Софизм, как особая форма постановки проблемы

3).   A dicto secundum ad dictum simpliciter подменяет утверждение, сказанное с оговоркой, на утверждение, не сопровождаемое этой оговоркой.

4).   Non sequitur представляет отсутствие внутренней логической связи в ходе рассуждения: всякое беспорядочное следование мыслей представляет частный случай этой ошибки.

3. Психологические причины.

Психологические причины софизмов бывают троякого рода: интеллектуальные, аффективные и волевые. Во всяком обмене мыслей предполагается взаимодействие между 2 лицами, читателем и автором или лектором и слушателем, или двумя спорящими. Убедительность софизма поэтому предполагает два фактора: α — психические свойства одной и β — другой из обменивающихся мыслями сторон. Правдоподобность софизма зависит от ловкости того, кто защищает его, и уступчивости оппонента, а эти свойства зависят от различных особенностей обеих индивидуальностей.

4.      Интеллектуальные причины.

Интеллектуальные причины софизма заключаются в преобладании в уме лица, поддающегося софизму, ассоциаций по смежности над ассоциациями по сходству, в отсутствии развития способности управлять вниманием, активно мыслить, в слабой памяти, непривычке к точному словоупотреблению, бедности фактических знаний по данному предмету, лености в мышлении (ignava ratio) и т. п. Обратные качества, разумеется, являются наиболее выгодными для лица, защищающего софизм.

5.      Аффективные причины.

Сюда относятся трусость в мышлении — боязнь опасных практических последствий, вытекающих от принятия известного положения; надежда найти факты, подтверждающие ценные для нас взгляды, побуждающая нас видеть эти факты там, где их нет, любовь и ненависть, прочно ассоциировавшиеся с известными представлениями, и т.д. Желающий обольстить ум своего соперника софист должен быть не только искусным диалектиком, но и знатоком человеческого сердца, умеющим виртуозно распоряжаться чужими страстями для своих целей.

6.      Волевые причины.

При обмене мнений мы воздействуем не только на ум и чувства собеседника, но и на его волю. Во всякой аргументации (особенно устной) есть элемент волевой — императивный — элемент внушения. Категоричность тона, не допускающего возражения, определённая мимика и т. п. (e) действуют неотразимым образом на лиц, легко поддающихся внушению, особенно на массы. С другой стороны, пассивность (f) слушателя особенно благоприятствует успешности аргументации противника. Таким образом, всякий софизм предполагает взаимоотношение между шестью психическими факторами: a + b + c + d + e + f. Успешность софизма определяется величиной этой суммы, в которой a + c + e составляет показатель силы диалектика, b + d + f есть показатель слабости его жертвы. Прекрасный психологический анализ софистики даёт Шопенгауэр в своей «Эристике» (перев. кн. Д. Н. Цертелева).[3]

ГЛАВА 2. СУЩНОСТЬ СОФИЗМОВ

2.1. Анализ и примеры софизмов

Очень многие софизмы выглядят как лишенная смысла и цели игра с языком; игра, опирающаяся на многозначность языковых выражений, их неполноту, недосказанность, зависимость их значений от контекста и т.д. Эти софизмы кажутся особенно наивными и несерьезными. Аристотель пишет «Софист – это тот, кто ищет корысти от мнимой, а не действительной мудрости»[4].

Эту игру понятиями Платон представлял просто как смешное злоупотребление языком и сам, придумывая софизмы, не раз показывал софистам, насколько легко подражать их искусству играть словами. Но нет ли здесь и второго, более глубокого и серьезного плана? Не вытекает ли отсюда интересная для логики мораль?

И, как это ни кажется поначалу странным, такой план здесь определенно есть и такую мораль, несомненно, можно извлечь. Нужно только помнить, что эти и подобные им рассуждения велись очень давно. Так давно, что не было даже намеков на существование особой науки о доказательстве и опровержении, не были открыты ни законы логики, ни сама идея таких законов.

Все эти софистические игры и шутки, несерьезность и увертливость в споре, склонность отстаивать самое нелепое положение и с одинаковой легкостью говорить «за» и «против» любого тезиса, словесная эквилибристика, являющаяся вызовом как обычному употреблению языка, так и здравому смыслу, – все это только поверхность, за которой скрывается глубокое и серьезное содержание. Оно не осознавалось ни самими софистами, ни их противниками, включая Платона и Аристотеля, но оно очевидно сейчас.

В софистике угас интерес к вопросу, как устроен мир, но осталась та же мощь абстрагирующей деятельности, какая была у предшествующих философов. И одним из объектов этой деятельности стал язык. В софистических рассуждениях он подвергается всестороннему испытанию, осматривается, ощупывается, переворачивается с ног на голову и т.д. Это испытание языка действительно напоминает игру, нередко комичную и нелепую для стороннего наблюдателя, но в основе своей подобную играм подрастающих хищников, отрабатывающих в них приемы будущей охоты. В словесных упражнениях, какими были софистические рассуждения, неосознанно отрабатывались первые, конечно, еще неловкие приемы логического анализа языка и мышления.

Обычно Аристотеля, создавшего первую последовательную логическую теорию, рисуют как прямого и недвусмысленного противника софистов во всех аспектах. В общем это так. Однако в отношении логического анализа языка он был прямым продолжателем начатого ими дела. И можно сказать, что, если бы не было Сократа и софистов, не создалось бы почвы для научного подвига создания логики.

Софисты придавали исключительное значение человеческому слову и первыми не только подчеркнули, но и показали на деле его силу. «Слово, - говорил софист Горгий, – есть великий властелин, который, обладая весьма малым и совершенно незаметным телом, совершает чудеснейшие дела. Ибо оно может и страх изгнать, и печаль уничтожить, и радость вселить, и сострадание пробудить... То же самое значение имеет сила слова в отношении к настроению души, какую сила лекарства относительно природы тел. Ибо подобно тому, как из лекарств одни изгоняют из тела одни соки, другие иные, и одни из них устраняют болезнь, а другие прекращают жизнь, точно так же и из речей одни печалят, другие радуют, третьи устрашают, четвертые ободряют, некоторые же отравляют и околдовывают душу, склоняя ее к чему-нибудь дурному»[5].

Язык, являвшийся до софистов только незаметным стеклом, через которое рассматривается мир, со времени софистов впервые стал непрозрачным. Чтобы сделать его таким, а тем самым превратить его в объект исследования, необходимо было дерзко и грубо обращаться с устоявшимися и инстинктивными правилами его употребления. Превращение языка в серьезный предмет особого анализа, в объект систематического исследования было первым шагом в направлении создания науки логики.

Важным является также типичное для софистов подчеркнуто формальное отношение к языку. Отрывая мысль от ее объекта, они отодвигают в сторону вопрос о соответствии ее этому объекту и замыкают мысль, потерявшую интерес к действительности и истине, только на слове. Как раз на этом пути, на пути преимущественного структурного восприятия языка и отвлечения от выражаемого им содержания, и возникло центральное понятие логики, понятие о чистой, или логической, форме мысли.

«...О чем бы ни шла речь, – говорит о софистах Платон, – об истинном или ложном, они опровергали все совершенно одинаково»[6]. Со всех, пожалуй, точек зрения такое поведение предосудительно, кроме одной, именно той, что связана с логической формой. Выявление этой формы требует как раз полного отвлечения от конкретного содержания и, таким образом, от вопроса об истине. В идее аргументации с равной силой «за» и «против» любого положения, идее, проводимой сознательно и последовательно, можно усматривать зародыш основного принципа формальной логики: правильность рассуждения зависит только от его формы, и ни от чего иного. Она не зависит, в частности, от существования или несуществования обсуждаемого объекта, от его ценности или никчемности и т.д. Она не зависит и от истинности или ложности входящих в рассуждение утверждений, эта мысль смутно просматривается как будто за вольным обращением софистов с истиной и ложью.

Анализ софизмов, и в частности их логический анализ, сейчас далеко ушел от уровня обсуждения их Аристотелем. Особенно значительно исследование софизмов продвинулось в нынешнем веке. И тем не менее аристотелевское их истолкование как мнимых проблем, сбивчивых доказательств, попыток выдать ложь за истину и теперь остается весьма распространенным. Софизмы продолжают трактоваться вскользь и с очевидным осуждением. Даже в работах по истории философии они по-прежнему представляются обычно как хитрые уловки, ухищрения, выдумки, ложные умозаключения. Внимание, уделяемое им здесь, минимально, суждение о них, если оно все-таки выносится, категорично. Имеются, однако, важные исключения из этого устоявшегося понимания софизмов.

Прежде всего Гегель обратил внимание на то, что ряд софизмов выдвигает в неявной форме проблемы диалектики. В их числе – проблема меры, проблема противоречивости существующего и др. Гегелевская трактовка софистики как необходимой и своеобразной составляющей античной философии оказала определяющее воздействие на формирование современного понимания философии софистов. Однако мнение Гегеля, что некоторые софизмы не представляют собой видимости противоречия, а здесь имеется действительное противоречие, его разрозненные высказывания об отдельных софизмах – все это до недавних пор почти не сказывалось на сложившемся еще в античности общем отрицательно-пренебрежительном отношении к софизмам.

Во многом это связано со своеобразным отношением софизмов и парадоксов. Софизм не привлекает серьезного внимания до тех пор, пока за ним не обнаруживается некоторая важная проблема. Увидеть ее и дать ей отчетливую формулировку удается только при относительно высоком уровне исследования того круга вопросов, который затрагивается в неявной форме софизмом. Но как только софизм удалось «раскрыть» и связать с определенной проблемой, он переходит в разряд «парадоксов». Тем самым он как бы перестает быть софизмом. Все, что говорится о нем теперь, считается относящимся к парадоксам и не сказывается на трактовке остальных софизмов.

Парадокс в широком и довольно неопределенном смысле – это утверждение, резко расходящееся с общепринятыми, устоявшимися мнениями, отрицание того, что представляется «безусловно правильным». Все софизмы являются, конечно, парадоксами в этом смысле. Парадокс в более узком и гораздо более современном значении – это два противоположных утверждения, для каждого из которых имеются представляющиеся убедительными аргументы. Наиболее резкой формой парадокса, называемой обычно «антиномией», является рассуждение, доказывающее эквивалентность двух высказываний, одно из которых является отрицанием другого. В отличие от софизмов парадоксы трактуются со всей серьезностью: наличие в теории парадокса говорит о явном несовершенстве допущений, лежащих в ее основе. Очевидно, что грань между софизмами и парадоксами не является сколь-нибудь определенной. В случае многих конкретных рассуждений невозможно решить на основе стандартных определений софизма и парадокса, к какому из этих двух классов следует отнести данные рассуждения. Это прямо говорит о том, что резкое и недвусмысленное противопоставление софизмов, как чего-то малоинтересного и ущербного, парадоксам, как тому, что поднимает глубокие проблемы, не является законным и обоснованным. Граница между софизмами и парадоксами не является исторически устойчивой. Достаточно проследить историю большинства современных стандартных парадоксов, чтобы убедиться в том, что чем дальше в прошлое мы отодвигаемся, тем большее число типичных по современным представлениям парадоксов оказывается относящимся к типичным по старым представлениям софизмам.

Софизмы и парадоксы совпадают также по той форме, в какой ими ставится проблема. Это форма некоторой констатации, а не вопроса, причем не вполне ясно, в чем именно мог бы состоять вопрос, исподволь навязываемый этой констатацией. В разные времена из одного и того же софистического или парадоксального рассуждения извлекаются разные вопросы и т.д.

Обратимся теперь к конкретным софизмам и тем проблемам, которые стоят за ними. Знаменитые рассуждения Зенона «Ахиллес и черепаха», «стрела», «дихотомия» и др., направленные против движения и множественности и долгое время относившиеся к типичным софизмам, сейчас окончательно выведены из разряда хитроумных уловок. Их опровержению посвящены сотни работ, в которых десятками разных способов показывается, что вопреки доводам Зенона наука геометрия свободна от парадоксов и что возможно непротиворечивое математическое описание движения. «Аргументы Зенона, – писал Б.Рассел, – в той или иной форме затрагивают основания почти всех теорий пространства, времени и бесконечности, предложенных с его времени до наших дней»[7].

Общность этих аргументов с остальными софизмами древних тем не менее несомненна. И те и другие имеют форму краткого рассказа или описания простой в своей основе ситуации, за которой, как кажется, не стоит никаких особых проблем. Но само описание преподносит обыденное так, что оно оказывается явно несовместимым с устоявшимися представлениями о нем. Как только противоречие замечается, рассказ теряет видимость простой констатации. За ним открывается неожиданная глубина, в которой смутно угадывается какой-то вопрос или даже многие вопросы. Трудно сказать с определенностью, в чем именно состоят эти вопросы, их еще предстоит уяснить и сформулировать, но очевидно, что они есть. Их надо извлечь из рассказа подобно тому, как извлекается мораль из житейской притчи. И как в случае притчи результаты размышления над рассказом существенным образом зависят не только от него самого, но и от контекста, в котором он рассматривается. В силу этого вопросы оказываются не столько поставленными, сколько навеянными рассказом, меняются от человека к человеку и от времени к времени, и нет полной уверенности в том, что очередная пара «вопрос – ответ» исчерпала все содержание рассказа.

То, что за софизмом «лжец» также скрываются серьезные проблемы, давно уже не подвергается сомнению. В простом варианте этого софизма человек произносит всего одну фразу: «Я лгу». Оказывается, что если он лжет, то он говорит правду, и наоборот. В другом, менее ясном варианте некий критянин говорит: «Все критяне лжецы». Хотя Аристотель, разбиравший этот софизм, не увидел в нем никаких трудностей, кроме обычной двусмысленности, уже в средние века «лжец» был отнесен к так называемым «неразрешимым предложениям» и стал объектом систематического анализа. Теперь этот «бывший софизм» нередко именуется «королем логических парадоксов», ему посвящена обширная и все растущая литература. И тем не менее, как и в случае других софизмов, остается не вполне ясным, какие именно проблемы скрываются за ним. Несколько десятилетий назад источник парадокса видели в смешении языка и метаязыка, сейчас все чаще этот источник усматривается в некорректном употреблении так называемых эгоцентрических слов, подобных «я», «здесь», «теперь».