"Педагогическая поэма" А.С. Макаренко

Осторожно передвигающиеся  по лесу фигуры, последовавшая затем  игра в фанты, которой занялись сорок  оборванных ребят при свете керосиновой лампы свидетельствуют о рождении коллективных связей в колонии. Макаренко очень часто прибегает именно к этим свидетельствам чувства, переживания, эмоции, показывая, как в колонии развивается, зреет, обретает подлинную мощь сознательная дисциплина. Ведь для него эмоция часто содержит в себе зародыш сознательности, а нередко становится выражение того, что какие-то важные идеи и нормы вошли не только в сознание, но и в плоть и кровь человека.

Если на лице Задорова улыбка пробивается сравнительно легко и скоро, хотя и это стоило заведующему колонией «хорошего куска» жизни, то со многими другими колонистами дело обстояло сложнее и труднее. И в этом смысле антиподом Задорова мог служить Галатенко, самый ленивый, самый внешне и внутренне неподвижный человек.

Но вот начинается борьба за Куряж; туда уже выехала группа горьковцев во главе с заведующим. Все в колонии нетерпение ждут первых известий о положении дел в Куряже. И когда заведующий на один день возвращается к горьковцам, чтобы ускорить переезд всей колонии на новое место, его поражает возбуждение, охватившее весь коллектив. «Это колонисты или эманация радия? Даже Галатенко, раньше категорически отрицавший бег как способ передвижения, теперь выглянул из дверей кузнецы и вдруг затопал по дорожке, потрясая землю и напоминая слов царя Дария Гистаспа. В общий гам приветствий, удивлений и нетерпеливых вопросов и он внес свою долю:

– Как там  оно, помогает чи не помогает, Антон  Семенович?

Откуда у  тебя, Галатенко, такая мужественная, открытая улыбка, где ты достал тот  хорошенький мускул, который так  грациозно морщит твое нижнее веко. Чем ты смазал глаза – брильянтином, китайским лаком или ключевой чистой водой? И хоть медленно ещё поворачивается твой тяжёлый язык, но ведь он выражает эмоцию. Черт возьми, эмоцию!».

Это достижение – эмоция на лице Галатенко, эмоция тревоги, заинтересованности, ожидания предстоящего трудного дела. Но Макаренко и далее не оставляет Галатенко в покое, он возвращается к нему на следующих страницах книги, и не только потому, что этот персонаж вносит в книгу комический элемент. Макаренко фиксирует мгновение, когда Галатенко «показывает Лаптю полную чашу гнева, от которого подымается медленный клубящиеся пар человеческого страдания. Большие серые глаза Галатенко блестят тяжело, густой слезой».

Научить даже Галатенко  тревожно переживать интересы колонии, вывести даже его из состояния равнодушия и внутренней спячки, пробудить даже в нём сознание человеческой личности – в этом заведующий колонией видел одно из решений задачи, которую он перед собой поставил.

Возникают следующие  вопросы. Почему одним из наиболее близких друзей и помощников руководителя коллектива становится колонист Карабанов? Как Макаренко на страницах «Поэмы» изображает процесс сближения этих двух людей, что он здесь особенно выделяет?

Не только «хлопцев», но и заведующего Карабанов притягивает к себе горячей страстностью своей натуры, вечно бурлящим темпераментом, своей способностью то негодовать, то восторгаться, то «по-телячьи» радоваться. Карабанов многое уже повидал на своем веку, его симпатии к колонии, к ее укладу имеют более осознанный характер, чем у иных из его товарищей.

И все же в Карабанове еще много стихийничества, понимание интересов колонии сочетается у него с анархическим своеволием, страстность способна перерастать в необузданность. И когда заведующий колонией вынужден изгнать Митягина, как человека неисправимого и втянувшего в свои темные дела нескольких колонистов, в том числе Карабанова, последний в знак протеста против такой «жестокости» уходит вместе с Митягиным. Начинается «хождение Семена по мукам». Без колонии он не может и приходит в нее «в самый разгар сельскохозяйственной ажиотации», начавшейся там с появлением агронома Шере. Карабанов, человек с «хлеборобской жилкой», втягивается в эту «ажиотацию», но вместе с тем на первых порах мучительно переживает и свой уход из колонии, и свое поведение в тот период. Он не знает, верит ли ему теперь заведующий колонией, верит ли, что прежнее больше не повторится.

Заведующий  колонией предпочитает не вести разговоров на эту тему. Он поступает по-иному. Через две недели он поручает Карабанову получить в городе для колонии пятьсот рублей, а еще через две недели — две тысячи.

Создается весьма драматическая ситуация. «Вы надо мною издеваетесь! Не может быть, чтобы вы мне так доверяли. Не может быть! Чуете? Не может быть! Вы нарочно рискуете, я знаю, нарочно...» — задыхаясь, кричит Карабанов. Но заведующий снимает всю эту «истерику». Он истолковывает свое поручение не как из ряда вон выходящий случай, а как самый обыкновенный, само собой разумеющийся: «Никакой хитрости. Я ничего не боюсь. Я знаю: ты человек такой же честный, как и я. Я это и раньше знал, разве ты этого не видел?» — «Нет, я думал, что вы этого не знали», — сказал Семен, вышел из кабинета и заорал на всю колонию:

Вылетали орлы

З-за крутой горы...»

Заведующий  ощущает напряженное состояние, в котором находится Карабанов. Но он своими поручениями не снимает этого напряжения, он его усиливает. Перед нами ситуация воспитания доверием и, можно сказать, «очищения» доверием. Надо было освободить Карабанова от гнета прошлого и заставить его самого до конца поверить в себя, надо было закрепить решительно, раз и навсегда те перемены, которые произошли в его душе, в его сознании.

И снова становится нам ясным огромное значение человеческой эмоции; здесь в ней – мучительной и даже трагической, а потом торжествующе-радостной – проявляется результат огромной внутренней работы. Человек из одного состояния резко и навсегда «переключается» в новое. Это «переключение», по мысли Макаренко — и педагога и художника, не может быть лишь рассудочным, чисто головным актом. Только тогда, когда оно захватывает все существо человека, оно уже делает невозможным возврат к старому.

В той сложной  системе воздействий, которую в буквальном смысле слова обрушивают горьковцы на куряжскую толпу, опять-таки важнейшую роль играет воздействие эмоциональное.

В Куряже загажена не только территория, загажено сознание, загажены души сотен подростков и юношей. Горьковцы начинают с того, что налаживают удовлетворение «первичных потребностей» куряжан: они строят уборные и наводят порядок в столовой. Но горьковцы понимают, что не едиными «первичными потребностями» жив человек. Из куряжан, несмотря на всю их запущенность, надо сделать людей настоящих. Но как же пробиться к тому подлинно человеческому, что тлеет в наглости и забитости? Переезд в Куряж продуман до мелочей, составлена точная программа действий для его «завоевания». И вот в этой программе важная роль достается нравственным, эмоциональным, эстетическим факторам.

Макаренко рисует замечательную сцену встречи  своих колонистов с куряжанами. Против разболтанной, не способной выстроиться в ряды толпы куряжан стоит шеренга вновь прибывших горьковцев. Движение колонны горьковцев по улицам Подворок, ведущим к Куряжу, представляется руководителю колонны движением «людей нового опыта и новой человеческой позиции на равнинах земли». Они вступают в бой с ненавистными руководителю колонии идеями и предрассудками, с бесталанным формализмом, дешевой сентиментальностью и канцелярским невежеством.

В этой борьбе сильным  оружием оказывается эмоция. Толпа куряжан и строй горьковцев стояли друг против друга. И те и другие молчали: первые — в порядке «обалдения», вторые — в порядке дисциплины при знамени. Реакция куряжан поразительна. Только немногие из них остались в «равнодушном нейтральном покое». Зато «было много лиц, глядевших с тем неожиданно серьезным вниманием, когда толпятся на месте возбужденные мускулы лица, а глаза ищут скорее удобного поворота. На этих лицах жизнь пролетала бурно; через десятые доли секунды эти лица уже что-то рассказывали от себя, выражая то одобрение, то удовольствие, то сомнение, то зависть. Зато медленно-медленно растворялись ехидные мины, заготовленные заранее, мины насмешки и презрения».

Смущение, восхищение, зависть, надежду вызывает в куряжанах этот строй, где каждый полон чувства достоинства, веры в себя и в свой коллектив, где – это слишком очевидно – даже самого маленького нельзя тронуть безнаказанно, ибо за ним – сила коллектива.

Но руководитель колонии прекращает взаимное разглядывание  и объявляет, что с этой минуты существует один новый коллектив – трудовая колония со строгой дисциплиной, с подлинно человеческими нормами жизни, с ясной перспективой будущего. Руководитель колонии сам несколько удивлен: куряжане, еще две недели тому назад пропускавшие мимо ушей его горячие обращения к ним, теперь слушают внимательно и настороженно. Да, эта перемена подготовлена всей уже проделанной работой, но главным образом она произошла потому, что за его спиной стоял «легион горьковцев».

Ведь здесь  снова возникла острая драматическая ситуация, хотя ее участники занимались только взаимным разглядыванием. Мгновенный итог этой безмолвной драматической борьбы – рождение новых, ранее им несвойственных и недоступных, эмоций в душах куряжан. Так оказалась взрыхленной почва, так в нее были брошены первые семена новых потребностей, мечтаний и надежд. Куряжанам нанесен сильный эмоциональный удар, они воочию увидели, чем может стать человек, они увидели свое будущее.

Но если в  сцене с Карабановым эмоциональный взрыв выражает итог происшедших в нем перемен и как бы закрепляет то, что уже вошло в сознание, то здесь перед нами не завершение процесса, а его начало. В этом процессе «преображения» сознание и эмоция, мысль и чувство должны взаимодействовать, ибо без такого взаимодействия реальное, подлинное перевоспитание человека невозможно. Теперь задача состоит в том, чтобы незамедлительно, применяя другие формы организованного и целеустремленного воздействия на них, окончательно «подчинить» куряжан, сделать их горьковцами.

В двух сценах «Поэмы»  наиболее резко, точно и ярко выказывается отношение Макаренко к жизни и к человеку, его идейный, нравственный, эстетический идеал. Обе сцены — «производственные». В первой – молотьба, во второй — начало уборки урожая (главы «Четвертый сводный» во второй части «Поэмы» и «Первый сноп» в третьей). Какую же поэзию видит и передает нам Макаренко в этих сценах? Проще всего ответить: поэзию труда, создания материальных ценностей, без которых не может обойтись человек. Все это так, но дело этим далеко не исчерпывается. Макаренко много раз говорил, что наивно в труде как таковом видеть панацею от всех зол и лучшее средство воспитания человека. Труд бывает разным, в зависимости от своей социальной природы. Ведь и на капиталистическом предприятии люди тоже трудятся и производят ценности.

Можно, говорил  Макаренко, заставить человека трудиться, но «если одновременно вы не будете его воспитывать политически и нравственно», труд будет нейтральным процессом, не дающим положительного результата, а иногда дающим результат даже отрицательный.

Колония воспитывала уважительное отношение к труду, и сам труд становился средством воспитания человека потому, что человек ощущал значение своего труда для судеб коллектива и в труде рос духовно, нравственно.

В молотьбе вместе с колонистами участвует городской человек, работник народного образования Бокова. После длительного рабочего дня ей «хочется плакать» от разных причин: «от усталости, от любви к колонистам, от того, что восстановлен и в ее жизни правильный человеческий закон, попробовала и она прелести трудового свободного коллектива».

Возникнуть  эта «прелесть» может только в свободном коллективе, иначе она не появляется на свет. Она рождается только там и только тогда, когда труд не обезличен, когда никто не ущемлен, когда каждый может проявить себя в полной мере, когда другие работающие рядом не только не подавляют тебя, твоей силы и энергии, а, напротив, способствуют ее выявлению.

То, что описано  в «Поэме» как «праздник первого снопа», один из его участников назвал «мистерией труда». Самый «маститый» колонист, Бурун, и самый маленький, Зорень, действительно как бы разыгрывают полное внутреннего значения «действо», передавая ржаной сноп из рук в руки и произнося при этом серьезные и трогательные слова о чести быть зачинателем в труде. В чем же смысл этого действа, в которое втягиваются все участники праздника? Здесь, в этом празднике, символически выражается то новое содержание, которое приобретает труд в условиях нового коллектива: он становится выражением коллективных связей, объединяющих человека с другими людьми; вместе с тем каждый человек проявляет в нем свое личное творческое начало, никто проявлению этого начала не мешает и не препятствует.

Для чего же, однако, выражать столь празднично и даже несколько театрально то, что и так уже входит в быт? Тут мы опять сталкиваемся с тем огромным значением, которое Макаренко придавал человеческой эмоции, и личной и коллективной. Праздник – это как бы эмоциональное закрепление того, что входит в сознание и в каждодневную привычку. Взаимозависимость людей в труде, столь просто выраженная действиями Буруна и Зореня, не только необходима, не только целесообразна, она же и доставляет радость, она источник красоты. Потому и праздник.

В дни этих праздников – жатвы и молотьбы – каждый колонист и каждый из принимающих здесь участие гостей, будь то Бокова или Халабуда, вносит в труд нечто свое, свой неповторимый пафос, и благодаря этому наиболее полно переживает смысл своего бытия на земле, переживает всем существом — ярко, волнующе, эмоционально.