Эволюция языка и стиля латинских авторов на рубеже Античности и Средневековья

П.П. Шкаренков

ЭВОЛЮЦИЯ  ЯЗЫКА И СТИЛЯ ЛАТИНСКИХ АВТОРОВ НА РУБЕЖЕ АНТИЧНОСТИ И СРЕДНЕВЕКОВЬЯ

Изучая историю  культуры различных эпох, невозможно обойтись без тщательного исследования накопленных данной культурой способов восприятия и осмысления собственного опыта. В данной работе мы рассмотрим некоторые элементы языковой картины мира — зафиксированной в языке, специфической для данного автора схемы восприятия действительности — в эпоху перехода от античности к средним векам. Проблема изучения языковой картины мира имеет давнюю историю¹. Ее постановка восходит к Эммануилу Канту, выступая как проблема категорий сознания, в которых структурируется опыт субъекта познания. В той или иной мере различные аспекты этой проблемы затрагивались В. Гумбольтом, О. Шпенглером, Л.С. Выготским, А.Я. Гуревичем, Ю.М. Лотманом и многими другими исследователями. "Картина мира представляет собой систему образов (представлений о мире и о месте человека в нем), связей между ними и порождаемые ими жизненные позиции людей, их ценностные ориентации, принципы различных сфер деятельности. Она определяет своеобразие восприятия и интерпретации любых событий и явлений"2 . Обращение к описанию языковой картины мира объясняется еще и тем, что язык не только выражает то, что называет, но именно моделирует описываемую автором действительность, задает свои отношения в рамках того "жизненного контекста", в который он включен.

В языке в  той или иной мере фиксируются  результаты предшествующих этапов познания действительности, что не может не оказывать известного влияния на последующие этапы познавательной деятельности че-

ловека, на сам подход познающего субъекта к объектам действительности, в частности, в связи с категоризацией мира в языке.

Язык отражает определенный способ восприятия и организации мира. Эта организация складывается в некую единую систему взглядов, формирующую весь комплекс представлений о внутреннем мире автора и об окружающей действительности. Современная наука уже не довольствуется непосредственным выводом текста прямо из жизненного опыта его автора. Между этими двумя объектами она ставит третий объект — инвариантный и неповторимый "языковой мир" автора, опосредствующий его опыт и формирующий его тексты. Язык связывается с фактами действительности не прямо, а через отсылки к определенным деталям модели мира, как она представлена в языке.

"Через вербальные  образы и языковые модели происходит  дополнительное видение мира; эти модели выступают как побочные источники познания, осмысления реальности и дополняют нашу общую картину знания, корректируя ее. Словесный образ сочетается с понятийным, лингвистическое моделирование мира — с логическим его отображением, создавая предпосылки воспроизведения более полной и всесторонней картины окружающей действительности в сознании людей"³.

В одном из писем VII книги своих "Variae" Кассиодор подробно останавливается на описании двух придворных короля Теодориха — родных братьев Киприана и Опилия. Братья предстают перед нами образцами физического и морального совершенства, что находит свое отражение и в композиции письма — характеристики героев даются параллельно, и они практически тождественны: "... он, Опилий, до такой степени вобрал в себя все достоинства своего брата, что неизвестно..., кто из них был более достоин похвалы другого. Если один искренне предан своим друзьям и свято чтит дружеские узы, то и другой также честно выполняет данные им обеты. Если одному из них неизвестно, что такое жадность, то другому не ме-

нее чуждой оказывается  алчность... Таким образом, они знают, что значит быть лояльными своим королям, ибо никогда не поступали вероломно по

отношению к  своим коллегам..."⁴.

Совершенно противоположную  информацию можно почерпнуть из Боэция. Оба брата, как утверждает философ, выступили против него с ложными обвинениями, причем если Киприан просто называется доносчиком, то про Опилия сказано, что он был приговорен судом к изгнанию за многочисленные служебные злоупотребления и над ним, как над простым преступником, даже нависла реальная угроза клеймения в случае отказа покинуть Равенну в назначенный королем день⁵.

Не менее  противоречивые суждения высказывались  и о личности крупного чиновника Парфения, являвшегося magister officiorum франкского короля Теодоберта. В письме Аратора Парфению дается необычайно высокая оценка в самых восторженных выражениях⁶. Его имя, утверждает автор послания, полностью соответствует присущей Парфению "чистой скромности" и воздержанности. Высокий государственный муж был необычайно любезен с ним во время их встречи в Равенне, и именно под его руководством Аратор смог насладиться всей прелестью произведений Цезаря, а также оценить достоинства поэзии, как светской, так и божественной. Парфений побудил его изложить стихами Священное Писание, и сейчас поэт имеет удовольствие представить на суд своего старого друга готовое переложение.

Противоположный образ Парфения предстает перед  нами в "Истории франков" Григория Турского, который сообщает, что этот самый Парфений был во всех отношениях чрезвычайно неприятной личностью, грубым и невоспитанным человеком. Он собственноручно убил ни в чем не повинную жену и друга, а через несколько лет после письма Аратора (датируемого 544 г.) сам погиб от рук разъяренной толпы, которой был ненавистен своей жадностью⁷. Кажется невероятным, что одному и тому же че-

ловеку могут  быть даны такие диаметрально противоположные  характеристики.

Если предположить, что Кассиодор, рисуя портреты Киприана и Опилия, сознательно искажал действительность, преследуя определенные политические цели, то подобная деятельность явно не встречала осуждения при дворе: одной из главных установок позднеримских литераторов было стремление придать формальный блеск всем своим корреспондентам⁸. Уже в предисловии к "Variae" Кассиодор говорит, что его цель — воздать "достойную хвалу" высшим сановникам и при этом описать их в "свете исторической реальности". Продолжая, он называет "Variae" зеркалом своей души, заглянув в которое, потомки смогут узнать его, ведь вряд ли может существовать произведение, противоречащее характеру автора, поскольку самые сокровенные сердечные излияния, выраженные в совершенной художественной форме, расскажут о нем больше и правдивее, чем его собственные дети⁹. В другом месте "Variae" Кассиодор говорит о себе как о стороннике "прозрачного" ораторского искусства, т.е. такого красноречия, которое является выражением искренних чувств и переживаний оратора, идет непосредственно из глубины его души, ибо тогда в красноречии, как в зеркале, отражаются моральные устои автора. Таким образом, ничто не может служить более надежным свидетельством внутреннего мира человека, нежели те слова, которыми он выражает свои мысли10 . В не меньшей мере характер говорящего проявляется в содержании и тоне речи¹¹. Даже поза и манера поведения могут сообщить очень многое: человек всегда будет пользоваться почетом и уважением, если не только его голос остается спокойным, но и весь его внешний вид, манера держать себе неизменно служат образцом невозмутимости и благородной сдержанности¹².

Представление о том, что каждый текст ориентирован на определенную аудиторию и только в ее сознании может полностью реализоваться, не является новым. Всякий текст содержит в себе то, что мы предпочли бы

называть образом аудитории, и этот образ активно воздействует на реальную аудиторию. Этот последний навязывается сознанию аудитории и становится нормой ее собственных представлений о себе, переносясь из области текста в среду реального поведения культурного коллектива. "Если такого рода текст расходится с очевидной и известной аудитории жизненной реальностью, то сомнению подвергается не он, а сама эта реальность, вплоть до объявления ее несуществующей"¹³.

"Нравы  служащих нам чиновников мы  узнаем по их лицу и голосу. Если выражение лица спокойное,  если дело излагается голосом  сдержанным и ровным, то тогда мы полагаем, что сообщаемые факты заслуживают доверия, ибо все сказанное в состоянии смятения не может приниматься в расчет, так как, по нашему мнению, никогда не бывает правдивым..."14  .

Киприан и Опилий, по-видимому, овладели этим искусством придворного общения в совершенстве. Киприан, во всяком случае, должен был бы в нем отличиться, так как известно, что он был направлен Теодо-рихом в Византию с дипломатической миссией¹⁵.

Столь обычное для "Variae" внимание к внешней стороне дела, к ри-туализованным формам проявления чувств является одной из основных примет времени, характерной чертой данного исторического периода. Во многом это объясняется полной оторванностью образования, основанного на изучении классических образцов, от какой бы то ни было социальной реальности. Отмеченная нами любовь автора к стереотипам, привычка пользоваться готовыми штампами приводили к тому, что любой человек, независимо от его моральных качеств, представал перед нами образцом совершенства.

Таким образом, единственный язык, который слышали вокруг себя высшие представители государственной власти и знатнейшие аристократы, был язык непрерывного славословия, постоянных восхвалений, на которые не скупилась позднеримская риторика, имеющая в своем распоряжении

целый набор соответствующих слов, таких, как: lux, splendor, jubar, decus, serenitas, claritas, radius, coruscare, rutilare,fulmen, aura, fax, lampas, lumen, gloria, laus, praeconia, tituli, insignia, micare, ornamentum. Их постоянное употребление является одной из характернейших черт как "Variae", так и всей поздней римской литературы.

В "Variae" мы находим следующее замечание: "Это великое свидетельство жизни человека не может быть названо просто "славным" (clarum), но только "славнейшим" (clarissimum), поскольку считается, что практически все прекрасно в том, к кому обращаются столь блестящим именем в превосходной степени (tanti fulgoris superlativo nomine vocitatur)"16 . Этот позднеантичный институционализированный мир, который предстает перед нами в "Variae", мы видим как преломленное под определенным углом зрения отражение в зеркале кассиодоровской риторики, где степень искажения напрямую зависит от положения героя в государст-

17

венной иерархии17   .

В латинском  языке поздней античности пристрастие  к гипотаксису (т.е. подчинительной конструкции), являвшемуся характерной чертой стиля литературной прозы классического периода, постепенно ослабевало, уступая место конструкциям с более простым синтаксисом, где связи между простыми предложениями и между частями сложного поддерживались чередой частиц, из которых наиболее распространенными были "enim" и "nam" ("ибо", "ведь")¹⁸. Вместе с отходом от сложной, периодической структуры предложения главное внимание при передаче смысла начинает уделяться не глаголам, на которых, в сущности, и держался классический риторический период, а все в большей мере различным сочетаниям существительных.

Можно выделить несколько взаимосвязанных факторов, обусловивших резкий количественный рост числа абстрактных существительных в поздней латыни. Прежде всего, четкости и лаконичности латинского языка

классического периода, который стремился к  ясному формулированию рациональных доводов, апеллируя к разуму в большей степени, чем к эмоциям, пришли на смену иные эстетические установки¹⁹. С определенной долей условности сложившуюся эстетическую концепцию можно было бы назвать "новой чувственностью". Несмотря на то что многие новые слова и выражения находят смысловые аналоги в словарном составе языка "золотого века", они, тем не менее, создают вокруг себя некое барочное изобилие. Отказ от принципа словесной экономии в поздней латыни реализуется как выполнение центральной эстетической задачи — вновь осознанной необходимости отгородиться от реального мира. Отсюда появление и частое употребление таких слов, как: districtio ("суровость"), interminatio ("угроза"), nimietas ("чрезмерность"), oblocutio, depraedatiо, hostilitas, incivilitas, indisciplinatio etc., большинство из которых появляется в источниках не раньше III в. н.э., и все они наличествуют в "Variae".

Стоит упомянуть  и о постоянно нарастающей  в поздней латыни тенденции заменять личные местоимения абстрактными наименованиями, в частности титулами и многочисленными почетными званиями. Подобные абстрактные понятия встречаются иногда и в сочинениях писателей классического периода, даже в переписке Цицерона, но их повсеместное распространение в поздней латыне (неважно в бюрократических ли документах, в формулах, в описаниях различных протокольных церемоний, в эпи-столографии или даже у сугубо религиозных писателей) во многом объясняется вновь ощущаемой необходимостью в "спасительном изобилии слов"20 . Автор бесконечно нагнетает синонимы, однако не для того, чтобы внести смысловые нюансы, не для того, чтобы создать наглядность, а скорее, чтобы разрушить ее.

В Поздней  Римской империи существовала четко  разработанная иерархическая система титулов и официальных обращений к членам императорского дома, сенаторам и  чиновникам различного ранга в зависимости

от их нахождения на той или иной ступени служебной лестницы: начиная с nostra/vestra serenitas или mansuetudo (при обращении к императору), через celsitudo, sudlimitas или magnitudo (в титулатуре чиновников высшего и среднего звена), до devotio tua (для рядовых служащих различных канцелярий и служб)21 . Зародившаяся еще во времена принципата, систематизированная и унифицированная в Notitia Dignitatum, в "Variae" Кассиодора эта система достигла наивысшей степени четкости и проработанности22   .