Гончаров И.А. «Мильон терзаний» (Критический этюд) «Горе от ума» Грибоедова

Гончаров  И.А. «Мильон терзаний» (Критический  этюд) «Горе от ума» Грибоедова

Источник: Грибоедов А.С. Горе от ума: Комедия  в четырех действиях в стихах. - Красноярск, 1979. - 184 с. 

    Комедия «Горе от ума» держится каким-то особняком  в литературе и отличается моложавостью, свежестью и более крепкой живучестью от других произведений слова. Она, как столетний старик, около которого все, отжив по очереди свою пору, умирают и валятся, а он ходит, бодрый и свежий, между могилами старых и колыбелями новых людей. И никому в голову не приходит, что настанет когда-нибудь и его черед.

    Все знаменитости первой величины, конечно, не даром поступили в так называемый «храм бессмертия». У всех у них  много, а у иных, как, например, у  Пушкина, гораздо более прав на долговечность, нежели у Грибоедова. Их нельзя близко и ставить одного с другим. Пушкин громаден, плодотворен, силен, богат. Он для русского искусства то же, что Ломоносов для русского просвещения вообще. Пушкин занял собою всю свою эпоху, сам создал другую, породил школы художников, - взял себе в эпохе всё, кроме того, что успел взять Грибоедов и до чего не договорился Пушкин.

    Несмотря  на гений Пушкина, передовые его  герои, как герои его века, уже  бледнеют и уходят в прошлое. Гениальные создания его, продолжая служить образцами и источником искусству - сами становятся историей. Мы изучили Онегина, его время и его среду, взвесили, определили значение этого типа, но не находим уже живых следов этой личности в современном веке, хотя создание этого типа останется неизгладимым в литературе. Даже позднейшие герои века, например, лермонтовский Печорин, представляя, как и Онегин, свою эпоху, каменеют, однако, в неподвижности, как статуи на могилах. Не говорим о явившихся позднее их, более или менее ярких типах, которые при жизни авторов успели сойти в могилу, оставив по себе некоторые права на литературную память.

    Называли  бессмертной комедией «Недоросль» Фонвизина, - и основательно - ее живая, горячая пора продолжалась около полувека: это громадно для произведения слова. Но теперь нет ни одного намека в «Недоросле» на живую жизнь, и комедия, отслужив свою службу, обратилась в исторический памятник.

    «Горе от ума» появилось раньше Онегина, Печорина, пережило их, прошло невредимо чрез гоголевский период, прожило эти  полвека со времени своего появления и всё живет своей нетленной жизнью, переживет и еще много эпох, и всё не утратит своей жизненности.

    Отчего  же это, и что такое вообще «Горе  от ума»?

    Критика не трогала комедию с однажды  занятого ею места, как будто затрудняясь, куда ее поместить. Изустная оценка опередила печатную, как сама пьеса задолго опередила печать. Но грамотная масса оценила ее фактически. Сразу поняв ее красоты и не найдя недостатков, она разнесла рукопись на клочья, на стихи, полустишья, развела всю соль и мудрость пьесы в разговорной речи, точно обратила мильон в гривенники, и до того испестрила грибоедовскими поговорками разговор, что буквально истаскала комедию до пресыщения.

    Но  пьеса выдержала и это испытание - и не только не опошлилась, но сделалась  как будто дороже для читателей, нашла себе в каждом из них покровителя, критика и друга, как басни Крылова, не утратившие своей литературной силы, перейдя из книги в живую речь.

    Печатная  критика всегда относилась с большею  или меньшею строгостью только к  сценическому исполнению пьесы, мало касаясь самой комедии, или высказываясь в отрывочных, неполных и разноречивых отзывах. Решено раз всеми навсегда, что комедия образцовое произведение - и на том все помирились.

    И мы здесь не претендуем произвести критический приговор, в качестве присяжного критика: решительно уклоняясь от этого - мы, в качестве любителя, только высказываем свои размышления, тоже по поводу одного из последних представлений «Горе от ума» на сцене. Мы хотим поделиться с читателем этими своими мнениями или, лучше сказать, сомнениями о том, так ли играется пьеса, т. е. с той ли точки зрения смотрят обыкновенно на ее исполнение и сами артисты, и зрители? А заговорив об этом, нельзя не высказать мнений и сомнений и о том, так ли должно понимать самую пьесу, как ее понимают некоторые исполнители и, может быть, и зрители. Не хотим опять сказать, что мы считаем наш способ понимания непогрешимым - мы предлагаем его только как один из способов понимания, или как одну из точек зрения.

    Что делать актеру, вдумывающемуся в свою роль в этой пьесе? Положиться на один собственный суд - недостанет никакого самолюбия, а прислушаться за сорок лет к говору общественного мнения - нет возможности, не затерявшись в мелком анализе. Остается, из бесчисленного хора высказанных и высказывающихся мнений, остановиться на некоторых общих выводах, наичаще повторяемых - и на них уже строить собственный план оценки.

    Одни  ценят в комедии картину московских нравов известной эпохи, создание живых  типов и их искусную группировку. Вся пьеса представляется каким-то кругом знакомых читателю лиц, и притом таким определенным и замкнутым, как колода карт. Лица Фамусова, Молчалина, Скалозуба и другие врезались в память так же твердо, как короли, валеты и дамы в картах, и у всех сложилось более или менее согласное понятие о всех лицах, кроме одного - Чацкого. Так все они начертаны верно и строго и так примелькались всем. Только о Чацком многие недоумевают: что он такое? Он как будто пятьдесят третья какая-то загадочная карта в колоде. Если было мало разногласия в понимании других лиц, то о Чацком, напротив, разноречия не кончились до сих пор и, может быть, не кончатся еще долго.

    Другие, отдавая справедливость картине  нравов, верности типов, дорожат более  эпиграмматической солью языка, живой сатирой - моралью, которою пьеса до сих пор как неистощимый колодец, снабжает всякого на каждый обиходный шаг жизни.

    Но  и те и другие ценители почти обходят  молчанием самую «комедию», действие, и многие даже отказывают ей в условном сценическом движении.

    Несмотря  на то, всякий раз, однако, когда меняется персонал в ролях, и те и другие судьи идут в театр, и снова  поднимаются оживленные толки об исполнении той или другой роли и  о самых ролях, как будто в  новой пьесе.

    Все эти разнообразные впечатления  и на них основанная своя точка зрения у всех и у каждого служат лучшим определением пьесы, т. е., что комедия «Горе от ума» есть и картина нравов, и галерея живых типов, и вечно острая, жгучая сатира, и вместе с тем и комедия и, скажем сами за себя - больше всего комедия - какая едва ли найдется в других литературах, если принять совокупность всех прочих высказанных условий. Как картина, она, без сомнения, громадна. Полотно ее захватывает длинный период русской жизни - от Екатерины до императора Николая. В группе двадцати лиц отразилась, как луч света в капле воды, вся прежняя Москва, ее рисунок, тогдашний ее дух, исторический момент и нравы. И это с такою художественною, объективною законченностью и определенностью, какая далась у нас только Пушкину и Гоголю.

    В картине, где нет ни одного бледного пятна, ни одного постороннего, лишнего  штриха и звука, - зритель и читатель чувствуют себя и теперь, в нашу эпоху, среди живых людей И  общее и детали, всё это не сочинено, а так целиком взято из московских гостиных и перенесено в книгу и на сцену, со всей теплотой и со всем «особым отпечатком» Москвы, - от Фамусова до мелких штрихов, до князя Тугоуховского и до лакея Петрушки, без которых картина была бы не полна.

    Однако  для нас она еще не вполне законченная  историческая картина: мы не отодвинулись от эпохи на достаточное расстояние, чтоб между нею и нашим временем легла непроходимая бездна. Колорит не сгладился совсем; век не отделился от нашего, как отрезанный ломоть: мы кое-что оттуда унаследовали, хотя Фамусовы, Молчалины, Загорецкие и пр. видоизменились так, что не влезут уже в кожу грибоедовских типов. Резкие черты отжили, конечно: никакой Фамусов не станет теперь приглашать в шуты и ставить в пример Максима Петровича, по крайней мере, так положительно и явно Молчалин, даже перед горничной, втихомолку, не сознается теперь в тех заповедях, которые завещал ему отец; такой Скалозуб, такой Загорецкий невозможны даже в далеком захолустье. Но пока будет существовать стремление к почестям помимо заслуги, пока будут водиться мастера и охотники угодничать и «награжденья брать и весело пожить», пока сплетни, безделье, пустота будут господствовать не как пороки, а как стихии общественной жизни, - до тех пор, конечно, будут мелькать и в современном обществе черты Фамусовых, Молчалиных и других, нужды нет, что с самой Москвы стерся тот «особый отпечаток», которым гордился Фамусов.

    Общечеловеческие  образцы, конечно, остаются всегда, хотя и те превращаются в неузнаваемых от временных перемен типы, так  что, на смену старому, художникам иногда приходится обновлять, по прошествии долгих периодов, являвшиеся уже когда-то в образах основные черты нравов и вообще людской натуры, облекая их в новую плоть и кровь в духе своего времени. Тартюф, конечно, - вечный тип, Фальстаф - вечный характер, но и тот и другой, и многие еще знаменитые подобные им первообразы страстей, пороков и проч., исчезая сами в тумане старины, почти утратили живой образ и обратились в идею, в условное понятие, в нарицательное имя порока, и для нас служат уже не живым уроком, а портретом исторической галереи.

    Это особенно можно отнести к грибоедовской  комедии. В ней местный колорит  слишком ярок, и обозначение самых  характеров так строго очерчено и  обставлено такой реальностью деталей, что общечеловеческие черты едва выделяются из-под общественных положений, рангов, костюмов и т. п.

    Как картина современных нравов, комедия  «Горе от ума» была отчасти анахронизмом и тогда, когда в 30-х годах появилась  на московской сцене Уже Щепкин, Мочалов, Львова-Синецкая, Ленский, Орлов и Сабуров играли не с натуры, а по свежему преданию. И тогда стали исчезать резкие штрихи. Сам Чацкий гремит против «века минувшего», когда писалась комедия, а она писалась между 1815 и 1820 годами.

а про свое время  выражается так:

или:

говорит он Фамусову

    Следовательно, теперь остается только немногое от местного колорита: страсть к чинам, низкопоклонничество, пустота. Но с какими-нибудь реформами чины могут отойти, низкопоклонничество до степени лакейства молчалинского уже прячется и теперь в темноту, а поэзия фрукта уступила место строгому и рациональному направлению в военном деле.

    Но  всё же еще кое-какие живые  следы есть, и они пока мешают обратиться картине в законченный  исторический барельеф. Эта будущность еще пока у ней далеко впереди.

    Соль, эпиграмма, сатира, этот разговорный  стих, кажется, никогда не умрут, как  и сам, рассыпанный в них острый и едкий, живой русский ум, который Грибоедов заключил, как волшебник духа какого-нибудь, в свой замок, и он рассыпается там злобным смехом. Нельзя представить себе, чтоб могла явиться когда-нибудь другая, более естественная, простая, более взятая из жизни речь. Проза и стих слились здесь во что-то нераздельное, затем, кажется, чтобы их легче было удержать в памяти и пустить опять в оборот весь собранный автором ум, юмор, шутку и злость русского ума и языка Этот язык так же дался автору, как далась группа этих лиц, как дался главный смысл комедии, как далось всё вместе, будто вылилось разом, и всё образовало необыкновенную комедию - и в тесном смысле, как сценическую пьесу, - и в обширном, как комедию жизни Другим Ничем, как комедией, она и не могла бы быть

    Оставя  две капитальные стороны пьесы, которые так явно говорят за себя, и потому имеют большинство почитателей, - т. е. картину эпохи, с группой  живых портретов, и соль языка, - обратимся  сначала к комедии, как к сценической  пьесе, потом как к комедии вообще, к ее общему смыслу, к главному разуму ее в общественном и литературном значении, наконец скажем и об исполнении ее на сцене.

    Давно привыкли говорить, что нет движения, т. е. нет действия в пьесе Как  нет движения? Есть - живое, непрерывное, от первого появления Чацкого на сиене до последнего его слова: «Карету мне, карету!»

    Это - тонкая, умная, изящная и страстная  комедия, в тесном, техническом смысле, - верная в мелких психологических  деталях, - но для зрителя неуловимая, потому что она замаскирована типичными лицами героев, гениальной рисовкой, колоритом места, эпохи, прелестью языка, всеми поэтическими силами, так обильно разлитыми в пьесе. Действие, т. е. собственно интрига в ней, перед этими капитальными сторонами кажется бледным, лишним, почти ненужным.

    Только  при разъезде в сенях зритель  точно пробуждается при неожиданной  катастрофе, разразившейся между  главными лицами, и вдруг припоминает  комедию-интригу. Но и то ненадолго. Перед ним уже вырастает громадный, настоящий смысл комедии.

    Главная роль, конечно, - роль Чацкого, без которой  не было бы комедии, а была бы, пожалуй, картина нравов.

    Сам Грибоедов приписал горе Чацкого  его уму, а Пушкин отказал ему  вовсе в уме.

    Можно, бы было подумать, что Грибоедов, из отеческой любви к своему герою, польстил ему в заглавии, как будто предупредив читателя, что герой его умен, а все прочие около него не умны.