Хосе Ортега-и-Гассет

Это давно и хорошо известно, и потому удивительно то упорство, с каким кровь и язык до сих пор считают основами национальности. В таком взгляде столько же неблагодарности, сколько непоследовательности. Сегодняшний француз обязан сегодняшней Францией, испанец — Испанией, принципу "Х", который и состоит в преодолении узкой общности, основанной на языке и крови.

Подобную же ошибку совершают те, кто основывает идею нации на территориальном принципе, и хочет найти объяснение единства в географической мистика "естественных" границ. Мы стоим здесь перед таким же оптическим обманом. Случайно в данный момент так называемые нации занимают определенные части материка и близлежащие острова. Из этих сегодняшних границ хотят сделать что-то абсолютное и метафизическое. Их называют "естественными границами", а под "естественностью" понимают какое-то магическое предопределение истории, связанное с очертаниями суши. Но миф тотчас же распадается, как только мы подвергнем его такому же анализу, какой доказал несостоятельность крови и языка, как источников нации. Если мы оглянемся на несколько столетий назад, мы увидим на месте Франции и Германии мелкие государства, разделенные своими, непременно "естественными", границами. Правда, эти границы были не так значительны, как сегодняшние Пиренеи, Альпы, Рейн, Ламанш, Гибралтар и т.д.; но это только доказывает, что "естественность" границ относительна. Она зависит от военных и экономических средств эпохи.

Историческая реальность пресловутых "естественных" границ просто в том, что они мешают одному народу завоевать другой. Затрудняя одним и общение, и вторжение, они защищают других. Идея "естественных границ" предполагает, таким образом, еще более естественную возможность распространения и слияния народов. Только материальные преграды, по-видимому, могут этому воспрепятствовать. Вчерашние и позавчерашние границы кажутся нам сегодня не опорой государств, а препятствием, на которое натыкается национальная идея, стремясь объединить нацию. Несмотря на это, мы пытаемся придать сегодняшним границам окончательное и решающее значение, хотя новые средства сообщения и новое оружие уже свели к нулю роль этих препятствий.

Какую же роль играли границы при образовании государств-наций, если они эти государства не создали? Ответ ясен и очень важен, чтобы понять основное различие между государством-нацией и государством-городом. Границы служили тому, чтобы упрочить уже достигнутое государственное единство. Следовательно, они не были началом, толчком к образованию нации; наоборот, в начале они были тормозом, и лишь в последствии, когда их преодолели, они стали материальным средством к обеспечению единства.

Точно такую же роль играли раса и язык. Вовсе не природная общность расы и языка создавала нацию, наоборот: национальное государство в своей тяге к объединению должно было бороться с множеством "рас" и "языков". Лишь после того, как эти препятствия энергично устранили, создалось относительное однообразие расы и языка, которые теперь со своей стороны укрепляли чувство единства.

Итак, нам не остается ничего иного, как исправить традиционное искажение идеи национального государства и свыкнуться с мыслью, что как раз те три основы, на которых оно якобы покоится, были главными препятствиями его развитию. Конечно, исправив искажение, я покажусь тем самым, кто его совершил.

Секрет успеха национального государства надо искать в его специфически государственной деятельности, планах, стремления, словом, в политике, а не в посторонних областях, биологии или географии.

Почему в конце концов для объяснения чудесного расцвета национальных государств стали прибегать к расе, языку, территории? Да просто потому, что в этих государствах мы находим тесную связь и единство интересов отдельной личности с общественной властью, чего не было в античном государстве. В Афинах и в Риме лишь немногие из жителей были государством; остальные — рабы, наемники, провинциалы, колоны — были только подданными. В Англии, Франции, Испании, Германии никогда не было просто "подданных"; каждый был членом, участником единства. Формы государственного единства, особенно юридические, очень различны в разные эпохи. Были крупные различия в рангах и в личном положении, были классы привилегированные и классы обездоленные; но, учитывая реальную политическую ситуацию каждой эпохи, принимая во внимание дух ее, мы приходим к неоспоримому заключению, что каждый "подданный" был активным членом государства, соучастником и сотрудником его.

Любое государство — первобытное, античное, средневековое или современное — это всегда призыв, который одна группа людей обращает к другим группам, чтобы вместе что-то делать. Дело это, каковы бы ни были его промежуточные ступени, сводится к созданию какой-то новой формы общей жизни. Государство неотделимо от проектов жизни, программы дел или поведения. Разные государственные формы возникают из тех разных форм, в которых инициативная группа осуществляет сотрудничество с другими. Античному государству никогда не удавалось слиться с этими "другими". Рим правит Италией и ее провинциями, он воспитывает их население, но он не поднимает их до себя, не объединяется с ними. Даже в самом Риме дело не доходит до политического слияния граждан. Не надо забывать, что в эпоху республики, строго говоря, было два Рима: сенат и народ. Государственное единство никогда не шло дальше внешнего объединения отдельных групп, которые оставались разъединенными и чуждыми. Поэтому Империя перед лицом внешней угрозы не могла рассчитывать на патриотизм "остальных", присоединенных групп — и вынуждена была обороняться только бюрократическими и военными методами.

Неспособность всех греческих и римских групп к слиянию с другими группами имеет глубокие причины, которые мы здесь не можем исследовать; они сводятся к тому, что античный человек слишком элементарно и грубо представлял себе сотрудничество государства с населением; для него оно сводилось к взаимоотношению правителей и подчиненных. Риму дано было повелевать, а не подчиняться, всем прочим — подчиняться, но не повелевать. Новые народы приносят с собой новое, менее материальное понятие государства. Поскольку государство — призыв к совместному делу, то сущность его чисто динамическая; оно — деяние, общность действия. Каждый, кто примыкает к общему делу, — действующая частица государства, политический субъект. Раса, кровь, язык, географическая родина, социальный слой — все это имеет второстепенное значение. Право на политическое единство дается не прошлым — древним, традиционным, фатальным, неизменяемым, а будущим, определенным планом совместной деятельности. Не то, чем мы вчера были, но то, чем все вместе завтра будем, — вот что соединяет нас в одно государство. Отсюда та легкость, с какой на Западе политическое единство переходит границы, в которых было заковано государство античное. Ведь европеец, в противоположность человеку античному, обращен лицом к будущему, сознательно живет в нем и к нему приноравливает свое поведение.

Политический импульс такого рода неизбежно побуждает к образованию все более обширного единства, и в принципе ничто не может удержать его. Способность к слиянию безгранична, не только у народов, но и у социальных классов внутри национального государства. По мере того, как растут территория и население, совместная жизнь внутри страны унифицируется. Национальное государство в корне своем демократично, и это гораздо важнее, чем все различия форм правления.

Любопытно, как каждое определение, которое выводит нацию из какой-то общности в прошлом, в конце концов приводит к формуле Ренана, потому что в ней к расе, языку и общности традиций присоединяется еще один признак: нация это "ежедневный плебисцит". Но правильно ли понимают эти слова? Не можем ли мы сейчас вложить в него содержание со знаком, противоположным тому, который дал ему Ренан, и притом гораздо более истинное?

8.

"Общая слава в прошлом, общая воля в настоящем; воспоминание о великих делах и готовность к ним — вот существенные условия для создания народа... Позади — наследие славы и раскаяния, впереди — общая программа действий... Жизнь нации — это ежедневный плебисцит".

Такова знаменитая формула Ренана. Как объяснить ее необычайный успех? Без сомнения, красотой последней фразы. Мысль о том, что нация осуществляется благодаря ежедневному голосованию, освобождает нас. Общность крови, языка, прошлого — неподвижные, косные, безжизненные, роковые принципы темницы. Если бы нация была только этим, она лежала бы позади нас, нам не было бы до нее дела. Она была бы тем, что есть, а не тем, что "делается". Не было бы смысла даже защищать ее, если бы на нее напали.

Наша жизнь, помимо нашего желания, всегда связана с будущим; от настоящего момента мы всегда устремлены к грядущему. "Жить" — это "делать", без отдыха и срока. Почему мы не думаем о том, что "делать" всегда значит "осуществлять будущее"? Даже когда мы отдаемся воспоминаниям, мы вызываем их в данный момент, чтобы в следующий достигнуть чего-то, хотя бы удовольствия. Это простое, непритязательное удовольствие показалось нам секунду назад желаемым будущим; вот мы и "делаем" что-то, чтобы его получить. Итак, запомним: ничто не важно для человека, если не направлено в будущее [Следовательно, человек — "футуристическое" существо, т.е. он живет прежде всего в будущем и для будущего. Однако я противопоставил античного человека современному европейцу и утверждал, что первый был относительно замкнут для будущего, а второй относительно открыт для него. Это кажется противоречием; но оно легко рассеивается, если вспомнить, что человек — существо двойственное: с одной стороны, он то, что он есть; с другой стороны, он имеет о себе самом представления, которые лишь более или менее совпадают с его истинной сущностью. Наши мысли, оценки, желания не могут уничтожить наших прирожденных свойств, но могут изменить их и усложнить. Античные люди были так же связаны с будущим как и мы, современные европейцы; но они подчиняли будущее заповедям прошлого, тогда как мы отводим будущему первое место. Этот антагонизм — не в бытии, но в предпочтении — дает нам право определить современного человека как "футуриста", античного — как "архаиста". Знаменательно, что современный европеец, как только он подрастет и становится на собственные ноги, говорит о своей жизни как о "новом времени". Под этим подразумевается то, что вытесняет старые обычаи. Уже в XIV веке начинают подчеркивать новое как раз в тех вопросах, которые особенно глубоко волновали ту эпоху; так было создано понятие devotio moderna, нечто вроде авангарда в мистическом богословии. — Прим. автора].

Если бы нация состояла только из прошлого и настоящего, никто не стал бы ее защищать. Те, кто спорит с этим, — лицемеры или безумцы. Но бывает, что прошлое закидывает в будущее приманки, действительные или воображаемые. Мы хотим, чтобы наша нация существовала в будущем, мы защищаем ее ради этого, а не во имя общего прошлого, не во имя крови, языка и т.д. Защищая наше государство, мы защищаем наше завтра, а не наше вчера.

Это и звучит в формуле Ренана: нация, как великолепная программа будущего. Народное голосование решает, каким ему быть. То, что в этом случае будущее — лишь продолжение прошлого, ничего не меняет; только показывает, что и само определение Ренана слегка архаично.

Поэтому национальное государство, как политический принцип, больше приближается к чистой идее государства, чем античный "город" или "государство-племя" арабов, построенные на кровном родстве. В действительности, идея "нации" тоже не свободна от предрассудков расы, земли и прошлого; но в ней все же торжествует динамический принцип объединения народов вокруг программы будущего. Более того: я бы сказал, что балласт прошлого и некоторое увлечение осязаемыми началами коренились и коренятся не в душе западного мира; они заимствованы из искусственных построений романтизма, который внес эти элементы в идею нации. Если бы Средневековье имело ту же национальную идею, что и XIX век, то Англия, Франция и Германия никогда бы не появились [Идея национального государства родилась — как первый симптом романтизма — в конце XVIII века. — Прим. автора]. XIX век смешивает движущие и образующие силы нации с силами, лишь охраняющими и поддерживающими ее. Скажем прямо: неверно, будто нацию создает патриотизм, любовь к отечеству. Те, кто так думает, впадают в сентиментальное заблуждение, о котором мы уже говорили; даже Ренан в своем замечательном определении не избежал его. Если для существования нации необходимо, чтобы группа людей не спускала глаз с общего прошлого, как же должны мы назвать их? Ведь очевидно, что былая форма жизни кончилась в тот момент, когда они сказали себе: мы — нация. Не наталкиваемся ли мы здесь на профессиональный порок всех филологов-архивариусов, на их слепоту, которая мешает им видеть действительность до тех пор, пока она не станет прошлым? Филолог, в силу своей профессии, действительно нуждается в прошлом; филолог, но не нация. Наоборот: прежде чем иметь общее прошлое, нация должна была создать совместное существование, а прежде чем создать его, она должна была к нему стремиться, мечтать, желать, планировать его. Для существования нации достаточно, чтобы кто-то имел ее перед собой как цель, как мечту. Даже если попытка и не удалась, как это часто бывает, тогда мы говорим о неудавшейся нации; например, Бургундия.

Народы Центральной и Южной Америки имеют с Испанией общее прошлое, общую расу и язык, однако они не составляют с ней одну нацию. Почему? Не хватает лишь одного, очевидно самого существенного: общего будущего. Испания не сумела создать общей программы будущего, которая могла бы увлечь эти биологически родственные группы. Поэтому, "плебисцит", взвесив будущее, решил не в пользу Испании. И все архивы, воспоминания, предки и "отечество" оказались бессильными. Весь этот реквизит хорош для консолидации, но лишь при наличии плебисцита; без него он нуль [Пример — гигантский и ясный, как лабораторный опыт — разыгрывается на наших глазах: Англии предстоит показать, сумеет ли она удержать отдельные части империи под своим суверенитетом при помощи убедительной программы совместной деятельности — Прим. автора].

Таким образом, "государство-нация" — такая историческая форма государства, для которой типичен плебисцит. Все прочее имеет лишь преходящее значение и относится и относится только к содержанию, форме и гарантиям, которых плебисцит требует. Ренан нашел магическую формулу, излучающую свет; она позволяет нам проникнуть во внутреннюю структуру нации. Два момента различаем мы при этом: во-первых, проект совместной жизни в общем деле; во-вторых, отклик людей на этот проект. Всеобщее согласие создает внутреннюю прочность, которая отличает "государство-нацию" от древних форм, где единство достигалось и поддерживалось внешним давлением государства на отдельные группы, тогда как в нации сила государства проистекает из глубокой внутренней солидарности подданных. В сущности эти подданные сами и есть государство и потому — в этом чудо, в этом новизна нации — не могут ощущать государство, как нечто им чуждое.

И, однако, Ренан сводит почти на нет свою идею тем, что он придает плебисциту ретроспективное содержание, применяя его к готовому государству, которое плебисцит должен лишь утвердить. Я дал бы этому плебисциту обратное направление и предоставил бы ему решать, какой будет рождающаяся нация. Только так можно смотреть, ибо в действительности нация никогда не бывает "готовой", законченной — в этом ее отличие от других типов государства. Она всегда или созидается, или распадается. Tertium non datur. Она либо приобретает приверженцев, либо теряет их, в зависимости от того, есть ли у нее в данный момент жизненное задание.

Было бы поэтому крайне поучительно проследить историю тех идей и проектов, которые поочередно воспламеняли сообщества Западной Европы. Мы увидели бы, что европейцы переживали эти стремления не только в общественной жизни, но и в личной, в быту; увидели бы, как "исправлялись" они или портились в зависимости от того, была ли у них общая цель.