Художественные особенности рассказов А.П.Чехова

Мысль А.П. Чехова совершенно ясна: своим неприкрытым состраданием к героям писатель освобождает читателя от эмоции сострадания.

Вот еще несколько очень  характерных в этом же отношении строк из воспоминаний писательницы Т.Л. Щепкиной-Куперник: «Как-то, помню, по поводу одной моей   повести   он   сказал   мне:

— Все хорошо, художественно. Но вот, например, у вас сказано: «И она готова была благодарить судьбу, бедная девочка, за испытание, посланное ей» А надо, чтобы читатель, прочитав, что она за испытание благодарит судьбу, сам сказал бы: «бедная девочка».. или у вас: «трогательно было видеть эту картину» (как швея ухаживает за больной девушкой). А надо, чтобы читатель сам сказал бы: «какая трогательная картина...» Вообще: любите своих героев, но никогда не говорите об этом вслух!».

Отношение А.П. Чехова к той  или иной стороне художественного мастерства не было статичным и нередко претерпевало на протяжении лет значительные изменения, но сдержанности, рассчитанной на сотворчество читателя, он оставался верен до конца жизни.

Из множества высказываний А.П. Чехова на данную тему особенно интересны  его обращения к М. Горькому в  письмах к последнему: помимо того, что они относятся к самой поздней поре творческой деятельности Чехова, отражая, таким образом, весь богатейший опыт его работы, на этих письмах вдобавок лежит печать глубокого чувства ответственности, которое легко понять: Чехов адресуется здесь к писателю, на которого, плененный его дарованием, он возлагал громадные надежды и который в то же время с какою-то поистине яростной настойчивостью требовал от Чехова самой беспощадной критики. 

 «Вы еще молоды и  не перебродили», — напоминал  М. Горькому А.П. Чехов в одном из писем. И все это вместе чрезвычайно обостряло чувство ответственности Антона Павловича и понуждало к сугубой откровенности и в то же время — взыскательности. «Будьте добрым человеком и товарищем, — просит он своего молодого собрата, — не сердитесь, что я в письмах читаю Вам наставления, как протопоп», на что «ученик» с нескрываемым восторгом отзывается: «Мне ужасно нравится, что вы в письмах ко мне — «как протопоп», «читаете наставления, — я уже говорил вам, что это очень хорошо. Вы ко мне относитесь лучше всех «собратий по перу» — это факт».

2. Судьба темы  и фабулы в творчестве А.П.  Чехова

Требовательность, обращенная одновременно к читателю и писателю, определила все элементы поэтики А.П. Чехова. Они не сразу оформились и получили свое полное выражение в творчестве А.П. Чехова, а вырабатывались постепенно. Его взгляды на те или иные стороны литературного творчества, в том числе нередко на стороны самые важные, почти во всех случаях изменчивы на протяжении времени, иногда даже до полной противоположности, когда мы сравниваем их воплощение в его ранних произведениях и созданных в пору творческой зрелости писателя.

Обратимся к его тематике и сюжетике произведений А.П. Чехова.

В этом важнейшем компоненте художественного произведения практика молодого А.П. Чехова отделена огромной дистанцией от его позднейшего творчества. Правда, не следует забывать, что в первой половине 80-х годов А.П. Чехов далеко не был свободен ни в выборе темы, ни в характере ее обработки: то и другое в какой-то степени определялось типом тех периодических изданий, где печатались его вещи, и усмотрением тех редакторов, которые ими руководили. Так, уже в самом начале своей долгой работы в «Осколках» он сразу же наткнулся на категорическое требование «хозяина» журнала, в свое время популярного юмористического писателя Лейкина, давать только смешное. В письме к нему Чехова от начала 1883 года мы читаем: «Вы a propos замечаете, что мои «Верба» и «Вор» несколько серьезны для «Осколков». Пожалуй, но я не посылал бы Вам не смехотворных вещиц, если бы не руководствовался при посылке кое-какими соображениями. Мне думается, что серьезная вещица, маленькая, строк примерно в 100, не будет сильно резать глаз, тем более что в заголовке «Осколков» нет слов «юмористический и сатирический», нет рамок в пользу безусловного юмора... Легкое и маленькое, как бы оно ни было серьезно (я не говорю про математику и кавказский транзит), не отрицает легкого чтения... Упаси боже от суши, а теплое слово, сказанное на Пасху вору, который в то же время и ссыльный, не зарежет номера. (Да и, правду сказать, трудно за юмором угоняться! Иной раз погонишься за юмором, да такую штуку сморозишь, что самому тошно станет. По неволе в область серьеза  лезешь.)»   (XIII,  59—60).

 Однако нельзя вывести  заключение, что А.П. Чехов с  первых шагов в литературе  рвался к серьезной тематике. Нет, он и сам на первых  порах довольствовался юмором, не  притязавшим на глубокое погружение в жизнь, питал склонность к занимательным и эффектным сюжетам, к мелодраматическому развертыванию изображаемых событий и т.д. Достаточно напомнить, что все, без исключения, относительно крупные его произведения начала и середины 80-х годов не что иное, как фабульная мелодрама: «Ненужная победа», «Цветы запоздалые», «Живой товар», «Драма на охоте». 

Представляет серьезный  интерес группа из трех его произведений: очерк «Осенью», относящийся еще к 1883 году, драматический этюд «На большой дороге», датируемый предположительно 1884 или 1885 годом, и две редакции одного и того же рассказа: «Черти» и «Воры», датируемые уже 1890 годом. Второй член этой группы — «На большой дороге», явственно сближает с очерком «Осенью» история несчастной любви некоего барина к коварной красавице. Барин пьет запоем, потерял образ и подобие человеческое, опустился на самое дно жизни, но свято хранит медальон с портретом погубившей  его   женщины.

Слабее, чем с «Осенью», связан этюд «На большой дороге»  с рассказом «Воры», но все же у них есть общий персонаж, бродяга Мерик, типичный романтический разбойник, особенно романтизированный в хронологически последнем произведении названной группы — в «Ворах».

При всех изменениях, какие  претерпела фабула в названных вещах, резко выраженный мелодраматизм  присущ им в равной мере, причем в «Ворах», то есть в последнем звене, относящемся к 1890 году, он никак не слабее, а только искуснее, чем в «Осени», написанной в 1883 году.

Очень большой  интерес  для вопроса о фабульности  произведений А.П. Чехова представляет рассказ «Мститель», датируемый 1887 годом. Это — блестящий опыт писателя, переходящего от фабульных вещей к внутренне-психологическим. Здесь изображен обманутый муж, который пришел в оружейный магазин купить револьвер, замышляя убить изменницу-жену, ее любовника, а затем себя. Завязка, как мы видим, для дальнейшего бурного развития событий. Они не развертываются с непостижимой стремительностью, но... локализованы в воображении обманутого мужа! От решения убить жену, любовника и себя он переходит к решению вызвать любовника на дуэль; далее — убить только его и себя, а изменницу оставить в жертву угрызениям совести; потом — любовника убить, а с самоубийством выждать; следующий вариант: мысль о самоубийстве оставить и обречь на смерть только обольстителя; наконец, и от этого он отказывается, чтобы не «идти на Сахалин из-за какой-нибудь свиньи». Оружие становится ненужным, а чтоб не было неловко перед приказчиком оружейного магазина, «мститель» покупает сетку для ловли перепелов. Движение совершило полный круг, а герой — не сдвинулся с места.

К тому же к 1887 году относится  рассказ «Холодная кровь. В «Холодной  крови», А.П. Чехов с непостижимым искусством создает картину «неподвижного движения». Старик Малахин, сопровождающий в столицу гурт быков, все время передвигается, самая задача его — двигать, толкать. Но сделан рассказ так, что происходящее движение словно охвачено оцепенением, оно как бы замирает всякую минуту, мы видим, как трудно его раскачать. Это— движение, но движение паралитика, где скованность-то и кидается в глаза.

И «Мститель», и «Холодная  кровь» являются творческими опытами  художника, связанными с осознанной необходимостью по-иному подходить  к фабуле. Произведением, где плацдарм для этой существенной реформы в языке А.П. Чехова окончательно был утвержден, стала «Степь», написанная в 1888 году, повесть, где нет ни фабулы, ни сюжета, ни одной внешне-эффектной черты.

В дальнейшем — характерное  «чеховское», А.П. Чеховым найденное и новаторски утвержденное в русской литературе можно выразить в следующей формуле: любой кусок любой жизни дает и тему и фабулу для художественного произведения, если внимательно и углубленно в этот кусок вглядеться.

Где фабула в «Бабьем царстве», в «Студенте», в «Учителе словесности»? Разве можно назвать «фабулой» в традиционном понимании поездку учительницы в город за жалованьем? Но ведь ни о чем другом «фактическом» и не повествуется в рассказе «На подводе». А между тем проникновеннее  невозможно ввести читателя в жизнь этой учительницы, чем в названном бесфабульном «очерке». В чем фабула «Дамы с собачкой»? В случайном курортном адюльтере? Да, формально это так. Если пересмотреть старые комплекты крымских и кавказских газет, можно найти в сезонных нумерах десятки «эскизов», «этюдов», новелл» на эту веселую, точнее – «увеселительную» тему, сотни юмористических фельетонов, рисунков и т.д. Но никому в голову не приходило обратиться с серьезными намереньями к этой пошлой теме. Можно ли было себе представить серьезного писателя, предлагающего серьезному журналу рассказ на эту скомпрометированную тему? Но можно ли изобразить более точно безысходную драму прекрасной женщины, чем драма чеховской героини «Дамы с собачкой»! А между тем курортный элемент в рассказе не только не смягчен, не затушеван, а напротив — выдвинут на авансцену, несет на себе большую  часть  всей  нагрузки  произведения.

У А.П. Чехова есть рассказ, который  прямо так и назван случаем: «Случай из практики». Здесь в самом заглавии заключается как будто обещание «сюжета», «фабулы», ведь «случай» — это какое-то нарушение обыденности, вторжение чего-то неожиданного в привычное течение жизни. А в действительности в рассказе нет ни малейшего намека на фабулу: из «случаев» посещения больных складывается любой день любого практикующего врача. А какая глубокая социальная перспектива открывается в этом «случае», не заключающем в себе решительно ничего случайного!

Серьезного внимания заслуживает  то обстоятельство, что от начала до конца своей деятельности А.П. Чехов не только не испытывал недостатка в сюжетах для своих произведений, занимая при этом в отношении количества последних едва ли не первое место среди всех классиков нашей литературы, — но, напротив, всегда был положительно переобременен ими.  

В письме к Суворину А.П. Чехов  жалуется: «Если... говорить по совести, то я еще не начинал своей литературной деятельности, хотя и получил премию. У меня в голове томится сюжеты для пяти повестей и двух романов. Один из романов задуман уже давно, так что некоторые из действующих лиц уже устарели, не успев быть написаны. В голове у меня целая армия людей, просящихся  команды. Все, что я писал до сих пор, ерунда в сравнении с тем, что я хотел бы написать и, писал бы с восторгом... Мне не нравится, что я имею  спех; те сюжеты, которые сидят в голове, досадливо к уже написанному; обидно, что чепуха уже сделана, а хорошее валяется в складе...» (XIV, 209). В то время как А.П. Чехов писал эти строки, позади остались многочисленные юмористические вещицы, но причиной тому отнюдь не было иссякание юмористических и фабульных замыслов. Позднее он замечает в письме к тому же Суворину: «Когда я испишусь, то стану писать водевили и жить ими. Мне кажется, что я мог бы писать их по сотне в год. Из меня водевильные сюжеты прут, как нефть из бакинских недр» (XIV, 259). Попутно при этом отметим: громадная плодовитость А.П. Чехова тем более характерна для раннего периода его творчества, что параллельно с литературной работой он продолжал и свою врачебную деятельность, отдавая ей отнюдь не мало времени. Об этом необходимо помнить.

В противоположность обычным  советам, которые опытные литераторы дают молодым и начинающим, —  не увлекаться многописанием, качество предпочитать количеству и т. п., А.П. Чехов неизменно рекомендовал беллетристам и драматургам именно многописание, явно руководствуясь при этом опытом собственной деятельности. Н.М. Ежову, пользовавшемуся поддержкой и советами А.П. Чехова в течение ряда лет, он пишет по поводу жалоб на безденежье: «При Вашей теперешней манере писать Вам трудно избавиться от него. В последние годы Вы как-то раскисли. Вместо того, чтобы писать по 2-3 рассказа в неделю, вы пишете по одному в 2-3 месяца. Такая скудная производительность причиняет Вам материальный ущерб и, мало того, истощает Вас, так как без постоянного правильного упражнения невозможно избежать регресса... Объяснить Вашу медлительность можно только одним — временной апатией и хандрой. Воспряньте же, сударь, и пишите по 5-10 часов в сутки, по 5 рассказов в неделю, по одной повести в 2 месяца, по роману в год я по 2-3 пьесы в сезон. Многописание великая, спасительная штука» (XVI, 108—109). Своему товарищу по гимназии, писателю Сергеенко, на его указание, что А.П. Чехов много пишет, он возражает: «Откуда ты взял, что я много пишу?.. Напротив, надо бы больше писать, да толкастики нехватает. Лермонтов умер 28 лет, а написал больше, чем оба мы с тобой вместе. Талант познается не только но качеству, но и по количеству им сделанного» (XIV, 325—326).

Необходимо учесть, что  почти нераздельная власть фабулы в  раннем творчестве А.П. Чехова не всецело  объясняется его приверженностью к ней. В известной и, быть может, не малой доле это было обусловлено и характером той прессы, где протекала его работа. В 1899 году, когда Чехов получил от писательницы Авиловой большую серию своих ранних произведений, которые она подбирала ему в старых журналах и газетах для готовившегося издания журналом «Нива» полного собрания сочинений Чехова, он написал ей: «Присланные Вами рукописи читаю: о, ужас, что это за дребедень! Читаю и припоминаю ту скуку, с какой писалось все это во времена, когда мы с Вами были моложе» (XVIII, 132).

Конечно, эта характеристика не свободна от преувеличения, но несомненно, что совершенно игнорировать ее нельзя хотя бы потому, что и в ранней переписке А.П. Чехова встречаются созвучные ей мотивы.

А.П. Чехов критикует свое раннее творчество в целом, не выделяя тех или иных элементов, и в частности — фабульного. Но помимо этого, есть в его письмах ранней поры прямые высказывания не в пользу фабулы. Так, например, в письме к брату Александру, тоже литератору, он пишет, поздравляя его с дебютом в газете «Новое Время»: «Почему ты не взял какой-нибудь серьезный сюжет? Форма великолепна, но люди — деревяшки, сюжет же мелок... Ты хвати что-нибудь бытовое, обыденное, без фабулы и без конца» (XIII, 341). Двумя годами позже в письме к тому же адресату, работавшему над пьесой, Чехов в числе своих советов указывает: «Сюжет должен быть нов, а фабула может отсутствовать» (XIV, 342).