Смысл названия стихотворения Н. Гумилева «Шестое чувство»

 

 

 

 

 

 

 

 

Контрольная работа

«История  русской литературы XX  века (I часть)»

 

Смысл названия стихотворения Н. Гумилева «Шестое  чувство»

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Красноярск  – 2012

 

Содержание.

1. Введение……………………………………………………….………3
2. Шестое – чувство прекрасного в человеке…………………………4
3. Выразительные средства в стихотворении…………………………6
4. Две грани – «земное» и «небесное»…………………………………7
5. Заключение……………………………………………………………9
6. Список используемой литературы…………………………………11

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Введение.

...Так век за веком – скоро ли, Господь? –

Под скальпелем природы и искусства

Кричит  наш дух, изнемогает плоть,

Рождая  орган для шестого чувства.

 

Николай Гумилев написал стихотворение  «Шестое чувство» за год до своей  гибели. Оно вошло в последний прижизненный сборник стихов «Огненный столп», в котором звучит голос зрелого поэта и человека. В этом сборнике мы видим «высокого» Гумилева, который за годы творчества отточил свое поэтическое искусство и обогатил его простотой высокой мудрости, чистыми красками. Он мастерски использует и переплетает между собой прозаически-бытовые и фантастические детали, создавая тем самым многомерный художественный образ. Его лирический герой занят вечными проблемами - поисками смысла жизни и счастья, противоречиями идеального и реального, сомнениями человека, уже знающего, что такое жизнь.

В одном из своих первых стихотворений  «Кредо» Гумилев сказал о себе вещие слова:

Всегда живой, всегда могучий, 
Влюбленный в чары красоты...

Вот эту влюбленность поэт пронес через всю свою жизнь, короткую, но наполненную испытаниями. И в  последних стихах он не отрекается от своего кредо, жизненного и поэтического, а открыто провозглашает гимн красоте, «шестому чувству», которое  не дано человеку при его появлении  на свет, но может в нем в муках  родиться.

Стихотворение «Шестое чувство» занимает особое место в творчестве Николая  Гумилева, и в этом плане заслуживает  именно отдельного рассмотрения. Оно  представляет одну из интереснейших  попыток решения эстетической проблемы поэтическими средствами. 
Наша цель — взглянуть на это произведение как на отдельное и целостное явление.

1. Шестое – чувство прекрасного в человеке.

Стихотворение вполне «акмеистично», то есть исполнено конкретности, его образы чувственно ярки и выразительны. Загадка, образует смысловое натяжение от заглавия к последней строке. Читателю не сложно разгадать ее. Что это за шестое чувство? Конечно, это чувство прекрасного. В сущности, подсказка содержится уже в первой строке, в первом слове. Прекрасное — один из ключевых вопросов не только эстетики, но и философии в целом, ему посвящено море исследований. Насколько возможно поэтическое осмысление такого явления в стихотворении из шести строф? 

Прекрасно в нас влюбленное вино, 
И добрый хлеб, что в печь для нас садится, 
И женщина, которою дано, 
Сперва измучившись, нам насладиться.

 

Первые строки прямо говорят  о прекрасном. Но это не прекрасное вообще, не прекрасное как таковое, а то, что может быть прекрасно для нас, потому что нравится нам и помогает утолить голод, жажду, любовную тоску. Здесь как раз всё просто, и наслаждение равно удовлетворению жизненно важных потребностей, оно равно чувственным радостям. Человеку свойственно есть, пить, предаваться любви. Всё это составляет суть жизни. И поэт говорит об этом без доли иронии. Человеческие чувства: зрение, осязание, ощущение, вкус, обоняние - удовлетворяются повседневными радостями. Но поэта интересует другое: неужели это все, что человеку необходимо?

Однако уже во второй строфе речь идёт о прекрасном иного вида. Это не сомнение в «полезности» хлеба, вина, любовных наслаждений, а сомнение в том, что лишь это нужно человеку. Розовая заря над холодеющими небесами — то, что нельзя «ни съесть, ни выпить, ни поцеловать», то, что, на первый взгляд, вообще нас как-то не очень касается — просто существует. Однако это прекрасное, так мало связанное с нашей повседневной жизнью, значит для нас ничуть не меньше, чем хлеб или любовь. Стихи — бессмертные стихи — волнуют нас, затрагивают, но опять-таки иначе, чем простые и понятные радости. Во второй строфе есть несколько слов, которые между собой перекликаются и создают дополнительный смысл. Заря, небеса, бессмертие — это нечто противоположное воспетым в первой строфе земным радостям.

Можно истолковать  это стихотворение как риторическое заявление о том, что для постижения высших сущностей люди должны подняться  над своей природой, обрести некие  «духовные крылья». Однако прямота  высказывания усложняется ссылкой  на естественнонаучную сферу знания, на эволюционную теорию, на «органы  чувств». Гумилёв взглянул на это  с неожиданной стороны, остроумно  высказавшись в духе соединения усилий биологической и культурной эволюции («под скальпелем природы и искусства»). Когда мы обретём недостающий  орган — это будет так же замечательно, как появление первых крыльев у далёких предшественников птиц в какую-то мезозойскую эру  или ещё раньше — когда на земле  росли хвощи и папоротники, а  людей и птиц ещё не было. Нет  ли здесь немного кощунственного желания обрести этот «орган для  шестого чувства», чтобы и величавую  бессмертную красоту стало возможно воспринимать так же просто, как  хлеб, вино, поцелуи? Впрочем, если поэту  и хочется нас немного «эпатировать», как говорили в начале ХХ века, это всё же не исключает присутствия у него искреннего, серьёзного отношения к теме, понимания её философских аспектов.

Не всегда лирические поэты говорят от имени  «нас». А в начале стихотворения  это местоимение встречается  почти в каждой строке. Это создаёт  вполне понятную речевую ситуацию приглашения  к обобщённому размышлению. Одно из словосочетаний с этим местоимением воспроизводит и нечто более  интересное: «добрый хлеб, что в  печь для нас садится», при несомненной  зримой конкретности, содержит очень  важную абстракцию. «Вещь для нас» в кантовской философии противостоит «вещи в себе», и в стихотворении Гумилёва это соответствует противопоставлению содержания первой и второй строф. «Вещи для нас» существуют в мире, освоенном человеком и приспособленном им для себя — они тем и прекрасны. Гумилёв понимал, о чём он говорит. «Вино», «хлеб», «женщина» здесь — существительные в единственном числе, но эти слова обозначают не отдельные предметы, а явления, неотделимые от человеческой жизни. «Вино» в этом стихотворении значит больше, чем «вина», «хлеб» — больше, чем множество хлебов, «женщина» — это может быть одновременно и единственная любимая, но и все женщины вообще, что особенно подчёркнуто безличным оборотом относящегося к ней предложения. Всё это древние символы, используемые мировой культурой.

И в то же время они воспринимаются здесь  и в конкретных единичных воплощениях. Конкретность первых двух названных  предметов создаётся импрессионистичностью эпитетов. «Добрый хлеб» сам по себе был бы только безразлично хорошим, но в соседстве с «влюблённым в нас вином» он тоже становится добрым к нам, это создаёт ощущение непосредственности восприятия. Конкретность женщины подчёркнута перипетией, она могла бы существовать и сама по себе, как «вещь в себе», но она всё же может превратиться в «вещь для нас» — ею дано насладиться. Примечательно, что влюблённой названа не женщина. «Влюблённое вино» — выражение, которое в первой строке задаёт уровень смысловых отношений, присущих всему ряду перечисленных явлений — они существуют для нас.

Вторая  строфа начинается интонационным переключением, эмоциональным всплеском. Риторический вопрос «что нам делать?» выступает  как смыслообразующий центр стихотворения. Разговорный оборот создаёт смысловую подвижность, которая осознаётся не сразу. С одной стороны, это высказывание может читаться как скрытое утверждение «с этим ничего не поделаешь» или «над этим мы не властны». Образ зари развёрнут в зрительном отношении как пример красоты, доступной ежедневному созерцанию, но в то же время являющейся знаком неких недоступных постижению сущностей. Окончание третьей строфы подчёркивает разъединённость воспринимающего сознания с образами недоступной, загадочной красоты: «И мы ломаем руки, но опять / Осуждены идти всё мимо, мимо».

Но ведь многие живут, не видя звезд  над головой, не испытывая потрясения от рифмующихся строчек, их не может  взволновать любование природой. Они никогда не воскликнут: «Остановись, мгновение: ты прекрасно!» Кто эти люди? Простые смертные или их чувства недоразвиты? Возможно, эти люди лишены того органа, которым воспринимаешь красоту? А может быть, они наделены этим «шестым чувством», но не дали ему проявиться? Скорее всего, зародыш чувства красоты есть в каждом человеке. Ведь потрясен мальчишка, почувствовавший неведомый ему ранее восторг любования прекрасным. Он, «ничего не зная о любви, все ж мучится таинственным желаньем». «Мальчик» здесь, конечно, — не подглядывающий барчук, а невинный ребёнок, действительно чистый в своём неведении, впервые увидевший девичью красоту. И даже у «скользкой твари» могут-таки прорезаться крылья,  и «рожденная ползать», она получает возможность летать. «Тварь скользкая» — нечто на первый взгляд совершенно безликое, поскольку это существо находится за гранью не только человеческой культуры, но и проблесков прекультурного поведения у современных высокоорганизованных животных. При первом впечатлении это создаёт такой диссонанс с предыдущими образами, которые все объединены чувством красоты, пускай и различных оттенков, но красоты во всех её разнообразных проявлениях, — что в пятой строфе прежде всего бросается в глаза намеренно подчёркнутое поэтом безобразие. В то же время именно эта строфа в эмоциональном плане оказывается наиболее напряжённой. Появляющийся в ней неожиданный персонаж оказывается способным издавать звуки — и опять-таки подчёркнуто дисгармоничные, нечленораздельные. Однако это наделяет его живостью, почти индивидуальностью. Первый проблеск самосознания — сознания себя в мире — чувство отчаяния («ревела от сознания бессилья») выражено лаконично, что делает его особенно острым. Однако рифма «крылья», замыкающая строфу, помогает этому гротескному образу включиться в общую картину и придать ей недостающий смысл. Крылья — сами по себе один из символов и красоты, и свободы, и возвышения, и света, и неба. Крылья — символ души и творчества. Разница между настоящим и будущим этого странного существа, порождённого фантазией поэта, необходима здесь, чтобы выразить главную лирическую интенцию стихотворения — устремлённость к прекрасному.

Первое, что бросается в глаза, — ощущение мучительности восприятия. И возникает вопрос почему? Ведь прекрасное — то, что нас радует, что приводит в восхищение, восторг, близкий к чувству счастья. Неужели встреча с ним может вызывать и растерянность, сознание бессилия, отчаянное напряжение всех сил, и душевных и физических? Гумилёв выразил страдание поэта, который не удовлетворён простым наблюдением прекрасного, а хотел бы проникнуть в глубину явления. Но почему же это выглядит таким трудным, почти недостижимым?

Увы, высокое и прекрасное рождает боль и в душе человека. Приходит на ум утверждение Достоевского о том, что путь к счастью лежит через страдание. Многие сознательно или же бессознательно берегут себя от страданий, от переживаний, на которые обречен тонко чувствующий человек. Эти люди лишают себя крыльев. Но природа человеческая мстит за измену.

Финал стихотворения по-настоящему высок. В нем чувствуется уверенность в том, что «органом для шестого чувства» будут наделены все. Нужно время «век за веком», работа духа и плоти, и вмешательство «природы и искусства». Поэт торопит этот момент, призывает его, обращается к Господу с просьбой о приближении этого часа «Скоро ли, Господь?». Поэт проявлял целомудрие, не называя искомое, постоянно напоминая самому себе и читателям о границах, препятствиях, расстояниях, отделяющих его от предмета жажды, но на самом деле он дал нам образ нарастающей страсти, неодолимой и всепоглощающей, трагически неразделимой и в то же время столь могучей, что последняя строка, лишь перифрастически, эвфимистически дающая понять о сути притяжения, в то же время именно своей целомудренностью побеждает все препятствия. Последние слова — «шестое чувство» — это знак достижимости и обретения.

2. Выразительные средства в стихотворении.

 

Стихотворение скупо наделено художественными  украшениями в виде тропов и стилистических фигур. Есть емкие эпитеты (розовая  заря, холодеющие небеса, бессмертные  стихи, скользкая тварь, таинственное желанье и др.). Метафоричность понятия «шестого чувства» расширяет до необъятного пределы понимания этого явления. Что это: чувство прекрасного, чувство высокого, идеального, ирреального, иррационального? У каждого читателя остается возможность дать свой ответ.

В стихотворении также встречаются  риторические вопросы – это прием  ораторской речи. Благодаря их использованию  читатель отчетливо воспринимает все  этапы движения авторской мысли. Именно мысли, а не переживания. И  именно движения, ведь мысль формируется  на наших глазах.  Мерная поступь  пятистопного ямба, строго выверенный отбор образных средств, протяженность интонационно-синтаксических структур предельно сосредоточивают наше внимание на выражаемой мысли, чрезвычайно глубокой и звучащей весьма актуально в наши дни.

Все эти немногие художественные средства всегда уместны, лаконичны, точны. Стихотворение мужественно в том смысле, что написано настоящим мужчиной, который без лишних слов и витиеватостей говорит о главном, о том, что его волнует. Автор обращается к читателю с самым сокровенным, надеясь, что тот разделит с ним его ощущения. Такого читателя всю жизнь искал поэт. Он говорил о читателе-друге, который «переживает творческий миг во всей его остроте... Для него стихотворение дорого во всей его материальной прелести... Прекрасное стихотворение входит в его сознание как непреложный факт, меняет его, определяет его чувства и поступки. Только при условии его существования поэзия выполняет свое мировое значение облагораживать людскую природу. Такой читатель есть...» Гумилев в это верил.