  ни ценили, - потомство, по выражению  Чичикова, все же "чувствительный  предмет". Многие, еще при жизни,  заранее облегчают труд своих  будущих биографов подбором материалов, подготовлением объяснительных  записок. Тютчев - наоборот. Он не  только не хлопотал никогда  о славе между потомками, но  не дорожил ею и между современниками; не только не помышлял о  своем будущем жизнеописании,  но даже ни разу не позаботился  о составлении верного списка  или хотя бы перечня своих  сочинений. Если стихи его увидели  свет, так только благодаря случайному, постороннему вмешательству; в  появлении их в печати бывали  пропуски в пять и в четырнадцать  лет, хотя в поэтическом его  творчестве и не было перерыва. Самая известность его как  поэта начинается собственно  с 1854 года, то есть когда ему  пошел уже шестой десяток лет,  именно со времени первого  издания его стихотворений редакцией  журнала "Современник" при  содействии И. С. Тургенева.  Во сколько такое пренебрежение  к своей авторской личности  происходило у Тютчева от врожденной  ему беспечности и лени, во  столько же, если не более, от  особого рода скромности, смирения  и от иных нравственных причин, которые мы обстоятельно разъясним  ниже. Здесь же мы только наперед  заявляем о затруднениях, встречаемых  его биографом именно потому, что Тютчев никогда ни сам  не занимался, ни занимал и  других собственной особой. Никогда  ни к кому не навязывался  он с чтением своих произведений, напротив, очевидно, тяготился всякой  об них речью. Никогда не  повествовал о себе, никогда не  рассказывал сам о себе анекдотов,  и даже под старость, которая  так охотно отдается воспоминаниям,  никогда не беседовал о своем  личном прошлом. А так как  с лишком двадцать два года  этого прошлого проведены им  были на чужбине, то большая  часть самых интересных подробностей  его существования для нас  безвозвратно потеряна. Однако ж,  несмотря на скудость внешнего  биографического материала, мы  все же в состоянии наметить - и наметим сейчас - те наружные  биографические рамки, внутри  которых совершалось самовоспитание  его таланта, вообще его внутренняя  духовная жизнь, а только она  и заслуживает вполне серьезного, общественного внимания.

     I

     Федор Иванович  был второй, или меньший, сын  Ивана Николаевича и Екатерины  Львовны Тютчевых и родился  в 1803 г. 23 ноября, в родовом тютчевском  имении, селе Овстуг Орловской  губернии Брянского уезда. Тютчевы  принадлежали к старинному русскому  дворянству. Хотя в родословной  и не показано, откуда "выехал" их первый родоначальник, но  семейное предание выводит его  из Италии, где, говорят, и поныне, именно во Флоренции, между  купеческими домами встречается  фамилия Dudgi. В Никоновской летописи  упоминается "хитрый муж"  Захар Тутчев, которого Дмитрий  Донской, пред началом Куликовского  побоища, подсылал к Мамаю со  множеством золота и двумя  переводчиками для собрания нужных  сведений, - что "хитрый муж"  и исполнил очень удачно. В  числе воевод Иоанна III, усмирявших  Псков, называется также "воевода Борис Тютчев Слепой". С тех пор никто из Тютчевых не занимал видного места в русской истории ни на каком поприще деятельности. Напротив в половине XVIII века, если верить запискам Добрынина, брянские помещики Тютчевы славились лишь разгулом и произволом, доходившими, до неистовства. Однако же отец Федора Ивановича, Иван Николаевич, не только не наследовал этих семейных свойств, но, напротив, отличался необыкновенным благодушием, мягкостью, редкой чистотой нравов и пользовался всеобщим уважением. Окончив свое образование в Петербурге, в Греческом корпусе, основанном Екатериной в ознаменование рождения великого князя Константина Павловича и под влиянием мысли о "Греческом прожекте", Иван Николаевич дослужился в гвардии до поручика и на 22 году жизни женился на Екатерине Львовне Толстой, которая была воспитана, как дочь, родной своей теткой, графиней Остерман. Затем Тютчевы поселились в орловской деревне, на зиму переезжали в Москву, где имели собственные дома и подмосковную, - одним словом, зажили тем известным образом жизни, которым жилось тогда так привольно и мирно почти всему русскому зажиточному, досужему дворянству, не принадлежавшему к чиновной аристократии и не озабоченному государственной службой. Не выделяясь ничем из общего типа московских боярских домов того времени, дом Тютчевых - открытый, гостеприимный, охотно посещаемый многочисленной родней и московским светом- был совершенно чужд интересам литературным, и в особенности, русской литературы. Радушный и щедрый хозяин был, конечно, человек рассудительный, с спокойным, здравым взглядом на вещи, но не обладал ни ярким умом, ни талантами. Тем не менее в натуре его не было никакой узкости, и он всегда был готов признать и уважить права чужой, более даровитой природы.

     Федор Иванович  Тютчев и по внешнему виду (он  был очень худ и малого роста), и по внутреннему духовному  строю был совершенной противоположностью  своему отцу; общего у них было  разве одно благодушие. Зато он  чрезвычайно походил на свою  мать, Екатерину Львовну, женщину  замечательного ума, сухощавого, нервного сложения, с наклонностью  к ипохондрии, с фантазией, развитой  до болезненности. Отчасти по  принятому тогда в светском  кругу обыкновению, отчасти, может  быть, благодаря воспитанию Екатерины  Львовны в доме графини Остерман, в этом вполне русском, семействе  Тютчевых преобладал и почти  исключительно господствовал французский  язык, так что не только все  разговоры, но и вся переписка  родителей с детьми и детей  между собой, как в ту пору, так и потом, в течение всей  жизни, велась не иначе как  по-французски. Это господство французской  речи не исключало, однако, у  Екатерины Львовны приверженности  к русским обычаям и удивительным  образом уживалось рядом с  церковнославянским чтением псалтырей,  часословов, молитвенников у себя, в спальной, и вообще со всеми  особенностями русского православного  и дворянского быта. Явление, впрочем,  очень нередкое в то время,  в конце XVIII и в самом начале XIX века, когда русский литературный  язык был еще делом довольно  новым, еще только достоянием "любителей словесности", да  и действительно не был еще  достаточно приспособлен и выработан  для выражения всех потребностей  перенятого у Европы общежития  и знания.

     В этой-то  семье родился Федор Иванович. С самых первых лет он оказался  в ней каким-то особняком, с  признаками высших дарований,  а потому тотчас же сделался  любимцем и баловнем бабушки  Остерман, матери и всех окружающих. Это баловство, без сомнения, отразилось  впоследствии на образовании  его характера: еще с детства  стал он врагом всякого принуждения,  всякого напряжения воли и  тяжелой работы. К счастью, ребенок  был чрезвычайно добросердечен,  кроткого, ласкового нрава, чужд  всяких грубых наклонностей; все  свойства и проявления его детской природы были скрашены какой-то особенно тонкой, изящной духовностью. Благодаря своим удивительным способностям, учился он необыкновенно успешно. Но уже и тогда нельзя было не заметить, что учение не было для него трудом, а как бы удовлетворением естественной потребности знания. В этом отношении баловницей Тютчева являлась сама его талантливость. Скажем, кстати, что ничто вообще так не балует и не губит людей в России, как именно эта талантливость, упраздняющая необходимость усилий и не дающая укорениться привычке к упорному, последовательному труду. Конечно, эта даровитость нуждается в высшем, соответственном воспитании воли, но внешние условия нашего домашнего быта и общественной среды не всегда благоприятствуют такому воспитанию; особенно же мало благоприятствовали они при той материальной обеспеченности, которая была уделом образованного класса в России во времена крепостного права. Впрочем, в настоящем случае мы имеем дело не просто с человеком талантливым, но и с исключительной натурой - натурой поэта.

     Ему было  почти девять лет, когда настала  гроза 1812 года. Родители Тютчева  провели все это тревожное  время в безопасном убежище,  именно в г. Ярославле; но  раскаты грома были так сильны, подъем духа так повсеместен,  что даже вдали от театра  войны не только взрослые, но  и дети, в своей мере, конечно,  жили общей возбужденной жизнью. Нам никогда не случалось слышать  от Тютчева никаких воспоминаний  об этой године, но не могла  же она не оказать сильного  непосредственного действия на  восприимчивую душу девятилетнего  мальчика. Напротив, она-то, вероятно, и  способствовала, по крайней мере  в немалой степени, его преждевременному  развитию, - что, впрочем, можно  подметить почти во всем детском  поколении той эпохи. Не эти  ли впечатления детства как  в Тютчеве, так и во всех  его сверстниках-поэтах зажгли  ту упорную, пламенную любовь  к России, которая дышит в их  поэзии и которую потом уже  никакие житейские обстоятельства  не были властны угасить?

     К чести родителей  Тютчева надобно сказать, что  они ничего не щадили для  образования своего сына и  по десятому его году, немедленно "после французов", пригласили  к нему воспитателем Семена  Егоровича Раича. Выбор был  самый удачный. Человек ученый  и вместе вполне литературный, отличный знаток классической  древней и иностранной словесности,  Раич стал известен в нашей  литературе переводами в стихах  Вергилиевых "Георгию", Тассова  "Освобожденного Иерусалима" и  Ариостовой поэмы "Неистовый  Орланд". В доме Тютчевых он  пробыл семь лет; там одновременно  трудился он над переводами  латинских и итальянских поэтов  и над воспитанием будущего  русского поэта. Кроме того, он  сам писал недурные стихи. В  двадцатых годах, - уже после того, как Раич из дома Тютчевых  перешел к Николаю Николаевичу  Муравьеву, основателю, знаменитого  Училища колонновожатых, для воспитания  меньшего его сына, известного  впоследствии писателя Андрея  Николаевича Муравьева", - сделался  центром особенного литературного  кружка, где собирались Одоевский,  Погодин, Ознобишин, Путята и  другие замечательные молодые  люди, при содействии которых  Раич и издал несколько альманахов. Позднее он же два раза принимался  издавать журнал "Галатею". Это  был человек в высшей степени  оригинальный, бескорыстный, чистый, вечно  пребывавший в мире идиллических  мечтаний, сам олицетворенная буколика, соединявший солидность ученого  с каким-то девственным поэтическим  пылом и младенческим незлобием.  Он происходил из духовного  звания; известный киевский митрополит  Филарет был ему родной брат.