"Педагогическая поэма" А.С. Макаренко

В состоянии  «дикого и некмеренного гнева  заведующий ставит перед воспитанниками вопрос ребром: «Или всем немедленно отправляться в лес, на работу, или убираться из колонии к чёртовой матери!». С этими словами он уходит из спальни, а воспитанники идут вслед за ним к сараю, где все вместе вооружаются топорами и пилами. В лесу, к удивлению заведующего, «все прошло прекрасно», а в перерыве «Задоров вдруг разразился смехом:

– А здорово! Ха-ха-ха-ха!..

Приятно было видеть его смеющуюся румяную рожу, и  я не мог не ответить ему улыбкой:

– Что – здорово? Работа?

– Работа само собой. Нет, а вот как вы меня съездили!

Задоров был  большой и сильный юноша, и  смеяться ему, конечно, было уместно. Я и то удивлялся, как я решился тронуть такого богатыря…».

Проще всего  было бы объяснить дело так: после  длившихся около двух месяцев  безуспешных попыток воздействовать на воспитанников силой убеждений заведующий прибегнул к принуждению и сразу добился успеха. Следовательно, воспитывая, надо в соответствующих случаях применять силу, умело сочетая это с убеждением.

Истолковать так эту сцену – значит подвести её под распространённую схему и не понять в ней главного.

На другой же день после рубки леса заведующий колонией ставит перед воспитанниками ряд новых категорических требований, подкрепляя их своего рода ультиматумом: «Выбирайте, ребята, что вам нужнее. Я иначе не могу. В колонии должна быть дисциплина…». Колонисты этим требованиям подчиняются, хотя, разумеется, к методам физического воздействия заведующий колонией больше не прибегал. Значит, дело, по-видимому, решают не насильственные меры, а нечто иное. Воспитательница Екатерина Григорьевна полагает, что здесь сказывается «привычка к рабству». Но заведующий колонией не может с этим согласиться, он возражает: «Ведь Задоров сильнее меня, он мог бы меня искалечить одним ударом. А ведь он ничего не боится, не боятся и Бурун и другие».

В этом диалоге  с Екатериной Григорьевной намечаются контуры такого объяснения «поворотного» случая с Задоровым, которого будет искать вдумчивый читатель книги. «Во всей этой истории они не видят побоев, они видят только гнев, человеческий взрыв», - объясняет Екатерине Григорьевне заведующий. Он ведь мог бы попросту вернуть Задорова, как неисправимого, в комиссию, мог причинить воспитаннику много других неприятностей, но он этого не сделал, а «пошёл на опасный для себя, но человеческий, а не формальный поступок». Может быть, он победил колонистов именно этим. Надо выйти за пределы дилеммы «принуждение или убеждение». Будь заведующий колонией службистом, будь он усердным, но холодным исполнителем порученного ему дела, он бы никогда на такой поступок не отважился. Если бы его не остановил страх перед физической силой колонистов, то удержала бы боязнь будущих неприятностей со стороны начальства. На такой поступок мог пойти только самоотверженный человек, повинующийся голосу чувства, голосу страсти и совести. Чиновники и формалисты никогда не рискуют. Им риск противопоказан, они могут себе позволить действовать только в рамках инструкций и правил. А заведующий рисковал, он думал не о своей безопасности и не о своём престиже, не о том, как бы чего не вышло, а об этих третировавших его людях, с судьбой которых он отныне связал свою собственную жизнь. Именно это почувствовал Задоров и выразил в словах, обращённых к Макаренко в конце этого знаменательного дня: «Мы не такие плохие, Антон Семёнович! Будет всё хорошо! Мы понимаем…».

В истории с  Задоровым колонистов и покорило то, что требования заведующего были не «бумажными формулами» в устах службиста, что они выразились личной, страстной, человеческой эмоцией.

Когда Задоров  получил пощёчину, он «страшно испугался». От страха Задоров оправился очень скоро. И не им порождён перелом в Задорове. Пусть случай с Задоровым «педагогически несуразен» и «юридически незаконен». Но чувство нравственной ответственности за человека, которое руководило заведующим колонией, наполнило его обидой и гневом, привело к «взрыву». Оно и нашло ответный отклик в нравственном инстинкте Задорова. И когда Задоров сказал: «Мы не такие плохие… мы понимаем», это означало, что дремлющий в нём нравственный инстинкт пробудился. Здесь подействовало не принуждение и не убеждение, а заражение. Если заведующий и убедил своих колонистов, то он убедил их силой примера, который он показывал им с первого же дня их появления в колонии. Он не внушал им некие, пусть даже и справедливые, но отвлечённые истины, он показал им, как надо этими истинами жить, как надо со страстью отдаваться тому, что тебе диктует чувство нравственной ответственности за взятое на себя дело.

Можно по-разному  ответить на вопрос о том, с какой  же проблемой столкнулся в первые месяцы существования колонии её заведующий: с проблемой дисциплины, с хулиганством, с одичанием, с тёмными инстинктами, пробуждёнными улицей, со своеволием личности и т. д.

Но была среди  них основная проблема, ожидавшая  своего решения. От этого решения  зависело многое. Речь идёт о преодолении  потребительского отношения к жизни. Суть дела не в том лишь, что первые колонисты решительно не желали трудиться. Как правило, человек, отвергающий труд, вместе с тем охотно пользуется плодами чужих усилий. Когда первые колонисты ломают сарай на дрова, заявляя при этом: «На наш век хватит!», в их действиях и сказывается то самое потребительское отношение к жизни, которое было самым большим врагом заведующего колонией на протяжении весьма долго периода времени.

Очень скоро  выясняется, что потребительство  отнюдь не исчерпывается наглым и беззастенчивым поглощением плодов чужого труда. После истории с Задоровым зачатки элементарной трудовой дисциплины, хотя и медленно, и со срывами всё же начали укрепляться в колонистах. Но вновь прибывшие колонисты, да и «старики», вносили в неё другие, не менее опасные формы потребительства.

Казалось бы, главная задача состояла в том, чтобы приохотить людей к труду, но ведь в обществе труд приобретает эгоистический, потребительский характер. И с этой проблемой справиться было очень нелегко.

Колонист Таранец, парень из воровской семьи и сам  с большим воровским опытом, всю свою предприимчивость на первых порах посвятил добыванию пищи, т.к. в колонии её явно не хватало. Украв на реке несколько ятерей (это было последнее воровство в его жизни), он занялся ловлей рыбы, которой делился только с приятелями.

И однажды принёс в комнату заведующего тарелку жареной рыбы. Тот от неё отказался: «Рыбу нужно давать всем колонистам». Таранец покраснел от обиды:

«– С какой стати? С какой стати? Я доставал ятеря, я ловлю, мокну в речке, давать всем?

– Ну и забирай  свою рыбу: я ничего не доставал и  не мок.

– Так это  мы вам в подарок…

– Нет, я не согласен, мне всё это не нравится. И неправильно».

Таранец не видит  в своём поведении никакой  «неправильности». Да дело было не в одном Таранце. Никакой «неправильности» здесь усмотреть нельзя в пределах индивидуализма и эгоизма. С этим борется заведующий колонией, атакуя её в мелких житейских ситуациях. Диалог между заведующим и Таранцом продолжается, достигая кульминации:

«– Ятеря  подарены?

– Подарены.

– Кому? Тебе? Или  всей колонии?

– Почему –  «всей колонии»? Мне…

– А я думаю, что и мне, и все. А сковородки чьи? Твои? А масло подсолнечное вы выпрашиваете у кухарки, чьё масло? Общее. А дрова, а печь, а ведра? Ну, что ты скажешь? А я вот отберу у тебя ятеря и кончено будет дело. А самое главное – не по-товарищески. Мало ли что – твои ятеря! А ты для товарищей сделай. Ловить же все могут.

– Ну, хорошо, - сказал Таранец, - хай будет так. А  рыбу вы всё-таки возьмите.

Рыбу я взял. С тех пор рыбная ловля сделалась  нарядной работой по очереди, и продукция  сдавалась на кухню».

Столкновение  заведующего и Таранца происходит как будто вокруг тарелки жареной рыбы, речь идёт о ведрах, сковородке, подсолнечном масле… За этими простыми вещами стоят великое истины, осознать которые не так просто.

Заведующий  колонией в самых разных ситуациях стремится до предела обнажить перед воспитанниками те общественные связи, ту цепь взаимозависимостей, в которых живёт каждый человек в современном мире. Свою задачу заведующий видит в том, чтобы пробудить, привить и развить в человеке понимание того, что без коллективных связей, без взаимодействия с другими людьми невозможно даже удовлетворение первичных потребностей. Макаренко показывает в ряде эпизодов как трудно воспитать в изуродованном улицей человеке чувство коллективизма и как преображаются люди, как из разношерстной толпы они превращаются в дружный коллектив, когда изживается потребительское отношение к жизни, к чужому и к своему труду.

Макаренко при  этом вовсе не склонен упрощать проблему. Потребительство не всегда выражается в эгоизме. Иногда этот эгоизм обретает своеобразное обаяние. Такого рода сложный и по-своему обаятельный эгоизм демонстрирует в нарождающемся коллективе горьковцев несколько колонистов. Но наиболее ярко он воплощён в Антоне Братченко.

Он не был  беспризорником. Он имел родителей, но, «возымев отвращение к пенатам», свёл знакомство с ворами, участвовал «в нескольких смелых и занятных приключениях» и оказался в колонии. Как и Таранец, он без особого труда расстался со своей «профессией», но со стратью к бродяжничеству расстаться было труднее. Он сам боролся с ней и заведующего просил быть с ним «построже». Братченко «никогда не ссорился из-за эгоистических побуждений», всегда отстаивал правоту и справедливость, не тепел ни в ком никакого подобострастия и подлизывания.

В колонии Братченко становится конюхом. Никто лучше не ухаживал за лошадьми, не вкладывал в это дело столько труда и мастерства. Но нередко забота о лошадях превращалась у Братченко в отстаивание «интересов» лошадей вопреки интересам людей, интересам всей колонии.

Оказывается, что  отнюдь не эгоистическая страсть  тоже может приобрести антиобщественный оттенок. У бондаря Козыря сердечный припадок, его надо везти в город, но лошади отработали своё и за день устали, Братченко не даёт лошадей. Возникает сложная ситуация. Братченко изгнан из колонии, потом возвращается и избивает своего помощника, человека очень большой физической силы, за то, что у Рыжего оказалась стёртой холка. Толпа колонистов, наблюдая расправу Антона с нерадивым конюхом, стоит и хохочет. «Сердиться на Антона у меня не нашлось силы: уж слишком он сам был уверен в своей и лошадиной правоте.

– Слушай, Антон, за то ты побил хлопцев, отсидишь сегодня  вечер под арестом в моей комнате.

– Да когда же мне?

– Довольно болтать! – закричал я на него.

– Ну, ладно, ещё и сидеть там где-то…

Вечером он, сердитый, сидел у меня в кабинете и читал  книжку», - так завершает эпизод Макаренко. Но в нескольких следующих эпизодах Братченко снова появляется на сцене. И в каждом из них – история очищения страсти Антона к лошадям от эгоизма. Наиболее интересно в этом плане столкновение Братченко и агронома Шере. Агроном тоже понимает толк в лошадях и ценит их не менее, чем Бартченко. На этой почве между ними в первый момент намечается что-то вроде конфликта. Но что, кроме горячности, может противопоставить холодной вежливости Шере, за которой стоит разумный план и подлинное понимание интересов всей колонии. На другой день они уже единомышленники: оба, склонившись над столом заведующего колонией, сообща решают вопрос о том, как лучше использовать колонийских лошадей.

Позднее влюблённость Антона в лошадей проявлялась  иногда самым неожиданным образом. Но она порождала ситуации уже  не столько драматические, сколько комедийный.

Эти (и подобные им) эпизоды борьбы с потребительским отношением к жизни и труду не создают впечатление, что заведующий и коллектив воспитателей колонии занимались индивидуальным перевоспитанием то одного, то другого колониста (Таранца, Братченко, Кабанова и т. д.). Ведь даже в тех случаях, когда заведующий сталкивался с тем или иным колонистом один на один (например, в эпизоде с тарелкой жареной рыбы), его воздействие было направлено не только на это лицо, но и на те характерные для всего коллектива тенденции, которые в данных случаях резко проявляются в поступках Таранца, Братченко или другого воспитанника.

Наиболее драматичными становятся те эпизоды книги, в которых  непосредственным и активным участником событий становится вся колония. Воспитывая одного из своих товарищей, коллектив воспитывает при этом и самого себя. Таков, например, эпизод, в центре которого стоит колонист Бурун.

Внутри колонии  – это было в первый период её жизни – появился вор. Сначала  пропала пачка денег – приблизительно шестимесячное жалованье заведующего, и его легко можно было обвинить в растрате. Потом исчезли несколько фунтов сала – всё жировое богатство колонии. А когда был получен новый паёк сала, его снова украли. Исчезла колёсная мазь, которой колония дорожила как валютой, исчезли конфеты, заготовленные к празднику.

Обиднее всего было то, что колонисты относились к этим кражам равнодушно. Никак не хотели понять, что обокрадены именно они. После каждой кражи заведующий ждал, что вот наконец заговорит коллективный, общий интерес и заставит колонистов задуматься над происходящим. Но здесь в своеобразной форме продолжило существовать потребительское отношение к миру. «Так ведь вас же обкрадывают», - сказал заведующий Задорову. «Ну, чего ж там меня? Ничего тут моего нет», - ответил Задоров. Колония, колонийская собственность, общее дело – не моё добро. Моё – только лично принадлежащее, то, что я могу потребить, когда мне вздумается, - так рассуждал не только Задоров. Так, по существу, рассуждали и другие.

Можно было бы попытаться приостановить воровство, наняв  двух хороших сторожей с винтовками, как советовал тот же Задоров.

Но заведующий не шёл на это, он шёл на другое –  на обострение ситуации. Надо было не вора поймать, а переломить отношение колонистов к воровству в колонии. Признаки перелома намечались. Костя Ветковский доказывал: «Нельзя сторожей! Сейчас мы ещё не понимаем, а скоро поймём все, что в колонии красть нельзя. Да и сейчас уже многие понимают».