Гончаров И.А. «Мильон терзаний» (Критический этюд) «Горе от ума» Грибоедова

    До  него она не сознавала слепоты  своего чувства к Молчалину, и  даже, разбирая последнего, в сцене  с Чацким, по ниточке, сама собой  не прозрела на него. Она не замечала, что сама вызвала его на эту  любовь, о которой он, дрожа от страха, и подумать не смел. Ее не смущали свидания наедине ночью, и она даже проговорилась в благодарности к нему в последней сцене за то, что в «ночной тиши он держался больше робости во нраве!» Следовательно, и тем, что она не увлечена окончательно и безвозвратно, она обязана не себе самой, а ему!

    Наконец, в самом начале, она проговаривается  еще наивнее перед горничной:

говорит она, когда  отец застал Молчалина рано утром  у ней в комнате:

    А Молчалин просидел у нее в комнате целую ночь. Что же разумела она под этим «хуже»? Можно подумать бог знает что: но honny soit gui mal у pense!³ Софья Павловна вовсе не так виновата, как кажется.

    Это смесь хороших инстинктов с ложью, живого ума с отсутствием всякого  намека на идеи и убеждения, - путаница понятий, умственная и нравственная слепота - всё это не имеет в -ней  характера личных пороков, а является, как общие черты ее круга. В  собственной, личной ее физиономии прячется в тени что-то свое, горячее, нежное, даже мечтательное. Остальное принадлежит воспитанию.

    Французские книжки, на которые сетует Фамусов, фортепиано (еще с аккомпанементом  флейты), стихи, французский язык и  танцы - вот что считалось классическим образованием барышни. А потом «Кузнецкий мост и вечные обновы», балы, такие, как этот бал у ее отца, и это общество - вот тот круг, где была заключена жизнь «барышни». Женщины учились только воображать и чувствовать и не учились мыслить и знать. Мысль безмолвствовала, говорили одни инстинкты. Житейскую мудрость почерпали они из романов, повестей - и оттуда инстинкты развивались в уродливые, жалкие или глупые свойства: мечтательность, сентиментальность, искание идеала в любви, а иногда и хуже.

    В снотворном застое, в безвыходном  море лжи, у большинства женщин снаружи  господствовала условная мораль - а  втихомолку жизнь кишела, за отсутствием  здоровых и серьезных интересов, вообще всякого содержания, теми романами, из которых и создалась «наука страсти нежной». Онегины и Печорины - вот представители целого класса, почти породы ловких кавалеров, jeunes premiers⁴. Эти передовые личности в high life⁵ такими являлись в произведениях литературы, где и занимали почетное место со времен рыцарства и до нашего времени, до Гоголя. Сам Пушкин, не говоря о Лермонтове, дорожил этим внешним блеском, этой представительностью du bon ton⁶, манерами высшего света, под которой крылось и «озлобление», и «тоскующая лень», и «интересная скука». Пушкин щадил Онегина, хотя касается легкой иронией его праздности и пустоты, но до мелочи и с удовольствием описывает модный костюм, безделки туалета, франтовство - и ту напущенную на себя небрежность и невнимание ни к чему, эту fatuite⁷, позированье, которым щеголяли дэнди. Дух позднейшего времени снял заманчивую драпировку с его героя и всех подобных ему «кавалеров» и определил истинное значение таких господ, согнав их с первого плана.

    Они и были героями и руководителями этих романов, и обе стороны дрессировались до брака, который поглощал все романы почти бесследно, разве попадалась и оглашалась какая-нибудь слабрнервная, сентиментальная - словом, дурочка, или героем оказывался такой искренний «сумасшедший», как Чацкий.

    Но  в Софье Павловне, спешим оговориться, т. е. в чувстве ее к Молчалину  есть много искренности, сильно напоминающей Татьяну Пушкина. Разницу между  ними кладет «московский отпечаток», потом бойкость, уменье владеть собой, которое явилось в Татьяне при встрече с Онегиным уже после замужества, а до тех пор она не сумела солгать о любви даже няне. Но Татьяна - деревенская девушка, а Софья Павловна - московская, по-тогдашнему развитая.

    Между тем она в любви своей точно  так же готова выдать себя, как Татьяна: обе, как в лунатизме, бродят в увлечении, с детской простотой. И Софья, как Татьяна же, сама начинает роман, не находя в этом ничего предосудительного, даже не догадываясь о том Софья удивляется хохоту горничной при рассказе, как она с Молчалиным проводит всю ночь: «Ни слова вольного! - и так вся ночь проходит!» «Враг дерзости, всегда застенчивый, стыдливый!» Вот чем она восхищается в нем! Это смешно, но тут есть какая-то почти грация - и куда далеко до безнравственности, нужды нет, что она проговорилась словом: хуже - это тоже наивность Громадная разница не между ею и Татьяной, а между Онегиным и Молчалиным. Выбор Софьи, конечно, не рекомендует ее, но и выбор Татьяны тоже был случайный, даже едва ли ей и было из кого выбирать.

    Вглядываясь глубже в характер и обстановку Софьи, видишь, что не безнравственность (но и не «бог», конечно) «свели ее» с  Молчалиным. Прежде всего, влечение покровительствовать  любимому человеку, бедному, скромному, не смеющему поднять на нее глаз, - возвысить его до себя, до своего круга, дать ему семейные права. Без сомнения, ей в этом улыбалась роль властвовать над покорным созданием, сделать его счастье и иметь в нем вечного раба. Не вина, что из этого выходил будущий «муж-мальчик, муж-слуга - идеал московских мужей!». На другие идеалы негде было наткнуться в доме Фамусова.

    Вообще  к Софье Павловне трудно отнестись  не симпатично: в ней есть сильные  задатки недюжинной натуры, живого ума, страстности и женской мягкости. Она загублена в духоте, куда не проникал ни один луч света, ни одна струя свежего воздуха. Недаром любил ее и Чацкий. После него, она одна из всей этой толпы напрашивается на какое-то грустное чувство, и в душе читателя против нее нет того безучастного смеха, с каким он расстается с прочими лицами.

    Ей, конечно, тяжелее всех, тяжелее даже Чацкого, и ей достается свой «мильон  терзаний».

    Чацкого роль - роль страдательная: оно иначе  и быть не может. Такова роль всех Чацких, хотя она в то же время и всегда победительная. Но они не знают о  своей победе, они сеют только, а пожинают другие - и в этом их главное страдание, т. е. в безнадежности успеха.

    Конечно, Павла Афанасьевича Фамусова он не образумил, не отрезвил и не исправил. Если бы у Фамусова при разъезде не было «укоряющих свидетелей», т. е. толпы лакеев и швейцара - он легко справился бы с своим горем: дал бы головомойку дочери, выдрал бы за ухо Лизу и поторопился бы свадьбой Софьи с Скалозубом. Но теперь нельзя: наутро, благодаря сцене с Чацким, вся Москва узнает - и пуще всех «княгиня Марья Алексевна». Покой его возмутится со всех сторон - и поневоле заставит кое о чем подумать, что ему в голову не приходило. Он едва ли даже кончит свою жизнь таким «тузом», как прежние. Толки, порожденные Чацким, не могли не всколыхать всего круга его родных и знакомых. Он уже и сам против горячих монологов Чацкого не находил оружия. Все слова Чацкого разнесутся, повторятся всюду и произведут свою бурю.

    Молчалин  после сцены в сенях не может  оставаться прежним Молчалиным. Маска  сдернута, его узнали, и ему, как пойманному вору, надо прятаться в угол. Горичи, Загорецкий, княжны - все попали под град его выстрелов, и эти выстрелы не останутся бесследны. В этом, до сих пор согласном, хоре иные голоса, еще смелые вчера, смолкнут, или раздадутся другие и «за», и «против». Битва только разгорелась. Чацкого авторитет известен был и прежде, как авторитет ума, остроумия, конечно, знаний и проч. У него есть уже и единомышленники. Скалозуб жалуется, что брат его оставил службу, не дождавшись чина, и стал книги читать. Одна из старух ропщет, что племянник ее, князь Федор, занимается химией и ботаникой. Нужен был только взрыв, бой, и он завязался, упорный и горячий - в один день в одном доме, но последствия его, как мы выше сказали, отразились на всей Москве и России. Чацкий породил раскол, и если обманулся в своих личных целях, не нашел «прелести встреч, живого участия», то брызнул сам на заглохшую почву живой водой - увозя с собой «мйльон терзаний», этот терновый венец Чацкого, - терзаний от всего: от «ума», а еще более от «оскорбленного чувства».

    На  эту роль не годились ни Онегин, ни Печорин, ни другие франты. Они и новизной идей умели блистать как новизной костюма, новых духов и проч. Заехав в глушь, Онегин поражал всех тем, что к дамам «к ручке не подходит, стаканами, а не рюмками пил красное вино», говорил просто: «да и нет», вместо «да-с и нет-с». Он морщится от «брусничной воды», в разочаровании бранит луну «глупой» - и небосклон тоже. Он привез на гривенник нового, и, вмешавшись «умно», а не как Чацкий «глупо», в любовь Ленского и Ольги и убив Ленского, увез с собой не «мйльон», а на «гривенник» же и терзаний!

    Теперь, в наше время, конечно, сделали бы Чацкому упрек, зачем он поставил свое «оскорбленное чувство» выше общественных вопросов, общего блага и т. д. и  не остался в Москве продолжать свою роль бойца с ложью и предрассудками, роль выше и важнее роли отвергнутого жениха?

    Да, теперь! А в то время, для большинства, понятия об общественных вопросах были бы то же, что для Репетилова толки  «о камере и о присяжных». Критика много погрешила тем, что в суде своем над знаменитыми покойниками сходила с исторической точки, забегала вперед и поражала их современным оружием. Не будем повторять ее ошибок - и не обвиним Чацкого за то, что в его горячих речах, обращенных к фамусовским гостям, нет помина об общем благе, когда уже и такой раскол от «исканий мест, от чинов», как «занятие науками и искусствами», считался «разбоем и пожаром».

    Живучесть роли Чацкого состоит не в новизне  неизвестных идей, блестящих гипотез, горячих и дерзких утопий, или даже истин en herbe⁸: у него нет отвлеченностей Провозвестники новой зари или фанатики, или просто вестовщики - все эти передовые курьеры неизвестного будущего являются и - по естественному ходу общественного развития - должны являться, но их роли и физиономии до бесконечности разнообразны.

    Роль  и физиономия Чацких неизменна. Чацкий больше всего обличитель лжи и  всего, что отжило, что заглушает  новую жизнь, «жизнь свободную». Он знает, за что он воюет и что должна принести ему эта жизнь. Он не теряет земли из-под ног и не верит в призрак, пока он не облекся в плоть и кровь, не осмыслился разумом, правдой, словом, не очеловечился.

    Перед увлечением неизвестным идеалом, перед обольщением мечты, он трезво становится, как остановился перед бессмысленным отрицанием «законов, совести и веры» в болтовне Репетилова, и скажет свое:

    Он  очень положителен в своих  требованиях и заявляет их в готовой программе, выработанной не им, а уже начатым веком. Он не гонит с юношеской запальчивостью со сцены всего, что уцелело, что, по законам разума и справедливости, как по естественным законам в природе физической, осталось доживать свой срок, что может и должно быть терпимо. Он требует места и свободы своему веку: просит дели, но не хочет прислуживаться, и клеймит позором низкопоклонство и шутовство. Он требует «службы делу, а не лицам», не смешивает «веселья или дурачества с делом», как Молчалин, - он тяготится среди пустой, праздной толпы «мучителей, зловещих старух, вздорных стариков», отказываясь преклоняться перед их авторитетом дряхлости, чинолюбия и проч. Его возмущают безобразные проявления крепостного права, безумная роскошь и отвратительные нравы «разливанья в пирах и мотовстве» - явления умственной и нравственной слепоты и растления.

    Его идеал «свободной жизни» определителей: это - свобода от всех этих исчисленных  цепей рабства, которыми оковано  общество, а потом свобода - «вперить в науки ум, алчущий познаний», или беспрепятственно предаваться «искусствам творческим, высоким и прекрасным», - свобода «служить или не служить», «жить в деревне или путешествовать», не слывя за то ни разбойником, ни зажигателем, - и ряд дальнейших очередных подобных шагов к свободе - от несвободы.

    И Фамусов, и другие знают это и, конечно, про себя все согласны с  ним, но борьба за существование мешает им уступить.

    От  страха за себя, за свое безмятежно-праздное существование Фамусов затыкает уши и клевещет на Чацкого, когда тот заявляет ему свою скромную программу «свободной жизни». Между прочим -

говорит он, а  тот с ужасом возражает:

    Итак, лжет и он, потому что ему нечего сказать, и лжет всё то, что жило ложью, в прошлом. Старая правда никогда не смутится перед новой - она возьмет это новое, правдивое и разумное бремя на свои плечи. Только больное, ненужное боится ступить очередной шаг вперед.

    Чацкий  сломлен количеством старой силы, нанеся ей в свою очередь смертельный удар качеством силы свежей.

    Он  вечный обличитель лжи, запрятавшейся  в пословицу: «один в поле не воин». Нет, воин, если он Чацкий, и притом победитель, но передовой воин, застрельщик и - всегда жертва.

    Чацкий  неизбежен при каждой смене одного века другим. Положение Чацкого на общественной лестнице разнообразно, но роль и участь всё одна, от крупных государственных и политических личностей, управляющих судьбами масс, до скромной доли в тесном кругу.

    Всеми ими управляет одно: раздражение при различных мотивах. У кого, как у грибоедовского Чацкого, любовь, у других самолюбие или славолюбие, но всем им достается свой «мильон терзаний» и никакая высота положения не спасет от Него. Очень не многим просветленным Чацким дается утешительное сознание, что они не даром бились - хотя и бескорыстно, не для себя и не за, себя, а для будущего, и за всех и успели.

    Кроме крупных и видных личностей, при  резких переходах из одного века в  другой - Чацкие живут и не переводятся  в обществе, повторяясь на каждом шагу, в каждом доме, где под одной кровлей уживается старое с молодым, где два века сходятся лицом к лицу в тесноте семейств, - всё длится борьба свежего с отжившим, больного с здоровым, и все бьются в поединках, как Горации и Куриации - миниатюрные Фамусовы и Чацкие.