Софизм, как особая форма постановки проблемы

Софизм «медимн зерна» был сформулирован Зеноном и послужил прототипом для знаменитых софизмов Эвбулида «куча» и «лысый»: если куча зерен при падении на землю производит шум, то каждое зерно и каждая малейшая часть зерна должны производить шум, однако отдельное зерно падает на землю бесшумно. Аристотель, разрешая этот софизм, ограничился, в сущности, простой его переформулировкой на случай гребца, неспособного в одиночку сдвинуть с места судно, и замечанием о «качественно изменяющемся и вызывающем рост»1. В прошлом веке, когда формировалась экспериментальная психология, софизм Зенона истолковывался как первый намек на существование порога восприятия: падение отдельного зерна производит шум, но он недоступен человеческому слуху; падение же многих зерен дает шум, улавливаемый человеком.

В кажущихся наивными вопросах: «создает ли прибавление одного пшеничного зерна кучу?», «становится ли хвост лошади голым, если вырвать из него один волос?» – Гегель видел попытку древних греков сделать наглядной имеющую принципиальную важность антиномию меры: «Когда происходит количественное изменение, оно кажется сначала совершенно невинным, но за этим изменением скрывается еще и нечто другое, и это кажущееся невинным изменение количественного представляет собой как бы хитрость, посредством которой уловляется качественное»[8].

В современной логике рассуждения типа «куча» рассматриваются как наглядный пример тех трудностей, к которым ведет употребление неточных понятий. В случае неточного или нечеткого понятия не является определенным, какие именно вещи подпадают под него, и если возникают сомнения в приложимости его к конкретным вещам, то эти сомнения не удается устранить путем обращения к новым фактам или к существующим критериям приложения понятия. Неточными являются не только эмпирические понятия, подобные «лысый», «молодой» и т.д., но и многие теоретические понятия, такие, как «идеальный газ», «материальная точка» и т.п. Неточными являются, в частности, обычные понятия, связанные с измерением времени и пространства. На это впервые обратил внимание А.Эйнштейн. Он показал, что содержание обычного понятия одновременности не определяет никакого метода, дающего хотя бы абстрактную возможность установления одновременности удаленных друг от друга событий. Точно так же обстоит дело с понятием пространственного совпадения.

То, что понятия в большинстве своем являются неточными, означает, что каждый язык более или менее неточен. Сопоставление теории, сформулированной в таком языке, с реальными и эмпирически устанавливаемыми сущностями всегда обнаруживает определенное расхождение теоретической модели с реальным миром. Обычно это расхождение вытесняется в приложения теории и оказывается тем самым в известной степени завуалированным, но это не означает, конечно, что его нет.

Особенно остро стоит в этом плане вопрос о приложимости к эмпирической реальности наиболее абстрактных теорий – логических и математических. Анализируя понятие неточности, Б.Рассел пришел к заключению, что поскольку логика требует, чтобы используемые понятия были точными, она применима не к реальному миру, а только к воображаемому неземному существованию. Эти мнения являются, конечно, крайними, но они хорошо подчеркивают серьезность тех проблем, которые связаны с неточностью понятий и которые впервые были намечены, хотя и в смутной форме, софизмами древних.

Софизмы «Электра», «покрытый» и т.п. до сих пор приводятся в качестве характерных образцов «мнимой мудрости». Знает ли Электра своего брата? Да, она знает Ореста. Но вот он после долгой разлуки стоит перед нею, и она не знает, что этот человек – Орест. Значит, она знает то, чего она не знает. Иногда этому рассуждению придают форму, в которой, как кажется, его пустота и беспомощность становятся особенно наглядными. «Знаете ли вы, что я сейчас хочу у вас спросить?» «Нет». «Знаете ли вы, что честность есть добро?» «Да». «Но именно об этом я и хотел вас спросить». Оказывается, что возможна ситуация, когда человек не знает того, что он хорошо знает.

Дело, однако, не в форме изложения, сколь бы пустой она ни казалась. Источник беспокойства, связанного с такими рассуждениями, в том, что такие ситуации «незнающего знания» обычны в познании. Аристотель пытался разрешать подобные софизмы, ссылаясь на двусмысленность глагола «знать». Действительно, момент двусмысленности здесь есть, но ограничиться только ссылкой на него – значит упустить самое важное и интересное. Прежде всего эти софизмы обращают внимание на имеющее принципиальное значение для логики различие между экстенсиональными и интенсиональными формами (или контекстами). Особенность вторых – а форма «Электра знает, что х – ее брат» является их частным случаем – в том, что они не допускают взаимозаменимости имен, обозначающих одни и те же объекты, и высказываний, имеющих одинаковое значение. В частности, подстановка в указанную форму вместо переменной имени «Орест» дает истинное высказывание, а подстановка имени «этот человек», обозначающего тот же самый объект, дает ложное высказывание.

В формальной логике имеются как экстенсиональные, так и интенсиональные «языки», причем первые лежат в ее фундаменте, в то время как основания вторых являются до сих пор спорными и неустойчивыми. Поскольку и в обычных и в научных рассуждениях использование интенсиональных форм – обычное явление, встает естественный вопрос о приложимости экстенсиональной (по преимуществу современной формальной) логики для анализа этих рассуждений.[9]

Проблему можно поставить и шире, ибо она касается связей любой научной теории с описываемым ею фрагментом реальности. Всегда имеется определенное различие и расхождение между теоретическими и эмпирическими объектами. Это расхождение обычно особенно велико на начальных этапах развития научных теорий, когда целому ряду теоретических сущностей не удается поставить в соответствие никаких эмпирически данных объектов. В такой ситуации противоречие между знанием о предмете и опознанием этого предмета, в общем-то обычное для теоретического познания, становится особенно заметным. Несовпадение теоретического и эмпирического всегда означает существование «неопредмеченного» знания, или знания о «неопознанных объектах», которое может быть метафорически названо «незнающим знанием». Софизмы типа «покрытый» как раз и обращают внимание на возможность и в общем-то обычность такого знания. Они ставят также вопрос о том, что является критерием истинности теоретических утверждений.

Относительно двусмысленности слова «знать», как и относительно двусмысленности вообще, в этом контексте нужно заметить, что она далеко не всегда является только досадной ошибкой отдельного недостаточно последовательного ума. Расхождение теоретического и эмпирического – постоянный и объективный источник неопределенности и двусмысленности.

Большое число софизмов обыгрывает тему текучести и неустойчивости бытия и в своеобразной форме указывает на сложности, связанные с отождествлением объектов в потоке непрерывного изменения. Таковы, в частности, софистические рассуждения: «Сидящий встал; кто встал, тот стоит; следовательно, сидящий стоит», «Обучить человека значит убить его, поскольку он перестанет существовать таким, каким он был»; «Взявший взаймы теперь уже ничего не должен, так как он стал другим»; «Приглашенный вчера на обед, приходит сегодня непрошеным, так как он уже другое лицо» и т.д. Идея Гераклита о текучести всего здесь доводится до крайности и даже в известном смысле окарикатуривается. Однако и сам Гераклит, утверждавший, что в одну и ту же реку нельзя войти дважды, тоже выражал эту идею в несколько утрированной форме.

Софизмы об «изменяющемся человеке», звучащие довольно несерьезно, поднимают еще две важные темы: тему конкретности истины и тему противоречивости всякого изменения. Тождество и различие всегда конкретны и зависят от контекста – эта мысль угадывается за многими софизмами. Два человека – отец и сын – всегда различаются по возрасту, но вместе с тем они ровесники, если имеется в виду, что первый стал отцом в тот момент, когда родился второй. Именно в трактовке изменения софистика наиболее ярко обнаруживает себя как примененная субъективно всесторонняя, универсальная гибкость понятий, гибкость, доходящая до тождества противоположностей (Ленин). «Есть сходство между диалектикой и софистикой, – писал Б.Чернышев. – И тот, и другой тип мышления основаны на признании противоречия»[10].

Ряд софизмов затрагивает, хотя и в своеобразной, вводящей в заблуждение, а иногда и вызывающей протест форме, тему соотношения единичного и общего. «Кориск есть человек; человек есть нечто иное, чем Кориск; следовательно, Кориск есть нечто иное, чем Кориск». Как общее может оставаться самим собой в столь разных отдельных вещах? Если Кориск отличается от Сократа, а Сократ – человек, то Кориск отличен от человека и, значит, не является человеком. Можно предположить, что «человечность» Кориска и Сократа различна. Но если это так, понятие «человек» разрывается на бесконечное множество смыслов и теряет всякую определенность. Единство единичного и общего оказывается, таким образом, внутренне противоречивым. Соответственно всякое суждение, отличное от утверждения тождества, также внутренне противоречиво: субъект его есть предикат, но вместе с тем не есть предикат. К этой теме неоднократно возвращался Гегель.

Знаменитому софизму, касающемуся своего спора с Эватлом, Протагор посвятил особое сочинение «Тяжба о плате». Лейбниц также отнесся к этому спору всерьез и в «Исследовании о запутанных казусах в праве» попытался показать, что все случаи, даже самые запутанные, подобно этому спору, должны находить правильное разрешение на основе здравого смысла. Эватл обучался у Протагора и в силу заключенного между ними договора должен был заплатить за обучение лишь в том случае, если выиграет свой первый судебный процесс. Но, закончив обучение, он не стал участвовать в процессах. Тогда Протагор сказал: «Заплати мне, иначе я обращусь в суд, и при любом решении суда ты мне заплатишь: если решение суда будет в мою пользу, ты заплатишь в силу этого решения, если решение будет в твою пользу, значит, ты выиграл свой первый процесс и должен заплатить мне в силу нашего договора». На это способный ученик ответил: «Все обстоит как раз наоборот: если решение суда будет в твою пользу, то, значит, я проиграл свой первый процесс и не заплачу в силу нашего договора, если суд постановит, что я не должен платить, я не заплачу по решению суда».

Было предложено много решений этого софизма. Ссылались, в частности, на то, что решение суда должно иметь большую силу, чем частная договоренность, хотя очевидно, что не будь этой договоренности, не было бы и самого суда; апеллировали к общему и совершенно неприложимому в конкретной ситуации спора принципу, что всякий труд, а значит, и труд Протагора, должен быть оплачен, и т.д. По мысли Лейбница, суд должен отказать Протагору за несвоевременностью предъявления иска, оставив за ним право потребовать уплаты денег Эватлом позже, после первого выигранного им процесса.

Все эти решения являются, конечно, несостоятельными и представляют собой не более чем уловки и уход от существа спора. Ни здравый смысл, ни некие общие принципы, касающиеся социальных отношений, не способны разрешить этот спор. Простых средств логики высказываний достаточно, чтобы показать, что невозможно выполнить вместе договор и решение суда, каким бы оно ни было. На основе этих же средств можно также показать, что договор, несмотря на его вполне невинный внешний вид, внутренне противоречив и, значит, логически невыполним.

Софизм «Протагор и Эватл» относится к известным парадоксам самореференциальных выражений, иногда называемым парадоксами типа «кроме», и затрагивает все те сложные проблемы, которые связаны с этими парадоксами. Утверждение «Всякое правило имеет исключения» внутренне противоречиво, но утверждение «Всякое правило, кроме данного, имеет исключения» не противоречиво. Аналогично договор Протагора с Эватлом, сформулированный с «кроме» («Первый процесс, кроме процесса об уплате денег за обучение»), непротиворечив и, таким образом, выполним.

Очень многие софизмы выглядят как лишенная смысла и цели игра с языком, игра, опирающаяся на многозначность языковых выражений, их неполноту, недосказанность, зависимость их значений от контекста, на различие между устной и письменной речью и т.д. Эти софизмы выглядят особенно наивно и несерьезно. «Этот пес мой; он является отцом; следовательно, он мой отец»; «Для того, чтобы видеть, не обязательно иметь глаза, так как без правого глаза мы видим, без левого тоже видим; поскольку, кроме правого и левого, других глаз у нас нет, ясно, что глаза не являются необходимыми для зрения». «Тот, кто лжет, говорит о деле, о котором идет речь, или не говорит о нем; если он говорит о деле, он не лжет; если он не говорит о деле, он говорит о чем-то абсолютно несуществующем, а о нем невозможно ни мыслить, ни говорить», «...но когда говорят: «Камни, бревна, железо», то ведь это – молчащие, а говорят». Эту игру с понятиями Платон представлял просто как смешное злоупотребление языком и сам показывал софистам, сколь легко для подражания их искусство играть словами.

Однако за всеми этими играми и шутками, за несерьезностью и увертливостью в споре, за склонностью с одинаковой легкостью говорить и «за» и «против» некоторого тезиса, за словесной эквилибристикой, являющейся вызовом как обычному употреблению языка, так и здравому смыслу, скрывается глубокое и важное содержание. Оно не осознавалось в сколь-нибудь ясной форме ни софистами, ни их противниками, включая Платона и Аристотеля. Но оно достаточно очевидно сейчас.

В софистике угас онтологический интерес, но осталась та же мощь абстрагирующей деятельности, какая была ранее у элеатов. И одним из объектов этой деятельности стал язык. В софистических рассуждениях он подвергается всестороннему испытанию, осматривается, ощупывается, переворачивается с ног на голову и т.д. Это испытание языка действительно напоминает игру, нередко комичную и нелепую для стороннего наблюдателя, но в основе своей подобную играм подрастающих хищников, отрабатывающих в них приемы будущей охоты. В словесных упражнениях, какими были софистические рассуждения, неосознанно отрабатывались первые, еще неловкие приемы логического анализа языка. Обычно Аристотеля рисуют – отчасти на основании его собственных высказываний – как прямого и недвусмысленного противника софистов во всех аспектах. Однако в отношении логического анализа языка он был прямым продолжателем начатого софистами дела. И совершенно прав был Б.Чернышев, подчеркивавший, что «если бы не было Сократа и софистов, не создалось бы почвы для подвига Аристотеля»[11].