Иностранцы о Московии и древней Москве XV-XVII века

     Михалон говорит, что московитяне каждую весну получают из нагайской орды по несколько тысяч лошадей годных для войны, платя за это одеждой  и другими дешевыми вещами. Седла  делались так, что всадники без затруднения могли поворачиваться на них и стрелять во все стороны. Шпоры были у немногих, большая часть употребляли нагайки, которые вешали на мизинце правой руки; поводья и узы были двойные, с отверстием в конце, которые они надевали на палец правой руки, чтобы можно было, не выпуская его, пользоваться луком.

     Одежда  и их телесное убранство были у  всех одинаковы; кафтаны они носили длинные, без складок, с очень  узкими рукавами, почти на венгерский лад; сапоги они носили красные и  очень короткие, так что они  не доходили до колен, а подошвы были подбиты у них железными гвоздиками. Рубашки почти у всех были разукрашены у шеи разными цветами; застегивают их либо ожерельем, либо серебряными цветами, к которым для украшения добавляют жемчуг. Они подпоясываются не по животу, а по бедрам, и даже опускают пояс до паха, чтобы живот выдавался больше.

     Гербейштен  говорит, что великий князь Василий  имеет литейщиков из немцев и итальянцев, которые, кроме пушек, льют железные ядра, подобные тем, какие употребляются  на Западе, но что русские не умеют употреблять пушки в сражении, потому что главное у них – быстрота движений.

     Но  в конце XVI века Гваньини уже говорит, что русские в его времена  очень часто и очень искусно  действовали пушками, выучившись этому  у каких- то беглых итальянцев, немцев и литовцев.

     Полагают, говорит Флетчер, что ни один из христианских государей не имеет такого хорошего запаса военных снарядов, как русский  царь, чему отчасти может служить  доказательством оружейная палата в Москве.

     Относительно  продовольствия войска во время похода Флетчер говорит, что царь никому ничего не отпускает, кроме иногда некоторого количества хлеба, и то на деньги служивых же людей; поэтому каждый, идя в поход, должен иметь при себе провианта на четыре месяца, а в случае недостатка может приказать перевести его к себе в лагерь из своего имения. Русскому войску, прибавляет тот же иностранец, много помогает то, что каждый русский в отношении жилища и пищи с детства готовится быть воином.

     Иностранцы  с удивлением говорят о терпении и неприхотливости простого московского ратника во время лагерной жизни. Довольствовались очень скудными средствами, имея лук и чеснок, московский ратник легко обходился без остальных приправ. Пришедший в местность, где этого нет, этот житель снегов, этот темный и пренебрегаемый сармат, по выражению Климента, разводит себе небольшой огонь, наливает воды в горшок, кладет туда ложку муки или крупы, добавляет соли и, сварив, довольствуется этим наравне с прислугой; последняя, впрочем, когда господин в нужде, голодает дня по два и по три. Нередко месяца по два терпят такую нужду всадник и лошадь и, однако же, сохраняет прежнюю силу и бодрость.

     Гербейштейн говорит в своих записках: «Пожалуй, кое-кому покажется удивительным, что  они содержат себя и своих людей  на столь скудное жалование и при том столь долгое время. Поэтому стоит сказать об их бережливости и воздержанности».

     Петрей  описывает порядок наступления  московских полков из лагеря, из чего можно  отчасти видеть их ратный строй, каким  был он в начале XVII века: за передовыми полком идет большой, со множеством трубачей и литаврщиков, которые бьют в литавры и трубят в трубы.

     Эта музыка наводила тоску на иностранцев; по словам Корба, она скорее могла  навеять уныние, нежели возбудить  воинственное одушевление.

     «Если бы русский ратник, говорит Флетчер, с такою же твердостью исполнял те или другие предприятия, с какой он переносит нужду и труд, им столько же был приспособлен и навычен к войне, сколько равнодушен к своему помещению и к пище, то далеко превзошел бы наших солдат, тогда как теперь много уступает им в храбрости и в самом исполнении военных обязанностей».

     Такой нелестный переход делает иностранец от удивления перед суровостью и  терпением, которым московский ратник переносил неудобство и лишения  всякого рода, к его военному. Контарини замечает, что у московского государя довольно разных людей, большею частью они никуда не годны. Некоторые иностранцы удивляются физической силе московских ратников; 
Гванини советует осторожно схватываться с ними в сражении, чтоб не попасть к ним в руки, из которых, благодаря их необыкновенно крепким мускулам, трудно вырваться. Московитянин, говорит Гванини, один без всякого оружия смело выходит на дикого медведя и, схватив его за уши, таскает до тех пор, пока тот в изнеможении не повалится на землю.

     Михалон говорит, что московитяне превосходят  литовцев деятельностью и храбростью; у них не было так же недостатка в преданности к своему делу в  особенности к самопожертвованию.

     По  сознанию самих иностранцев московское государство, благодаря своей артиллерии, стояла в этом отношении выше восточных своих соседей.

     УПРАВЛЕНИЕ  ГОСУДАРСТВА РОССИЙСКОГО 

     Одной из целей управления в России было управление служивых людей за счет не служивого народонаселения и  соответственно, управление отличалось некоторыми особенностями, исходившими из этой цели.

     Гербейштейн ставит «профектуры» рядом с поместьями, как средства, служащие для одной  и той же цели. На образованного  западного европейца, внимательно  всматривавшегося в устройство Московского  государства, не могло, конечно, произвести выгодного впечатления это смешение совершенно различных занятий и целей, какое представляло им гражданское управление посредством военных людей. Таковы же были органы и центрального управления, сосредоточившиеся в думе и в приказах столицы. В устройстве управления 
         Московского государства в XV-ХVII веках мы видим важное движение: тогда произошли две перемены: появление и развитие приказной системы и в новом значении дьяков. Явились новые более сложные органы и более пригодные к делу деятели.

     Еще в начале XVI века при дворе считали  значение боярина тождественным  со значением советника, и первое слово заменили последним.

     Однако  впоследствии отношение к боярам несколько изменились. 
Герберштейн следующим образом отзывается об отношении бояр-советников к великому князю: «Никто из них, как бы велико ни было его значение, не смеет ни в чем противоречить государю».

     Иностранцы  ясно дают понять, что боярская дума имела только совещательное значение, что дела часто решались до обсуждения их в думе и без ее утверждения приводились в исполнение. Думные бояре, по отзыву 
Поссевина, были недалеки познаниями: некоторые не умели ни читать, ни писать.

     Под думой, как высшим правительственным  местом, стояли приказы, ведавшие отдельные  отрасли государственного управления. 
          Вообще трудно составить себе не только по иностранным, но и по отечественным известиям ясное понятие об устройстве и ходе управления посредством приказов именно потому, что ведомства не были точно разграничены и определены по известным началам. По описанию Флетчера, 
Разрядный приказ управлял делами, относящимися к войску, ведал земли и доходы на жалования ратным людям, получавшим его; Поместный вел список поместий, розданных служилым людям; Казанский вел дела царств Казанского и Астраханского с городами по Волге.

     Областные правители и дьяки назначались  по царскому указу, и через год 
(по Герберштейну через два) обыкновенно сменялись.

     Более ранний путешественник говорит, что  московский государь имел обыкновение  ежегодно объезжать разные области своих владений.

     Москва  была под прямым ведением царской  Думы, члены которой в известных  судебных местах выслушивали все  важные дела городских жителей.

     Одной из важнейших отраслей ведомства  боярской думы, приказов и областных  правителей было правосудие.

     Герберштейн приводит в своем сочинении небольшой  отрывок из судебника. Иоанна III о судных пошлинах. Флетчер говорит, что единственный закон Московии есть изустный, воля государя и судей.

     Все иностранцы, рассказывая о московском судопроизводстве, резко отзываются о жестоком обращении и о суровости форм, в которые облекался суд даже в незначительных делах.

     «Тяжелые  преступления наказываются здесь сожжением, – пишет один из иностранных гостей, – кроме того, отсекают топором  голову на плахе, иных вешают, других зарывают живых в землю по самые плечи. Но, несмотря на жестокость свою, эти казни совершаются там тихо и без шуму, что если они исполняются в одном конце города, то о них и не знают жители другого конца. 
Преступников, не заслуживших смертной казни, наказывают кнутом. Наказание батогами назначаются за преступления не столь значительные. Но самое мучительное наказание состоит в том, что преступнику выбривают маковку головы и каплют на нее по капле холодной водой».

     По  свидетельству Герберштейна, чаще всего употреблялось повешание; другие, более жестокие казни, употреблялись редко, разве за какие-нибудь необыкновенные преступления. За воровство или даже за убийство редко приговаривались к смертной казни.

     Герберштейн и Флетчер говорят, что летом  московитяне, занятые войной, редко казнили преступников, но большею частью отлагали исполнение смертных приговоров до зимы, когда преступников вешали или убивали ударами в голову и пускали под лед. Святотатцев, по свидетельству Петрея, сажали на кол.

     Вообще иностранцы заметили, что к смертной казни в Москве прибегали редко; Олеарий замечает, что за воровство совсем никогда не казнят смертью в Московском государстве; гораздо охотнее употребляли батоги и кнут. Иностранцы с ужасом говорят о жестокости этих наказаний и равнодушии, с каким относились к ним московитяне. Часто употреблялся и кнут, который иностранцы описывают как самое жестокое и варварское наказание. Надо быть московитянином, замечает Штраус, чтобы выдержать четвертую долю такого наказания и остаться живым. Часто наказание кнутом оканчивалось смертью наказанного. За воровство людей ссылали в Сибирь.

     К должникам применялись несколько  другие меры наказания. По словам К. де Бруина, когда должник не может рассчитаться с заимодавцем, то продают все его имущество и вырученными деньгами удовлетворяют заимодавца. Наконец, если и этого будет недостаточно, то самого должника с женою и детьми отдают заимодавцу в услужение.

     Вот что пишет о московском суде Михалон: «Право суда у московитян над всеми  подданными баронов и дворян, как  в гражданских, так и в уголовных  делах, принадлежит не частному лицу, а назначенному для этого общественному чиновнику».

     Иностранцы говорят о «врожденной» наклонности московитян к сутяжничеству и ябедничеству, но с особенной горечью отзываются они о продажности самого суда. Судьи, по свидетельству Герберштейна, открыто брали взятки, несмотря на строгость государя к неправде.

     По  словам Флетчера, все это показывает жалкое состояние несчастного народа, который должен признавать источником своих законов и блюстителями правосудия тех, против несправедливости которых ему необходимо было бы иметь значительное количество хороших и строгих законов.

     Много высказываний иностранцев и о  крепостном праве в России. Они  не считают это явление нормальным и отчасти помогают, но помогают пленным шведам, которых продавали  с торгов: они их покупали, а при  приезде домой – отпускали.

     Что касается характера управления в Московском государстве, то мы находим у иностранцев в XVI веке различные отзывы об этом предмете.

     По  отзыву Флетчера, московская система  областного управления была бы недурна  для такого обширного государства, по своему удобству для предупреждения нововведений, если бы ее не портила недобросовестность правительственных лиц. Областные правители чужды народу по своим интересам и не пользуются ни его доверием, ни любовью.

     Далее иностранцы указывают на недостаток единодушия и общности интересов  не только между управителями и управляемыми, но и вообще между служивыми людьми и простым народом.

     В заключение английский наблюдатель  дивится, как московские цари, прочно утвердившись на престоле, могут довольствоваться прежним неудовлетворительным порядком вещей в своем государстве.

     В областях были особые земские и съезжие  избы, устроенные по образу центральных  приказов.