Жизнь и творчество Микеланджело Буанаротти

За что бы ни брался Микеланджело — в архитектуре, живописи или скульптуре, — любое творение было для него непосредственным выражением его личности, его «я», отражением его «концепции». Чтобы понять это, достаточно хотя бы вспомнить, как, приступая к работе над росписью плафона в Сикстинской капелле, он, вне себя от гнева, приказал разрушить леса, воздвигнутые по распоряжению Браманте, и заменил их другими, собственной конструкции. А когда флорентийские друзья прислали ему на помощь в Рим двух «специалистов по фрескам», он поспешил отделаться от них как от лишней обузы.

Эти факты свидетельствуют  об особом отношении Микеланджело к  процессу творческого выражения. Для  него этот процесс не зависит от технических средств, которые при  всей их важности не являются определяющими. Микеланджело был уверен, что через пару недель освоит технику фресковой живописи и научится определять, насколько при просыхании фресок «снижается» светосила красок, наложенных на сырую штукатурку, и т. [1].

Сегодня, в День всех святых, папа Юлий II спустился в Сикстинскую капеллу и освятил мои фрески. Он лично отслужил торжественную мессу со всей помпой, полагающейся для столь знаменательного события.

Видел сегодня утром, как вокруг папы тесным кольцом стояли Джульяно да Сангалло, Браманте со своими приспешниками, включая Джульяно Лено, и Рафаэль с неизменной свитой почитателей и учеников. Чуть поодаль толпились знатные придворные, кардиналы и множество других знакомых мне лиц. Пышное великолепие собравшихся в зале никак не вязалось с рубищем и наготой изображенных на своде моих героев, которые родились в бедности и умерли в нищете. В связи с этим хочется напомнить, что Юлий II вышел из бедной семьи  и в раннем возрасте вошел в нищенский монашеский орден св. Франциска.

После торжественной церемонии Сикстина была открыта для всеобщего обозрения. Пополудни началось паломничество простого люда. И в последующие дни капелла будет открыта для римлян, которые будут приходить сюда молчаливыми толпами. Все смогут увидеть мои фрески, созданные по воле папы. Уже сегодня я видел первых посетителей из простонародья. Должен заметить, что римляне проявляют живейший интерес к моим росписям. Мне доставляет большое удовольствие слушать, как они обмениваются мнениями при осмотре свода, или рассматривать их живописные лохмотья. Это уже совсем иная картина, отличная от той, что можно было видеть утром. Но она более подходит к самому духу моих фресок.

Опускаю все восхваления  и «поздравления», которых вдоволь  наслушался утром. Самую верную похвалу  выскажет время, ибо только оно способно по достоинству оценить произведение искусства. Так что к этому разговору мы еще вернемся позднее, через тысячу лет, и не забудем при этом упомянуть и моего Давида.

Когда фрески были закончены  в середине прошлого месяца, папа Юлий тут же распорядился немедленно убрать леса и начать подготовку Сикстины к предстоящим торжествам. Перечить ему не хотелось, и я не стал возиться с разборкой, ибо дело это кропотливое и потребовало бы немало времени. Такого же мнения был и плотник Антонио. Поэтому леса были не разобраны, а в спешке повержены. Увидев груду досок, крюков, скоб и веревок, я тут же поспешил освободиться от хлама, разделив добро поровну между Антонио и его подручными.

Теперь, когда дело позади и фрески написаны, считаю полезным отметить здесь, что Сикстинская капелла имеет тринадцать метров в ширину и тридцать шесть в длину, а высота ее насчитывает около двадцати метров. Я здесь написал почти триста фигур, начиная с мая 1508 по октябрь нынешнего года. Если отсюда вычесть время, потраченное на поездки в Болонью и устройство других дел, то в общей сложности на роспись свода у меня ушло почти три года.

Всем тем, кому, возможно, попадут в руки эти мои записки, хочу еще сказать, что мне немало пришлось попотеть и померзнуть, лежа на лесах под самым сводом. Летом жара была там несусветная, а зимой зуб на зуб не попадал от холода. 1 ноября 1512 года.

1.3. Микеланджело и Леонардо.

Сегодня видел знаменитого  Леонардо да Винчи. Об этом человеке, которому чуть больше сорока, говорят немало, хотя не все сказанное делает ему честь. У нас многим известно, особенно это знают художники, что мессер Пьеро выгнал сына из дома из-за скандальных историй. Родитель Леонардо держит во Флоренции нотариальную контору и, чтобы не оттолкнуть клиентов, особливо среди монахов и монахинь, был вынужден оградить себя от делишек сына, охочего водить знакомство с веселыми компаниями. Молодой Леонардо стал жить на стороне по собственному разумению. Как и прежде, вел беспорядочный образ жизни, освободившись от опеки даже своего учителя Верроккьо.

Теперь он пользуется славой великого мастера, хотя заказчики  не очень-то ему доверяют. Редко он доводит до конца начатую работу, даже получив за нее в виде аванса значительный куш. В этом убедились  на собственном горьком опыте и монахи монастыря Сан Донато в Скопете, не дождавшиеся обещанного «Поклонения», и один из заказчиков, так и не получивший долгожданного «Св. Иеронима» *. Говорят, что Леонардо бросает любую начатую работу, чтобы заниматься научными трудами, которые никто у нас всерьез не принимает.

Человек он, безусловно, незаурядный, хотя и водит за нос заказчиков. Он так и не сдержал, например, обещания написать картину для часовни  св. Бернарда во дворце Синьории. Позднее  работа была завершена сыном фра  Филиппо Липпи.

Одержимость технической  стороной творчества, скорее, свойственна  Леонардо да Винчи, для которого наука  и искусство в равной степени  были орудиями познания действительности; причем науку он ставил в основу искусства. (Однако все его творчество опровергло эту установку, и именно поэзия одержала верх, в то время как увлеченность наукой и техническими вопросами нередко подводила его.)

Леонардо призывает «учиться, дабы подражать». А вот, например, для  Джотто, как позднее для Мазаччо  и того же Микеланджело, период ученичества настолько скоротечен, что почти не существует: они доподлинно знают то, что изображают, проявляя глубочайшую компетентность.

Следует отметить, что художнику  было поручено изображение ратного  подвига. Микеланджело выбирает и трактует тему по-своему, рисуя «купающихся флорентийцев, застигнутых врасплох Пизанскими солдатами». Как, впрочем, и Леонардо, он отказывается от парадности и прославления республики, останавливаясь на сюжете, который позволяет ему изобразить то. что наиболее отвечает его гению: движение переплетающихся тел, игру мускулов и жесты. Вечная жизнь Вселенной выражена здесь в динамике обнаженных человеческих тел.

Такой взгляд на творчество художника и его роль в жизни  общества наиболее характерен для эпохи  Возрождения и связан с тем «новым», что она несла с собой. Подобные настроения проявились еще более ярко в период наивысшего расцвета Возрождения, когда художники считали своим первейшим долгом служение интересам общества и во имя этой цели стремились полнее раскрыть свои возможности, добиваясь максимального самовыражения.

Когда в 1534 году художник вновь приехал в Рим, то не смог уже узнать окружающего мира и  замкнулся в своем пессимизме, отягощенном накопившейся горечью, страданиями и страшным зрелищем краха всего того, во что он верил. Да и проповеди Савонаролы оставили глубокий след в душах его современников. Так, подпав под влияние этого учения, Леонардо да Винчи ушел в 1491 году на некоторое время в доминиканский монастырь под Пизой, а старший брат Микеланджело постригся в монахи в Витербо, став приверженцем идей Савонаролы, за что подвергался преследованиям после расправы над монахом-проповедником [2].

Во Флоренции немало людей, готовых посудачить на чей-либо счет. Вот и я узнал эти подробности  от художников, чей час пробил и им ничего более не остается, кроме сплетен. Обо всем-то они помнят, словно эти воспоминания, особенно самые скабрезные, нанизаны у них на палец.

Выходя сегодня из мастерской Баччо д'Аньоло *, я увидел проходящего мимо Леонардо да Винчи. Тут-то меня и остановил один из наших болтунов:

– Гляньте-ка на этого важного господина. Сколько уверенности и достоинства в нем, как он чинно выступает, а ведь бывало...

Я остановился, а мой  собеседник продолжал брюзжать, пока знаменитый мастер не скрылся из виду.

Откровения моего случайного собеседника не то чтобы потрясли меня, но оставили неприятный осадок. Дабы избавиться от назойливого рассказчика, я спросил его полушутя-полусерьезно:

– А каков ты был сам лет пятьдесят назад? – И, не дожидаясь ответа, пошел себе своей дорогой. Что и говорить, в этом городе ничто не забывается.

Сегодня я присутствовал  при долгом разговоре с Симоне дель Поллайоло, Джульяно да Сангалло, Баччо д'Аньоло и Леонардо по поводу работ, которые должны в скором времени  начаться в зале Большого совета дворца Синьории. Каждый из нас высказался, и мнение каждого было подвергнуто всестороннему обсуждению. Симоне отстаивал свою идею с наименьшим жаром, а Баччо говорил столь неубедительно, будто ему безразлично собственное мнение. Леонардо вознамерился подвести «итог» нашему обсуждению, но у него ничего не вышло.

По мне, и рассуждать-то особенно нечего по поводу предстоящих  работ. Нужно всего-навсего подумать о расширении зала, укрепив предварительно стены и перекрытия. Такую работу Синьория могла бы поручить не колеблясь тому же Симоне или Баччо. Я же не охотник возиться со старыми постройками.

Леонардо сегодня выглядел так, будто охвачен замыслами  рискованного по своей грандиозности  начинания. Своим словам он придал торжественный  тон. Его пространная речь изобиловала подробностями, отступлениями и нескончаемыми сравнениями. Он постоянно нацелен на нечто абсолютное. Но когда берется рассуждать, нередко его мысль теряет ясность и уводит в сторону от основной темы. В нем чувствуется большое желание придать весомость своим идеям, но сегодня, как мне показалось, он в этом не преуспел. Я понял: он не тот человек, от которого можно ожидать окончательного суждения, даже если он старается таковое высказать. Он утверждает, что ни одно суждение не следует принимать безоговорочно как окончательное; любое суждение нуждается в постоянном совершенствовании, ибо сам человек каждодневно стремится к совершенству. Его послушать, так мне ничего более не остается, как ждать, пока мой братец Сиджисмондо вконец усовершенствуется в своем беспутном времяпрепровождении и станет отпетым бродягой и бездельником. На мой взгляд, совершенствование не должно быть однобоким, а тем паче одноликим.

Декабрь, 1495 год

Не успел Леонардо да Винчи вернуться во Флоренцию, оставив Цезаря Борджиа с его неудачами, как по городу вновь поползли разговоры о том, что живопись-де возвышается над скульптурой, являясь искусством просвещенных и благородных душ, а вот скульптура — это, мол, удел жалких бедолаг, насквозь пропитанных потом и залепленных с ног до головы пылью, ни на что более не способных, кроме тяжелого физического труда. Готов побиться об заклад, что, если бы я сейчас занимался живописью, утверждалось бы обратное.

Леонардо сознательно  подливает масло в огонь вечных глупых споров, поскольку мой Давид не дает ему житья. Для него это всего лишь вымученная работа, сравнимая чуть ли не с трудом носильщика, таскающего кирпичи и камни на стройке. Он ни за что не согласится по достоинству оценить мое творение и постарается, чтоб и другие относились к Давиду так же. Леонардо никогда не допустит, чтобы кто-нибудь считал себя выше его. Он привык видеть себя в окружении юнцов с лакейскими замашками. Именно их он подбивает распространять повсюду мысли о благородстве и превосходстве живописи над скульптурой, где приходится только корпеть, тужиться и потеть.

Но разве смог бы тот  же Гирландайо расписать хоры в церкви Санта Мария Новелла, если бы философствовал наподобие Леонардо? Для такой  работы ему не хватило бы всей жизни  и не помогли бы ни зеркала, ни простыни, развешанные над головой, дабы смягчить действие света на изображаемые предметы. И если вспомнить работы наших лучших мастеров, то нетрудно понять, что живопись — это не спокойное времяпрепровождение перед мольбертом, вроде чтения книг

1.3.1. Состязание великих. Фрески для зала Большого совета дворца Синьории Флоренции

Гонфалоньер Содерини поручил  мне расписать фресками одну из стен зала Большого совета дворца Синьории. Я принял новый заказ в некотором  замешательстве. Ведь мне ни разу еще  не приходилось иметь дело с фресками, и в успех верится с трудом. В довершение ко всему в том же зале Леонардо поручено расписать другую стену. Видимо, кое-кому не терпится столкнуть нас лбами и посмотреть, что может получиться из такого состязания. Но у меня нет ни малейшего желания лишать соперника его скипетра в живописи. И чтобы внести полную ясность в эту историю, признаюсь, что предпочел бы работать один в зале Большого совета — присутствие Леонардо было бы для меня обременительным. Уверен, что и ему вовсе не улыбается видеть меня рядом, когда придется расписывать зал. Но сейчас не время забивать голову такими мыслями. Потом как-нибудь сумею в этом разобраться. А пока каждый из нас работает над подготовительными рисунками.

Думаю изобразить один из эпизодов нынешних военных действий, которые наши войска вынуждены были начать, дабы образумить зарвавшихся пизанцев. Воспользовавшись благоприятным моментом, Пиза решила порвать с Флоренцией и стать независимой. Эта война задела за живое каждого флорентийца, и о ней теперь только и разговоров в городе. Уверен, что изображение современных событий, вызывающих всеобщий интерес, куда значительнее, нежели обращение к делам минувших дней, являющимся достоянием исторических хроник. Эта идея сразу увлекла меня и показалась стоящей, ибо отражает настроения народных масс. В начавшейся войне участвуют в основном молодые воины, которых я изображу. Приятно сознавать, что новая моя работа будет целиком посвящена молодежи.