Горе от ума (критика)

Обратимся к комедии, составляющей главный предмет нашей  статьи. Ее значение и сущность теперь ясны: она изображает отрицательную  сторону жизни, призрачную деятельность. Как величие и грандиозность  составляют характер трагедии, так  смешное составляет характер комедии. Грандиозность трагедии вытекает из нравственного закона, осуществляющегося  в ней судьбою ее героев — людей  возвышенных и глубоких или отверженцев  человеческой природы, падших ангелов; смешное комедии вытекает из беспрестанного противоречия явлений с законами высшей разумной действительности. Как  основа трагедии — на трагической  борьбе, возбуждающей, смотря по ее характеру, ужас, сострадание или заставляющей гордиться достоинством человеческой природы и открывающей торжество  нравственного закона, так и основа комедии — на комической борьбе, возбуждающей смех; однакож в этом смехе слышится не одна веселость, но и мщение за униженное человеческое достоинство, и таким образом, другим путем, нежели в трагедии, но опять-таки открывается торжество нравственного  закона.

Всякое противоречие есть источник смешного и комического. Противоречие явлений с законами разумной действительности обнаруживается в призрачности, конечности и ограниченности — как в Иване Ивановиче  и Иване Никифоровиче; противоречие явления с собственною его  сущностью или идеи с формою представляется то как противоречие поступков человека с его убеждениями — Чацкий, то как представление себя не тем, что есть — титулярный советник Поприщин (у Гоголя, в «Записках  сумасшедшего»), воображавший себя Фердинандом VIII, королем испанским, то как достолюбезность или смешная форма вследствие воспитания, привычек, субъективной ограниченности, односторонности понятий, странной наружности, манер, при достоинстве содержания, — эта сторона комического есть и в самом Тарасе Бульбе. Вообще не должно забывать, что элементы трагического и комического в поэзии смешиваются так же, как и в жизни; почему в драмах Шекспира вместе с героями являются шуты, чудаки и люди ограниченные. Так точно и в комедии могут быть лица благородные, характеры глубокие и сильные. Различие трагедии и комедии не в этом, а в их сущности. Противоречие явления с собственною его сущностию или идеи с формою — может быть и в трагедии, но там оно есть уже источник не смешного и комического, а ужасного и грандиозного, если выражается в герое, долженствующем осуществить нравственный закон. Алеко Пушкина — человек с душою глубокою и сильною, по крайней мере с огнедышащими страстями и ужасною волею для свершения ужасного:

…Нет! я, не споря,

От прав моих не откажусь,

Или хоть мщеньем  наслажусь.

О, нет! когда б  над бездной моря

Нашел я спящего  врага,

Клянусь, и тут  моя нога

Не пощадила бы злодея;

Я в волны моря, не бледнея,

И беззащитного б  толкнул;

Внезапный ужас пробужденья

Свирепым смехом упрекнул,

И долго мне его  паденья

Смешон и сладок был бы гул.

Но что он представляет собою, как не противоречие идеи с  формою? Он враждует с человеческим обществом за его предрассудки, противные  правам природы, за его стеснительные  условия, и между тем сам вносит эти предрассудки к бедным детям  природы, эти стеснительные условия  к полудиким детям вольности; однакож из этого противоречия выходит  не смех, а убийство и ужас трагический  — торжество нравственного закона. Чацкий Грибоедова представляет собою  то же противоречие идеи с формою: он хочет исправить общество от его  глупостей, и чем же? своими собственными глупостями, рассуждая с глупцами и невеждами о «высоком и прекрасном», читая проповеди и диспутации на балах и всякого ругая, как  вырвавшийся из сумасшедшего дома. И его противоречие смешно, потому что оно — буря в стакане  воды, тогда как противоречие Алеко  — страшная буря на океане. Герои  трагедии — герои человечества, его могущественнейшие проявления; герои комедии — люди обыкновенные, хотя бы даже и умные и благородные. Мир трагедии — мир бесконечного в страстях и воле человека; мир  комедии — мир ограниченности, конечности. Если в комедии, между  действующими лицами, есть герой человечества, он играет в ней обыкновенную роль, так что в нем никто не видит, а разве только подозревает в  возможности героя человечества. Но как скоро он является таким  героем и осуществляет своею судьбою  торжество нравственного закона, то хотя бы все остальные лица были дураки и смешили вас до слез своим  противоречием с разумною действительностию  — драматическое произведение уже  не комедия, а трагедия.

Но есть еще нечто  среднее между трагедиею и  комедиею. Может быть такое произведение, которое, не представляя собою трагической  коллизии как осуществления нравственного  закона, тем не менее выражает собою  положительную сторону бытия, явление  разумной действительности, жизнь духа. Мы выше сказали, что на какой бы степени ни явился дух — его  явление есть уже действительность в разумном и положительном смысле этого слова. Как две полярности одной и той же силы, как две  противоположные крайности одной  и той же идеи — идеи действительности, мы представили «Тараса Бульбу»  и «Ссору Ивана Ивановича с  Иваном Никифоровичем»; теперь мы должны для уяснения нашей мысли указать  на третье произведение того же поэта  — «Старосветские помещики». Вы смеетесь, читая изображение незатейливой жизни двух милых оригиналов, жизни, которая протекает в ежеминутном  «покушивании» разных разностей; вы смеетесь над этою простодушною любовию, скрепленною могуществом привычки и потом превратившеюся в привычку, но ваш смех весело-добродушен, и  в нем нет ничего досадного, оскорбительного; но вас поражает родственною горестью смерть доброй Пульхерии Ивановны, и вы после болезненно сочувствуете безотрадной горести старого  младенца, апоплексически замершего  душевно и телесно от утраты своей  няньки, лелеявшей его бестребовательную  жизнь и сделавшейся ему необходимою, как воздух для дыхания, как свет для очей, и вам, наконец, тяжело становится при виде ниспровержения домашних пенатов  хлебосольной четы, которое произвел глупый племянник, приценявшийся на ярмарках к оптовым ценам, а покупавший только кремешки и огнивки. Отчего же так привязывают вас к себе эти люди, добродушные, но ограниченные, даже и не подозревающие, что может  существовать сфера жизни, высшая той, в которой они живут и которая  вся состоит в спанье или в  потчеванье и кушании? Оттого, что  это были люди, по своей натуре неспособные  ни к какому злу, до того добрые, что  всякого готовы были угостить насмерть, люди, которые до того жили один в  другом, что смерть одного была смертию  для другого, смертию, в тысячу раз  ужаснейшею, нежели прекращение бытия; следовательно, основою их отношений  была любовь, из которой вышла привычка, укреплявшая любовь. Это любовь еще  на слишком низкой ступени своего проявления, но вышедшая из общего, родового, вовеки неиссякающего источника  любви. Это уже явление духа, хотя еще слабое и ограниченное, ступень  духа, хотя еще и низшая; но уже  явление не призрака, а духа, уже  положение, а не отрицание жизни  — словом, своего рода разумная действительность. Мы жалеем, что не можем указать  ни на одно произведение такого рода в  драматической форме: оно было бы именно таким, которое не есть ни трагедия, ни комедия, но то среднее между ними, о котором мы говорим. Такого-то рода произведения назывались в старину  «слезными комедиями» и «мещанскими  трагедиями», а потом «драмами». Они обыкновенно заключали в  себе трогательное и даже «бедственное»  происшествие, «благополучно окончившееся». Плодовитая досужесть Коцебу в особенности  снабжала XVIII век этими «драмами», которые были бы именно тем, о чем  мы говорим, если б были художественны. И в самом деле, такие средние  между трагедиею и комедиею «драмы», по своей сущности, удобнее к так  называемой «благополучной развязке», хотя эта «счастливая развязка»  и отнюдь не составляет ни их сущности, ни их необходимого условия. Мы выше сказали, что кровавая развязка не есть непременное  условие даже самой трагедии, но трагедия необходимо требует жертв  — кто бы они ни были, добрые или  злые и чрез что бы ими ни были, чрез смерть или утрату надежды на счастие жизни: ибо только в борьбе может вполне и торжественно осуществиться  торжество нравственного закона, которое есть высочайшее торжество  духа и величайшее явление мировой  жизни; почему и трагедия есть высшая сторона, цвет и торжество драматической  поэзии. Из этого ясно видно, что  «драма» может изображать явления  разумной действительности на всех ее ступенях, а не только на первых, как  в приведенных нами в пример «Старосветских помещиках». От комедии она существенно  разнится тем, что представляет не отрицательную, а положительную сторону жизни; а от трагедии она существенно  разнится тем, что, даже и выражая  торжество нравственного закона, делает это не чрез трагическое столкновение, в самом себе неизбежно заключающее  условие жертв, и, следовательно, лишена трагического величия и не досягает до высших мировых сфер духа. Мы думаем, что вследствие такого умозрительного построения можно причислить к «драмам», например, Шекспирова «Венецианского купца» и пушкинского «Анджело»  и в «Кавказском пленнике»  видеть, в эпическом роде, соответственное  ей явление.

Итак, мы нашли три  вида драматической поэзии — трагедию, драму и комедию, выводя их не по внешним признакам, а из идеи самой  поэзии. Для большей определенности в этих технических словах мы должны сказать еще несколько слов о  сбивчивом употреблении слова «драма». Словом «драма» выражают и общее  родовое понятие произведений целого отдела поэзии, так что всякая пьеса  в драматической форме — трагедия ли то, комедия или даже водевиль — есть уже драма; потом под  словом же «драма» разумеют высший род драматической поэзии — трагедию. Поэтому пьесы Шекспира называют то драмами, то трагедиями, но в обоих  случаях означая этими словами  высший драматический род, то, что  немцы называют Trauerspiel. Другие хотят  их называть только «драмами», оставляя название «трагедии» за греческими произведениями этого рода и желая словом «драма»  отличить христианскую трагедию, — герой которой есть субъективная личность внутреннего и самоцельного человека, — от языческой трагедии, герой которой — народ, в лице царей и героев, как представителей народа, как объективных личностей, и потом, как трагедии в маске и на котурне, и с хором — органом таинственного и незримо присутствующего героя — колоссального призрака судьбы. Некоторые хотят присвоить название «трагедии» особенному роду произведений новейшего искусства, ведущего свое начало от «мистерий» средних веков, — драмам лирическим, каковы суть: «Фауст» Гёте, герой которой есть целое человечество в лице одного человека, и «Орлеанская дева» Шиллера, герой которой есть целый народ, таинственно спасаемый высшими силами в лице чудной девы, которой имя и явление необъяснимо утверждено историей. Нам кажется, что каждое из этих мнений имеет свое основание, и наша цель была не указать на справедливейшее, но дать знать о существовании всех. Кто поймет идею этих мнений, для того не будет казаться сбивчивым различное употребление слова «драма».

Трагедия или  комедия, как и всякое художественное произведение, должна представлять собою  особый, замкнутый в самом себе мир, то есть должна иметь единство действия, выходящее не из внешней  формы, но из идеи, лежащей в ее основании. Она не допускает в себя ни чуждых своей идее элементов, ни внешних  толчков, которые бы помогли ходу действия, но развивается имманентно, то есть изнутри самой себя, как  дерево развивается из зерна. Поэтому  всякая пьеса в драматической  форме, вполне выражающая и вполне исчерпывающая  свою идею, целая и оконченная в  художественном значении, то есть представляющая собою отдельный и замкнутый  в самом себе мир, есть или трагедия, или комедия, смотря по сущности ее содержания, но нисколько не смотря на ее объем и величину, хотя бы она  простиралась не далее пяти страниц. Так, например, пьесы Пушкина: «Моцарт  и Сальери», «Скупой рыцарь», «Русалка», «Борис Годунов» и «Каменный гость» — суть трагедии во всем смысле этого  слова, как выражающие в драматической  форме идею торжества нравственного  закона и представляющие, каждая в  отдельности, совершенно особый и замкнутый  в самом себе мир.

Теперь посмотрим, каким образом комедия может  представлять собою особый, замкнутый  в самом себе мир, для чего бросим беглый взгляд на высокохудожественное произведение в этом роде — на комедию  Гоголя «Ревизор».

В основании «Ревизора» лежит та же идея, что и в «Ссоре Ивана Ивановича с Иваном Никифоровичем»: в том и другом произведении поэт выразил идею отрицания жизни, идею призрачности, получившую под его  художническим резцом свою объективную  действительность. Разница между  ими не в основной идее, а в  моментах жизни, схваченных поэтом, в  индивидуальностях и положениях действующих лиц. Во втором произведении мы видим пустоту, лишенную всякой деятельности; в «Ревизоре» пустоту, наполненную  деятельностию мелких страстей и  мелкого эгоизма. Чтобы произведения его были художественны, то есть представляли собою особый, замкнутый в самом  себе мир, он взял из жизни своих  героев такой момент, в котором  сосредоточивалась вся целостность  их жизни, ее значения, сущность, идея, начало и конец: в первом — ссору  двух приятелей, во втором — ожидание и прием ревизора. Все чуждое этой ссоре и этому ожиданию и приему ревизора не могло войти в повесть  и комедию, и та и другая начаты с начала и кончены в конце; нам не нужно знать подробности  детства обоих друзей-врагов, ни того, что было с ними после, как  их видел поэт: мы знаем это из повести, потому что знаем этих героев с головы до ног, знаем всю сущность их жизни, вполне исчерпанную поэтом в описании их ссоры. Так точно, на что нам знать подробности  жизни городничего до начала комедии? Ясно и без того, что он в детстве  был учен на медные деньги, играл  в бабки, бегал по улицам и как  стал входить в разум, то получил  от отца уроки в житейской мудрости, то есть в искусстве нагревать  руки и хоронить концы в воду. Лишенный в юности всякого религиозного, нравственного и общественного  образования, он получил в наследство от отца и от окружающего его мира следующее правило веры и жизни: в жизни надо быть счастливым, а  для этого нужны деньги и чины, а для приобретения их взяточничество, казнокрадство, низкопоклонничество  и подличанье перед властями, знатностию и богатством, ломанье и скотская грубость перед низшими себя. Простая  философия! Но заметьте, что в нем  это не разврат, а его нравственное развитие, его высшее понятие о  своих объективных обязанностях: он муж, следовательно, обязан прилично содержать жену; он отец, следовательно, должен дать хорошее приданое за дочерью, чтобы доставить ей хорошую партию и тем, устроив ее благосостояние, выполнить священный долг отца. Он знает, что средства его для достижения этой цели грешны перед богом, но он знает это отвлеченно, головою, а  не сердцем, и он оправдывает себя простым правилом всех пошлых людей: «не я первый, не я последний, все  так делают». Это практическое правило  жизни так глубоко вкоренено  в нем, что обратилось в правило  нравственности; он почел бы себя выскочкою, самолюбивым гордецом, если бы, хоть позабывшись, повел себя честно в  продолжение недели. Да оно и страшно  быть «выскочкою»: все пальцы уставятся  на вас, все голоса подымутся против вас; нужна большая сила души и  глубокие корни нравственности, чтоб бороться с общественным мнением. И  не Сквозники-Дмухановские увлекаются могучим водоворотом этой магической фразы — «все так делают» —  и, как Молоху, приносят ей в жертву и таланты, и силы души, и внешнее  благосостояние. Наш городничий был  не из бойких от природы, и потому «все так делают» было слишком достаточным  аргументом для успокоения его мозолистой совести; к этому аргументу присоединился  другой, еще сильнейший для грубой и низкой души: «жена, дети, казенного  жалованья не стаёт на чай и  сахар». Вот вам и весь Сквозник-Дмухановский до начала комедии. Что касается до форм, в каких он выражался и  проявлялся до того, они все те же, все его же, как и во время  комедии. Так же нетрудно понять, что  с ним было и по окончании комедии, как он дожил свой век. Художественная обрисовка характера в том  и состоит, что если он дан вам  поэтом в известный момент своей  жизни, вы уже сами можете рассказать всю его жизнь и до и после  этого момента. Конец «Ревизора» сделан поэтом опять непроизвольно, но вследствие самой разумной необходимости: он хотел показать нам Сквозника-Дмухановского  всего, как он есть, и мы видели его  всего, как он есть. Но тут скрывается еще другая, не менее важная и  глубокая причина, выходящая из сущности пьесы. В комедии, как выражении  случайностей, все должно выходить из идеи случайностей и призраков  и только чрез это получать свою необходимость: почтенный наш городничий жил и вращался в мире призраков, но как у него необходимо были свои понятия о действительности, хотя и отвлеченные, и сверх того самый  основательный страх действительности, известной под именем уголовного суда, то и должно было выйти комическое столкновение, как ошибка естественного  влечения сердца к воровству и  плутням с страхом наказания  за воровство и плутни, страхом, который  увеличивался еще и некоторым  беспокойством совести. У страха глаза велики, говорит мудрая русская  пословица: удивительно ли, что глупый мальчишка, промотавшийся в дороге трактирный денди, был принят городничим за ревизора? Глубокая идея! Не грозная  действительность, а призрак, фантом или, лучше сказать, тень от страха виновной совести должны были наказать человека призраков. Городничий Гоголя — не карикатура, не комический фарс, не преувеличенная действительность, и в то же время  нисколько не дурак, но по-своему очень  и очень умный человек, который  в своей сфере очень действителен, умеет ловко взяться за дело —  своровать и концы в воду схоронить, подсунуть взятку и задобрить  опасного ему человека. Его приступы к Хлестакову во втором акте — образец  подьяческой дипломатии. Итак, конец  комедии должен совершиться там, где городничий узнает, что он был  наказан призраком и что ему  еще предстоит наказание со стороны  действительности или по крайней  мере новые хлопоты и убытки, чтобы  увернуться от наказания со стороны  действительности. И потому приход жандарма с известием о приезде  истинного ревизора прекрасно оканчивает пьесу и сообщает ей всю полноту  и всю самостоятельность особого, замкнутого в самом себе мира. В  художественном произведении нет ничего произвольного и случайного, но все  необходимо и логически вытекает из его идеи. Каждое лицо в нем, способствуя  развитию главной идеи, в то же время  есть и само себе цель, живет своею  особною жизнию. Далее мы из «Ревизора» разовьем подробно эту идею, а пока заметим мимоходом, что вследствие этого взгляда на искусство Мольер — такой же художник, как Гомеров  Тирсис — красавец, и так же похож  на Шекспира, как титулярный советник Поприщин на Фердинанда VIII, короля испанского. Конечно, французы правы, что ставят Мольера выше Корнеля и Расина: он действительно был человек с большим талантом, с неистощимою живостию и остротою французского ума; он истощил все богатство разговорного французского языка, воспользовался всею его грациозною игривостию для выражения смешных противоречий; он подметил и верно схватил многие черты своего времени. Но он велик в частностях, а не в целом; но его действующие лица не действительные существа, а карикатуры, так же как его произведения — сатиры, а не комедии, так же как сам он поэт местами, а не художник, который потому художник, что творит целое, стройное здание, выросшее из одной идеи. Например, в его «Скупом» Гарпагон, конечно, хорош, как мастерски написанная карикатура, но все другие лица — резонеры, ходячие сентенции о том, что скупость есть порок; ни одно из них не живет своею жизнию и для самого себя, но все придуманы, чтобы лучше оттенить собою героя quasi-комедии.^[181] То же и в «Тартюфе»: все лица присочинены для главного, и сам Тартюф так нехитер, что мог обмануть только одного человека, и то потому, что этот один — пошлый дурак. Завязка и развязка мнимых комедий Мольера никогда не выходит из основной идеи и взаимных отношений действующих лиц, но всегда придумывается, как рама для картины, не создается, как необходимая форма. Это оттого, что у него никогда не было идеи, и поэзия для него никогда не была сама себе цель, но средство исправлять общество осмеянием пороков. Какой это художник!..

Многие находят  страшною натяжкою и фарсом ошибку городничего, принявшего Хлестакова за ревизора, тем более что городничий человек по-своему очень умный, то есть плут первого разряда. Странное мнение или, лучше сказать, странная слепота, не допускающая видеть очевидность! Причина этого заключается в  том, что у каждого человека есть два зрения — физическое, которому доступна только внешняя очевидность, и духовное, проникающее внутреннюю очевидность, как необходимость, вытекающую из сущности идеи. Вот когда у  человека есть только физическое зрение, а он смотрит им на внутреннюю очевидность, то и естественно, что ошибка городничего  ему кажется натяжкою и фарсом. Представьте себе воришку-чиновника  такого, каким вы знаете почтенного Сквозника-Дмухановского: ему виделись во сне две какие-то необыкновенные крысы, каких он никогда не видывал, — черные, неестественной величины — пришли, понюхали и пошли прочь. Важность этого сна для последующих событий была уже кем-то очень верно замечена.^[182] В самом деле, обратите на него все ваше внимание: им открывается цепь призраков, составляющих действительность комедии. Для человека с таким образованием, как наш городничий, сны — мистическая сторона жизни, и чем они несвязнее и бессмысленнее, тем для него имеют большее и таинственнейшее значение. Если бы, после этого сна, ничего важного не случилось, он мог бы и забыть его; но, как нарочно, на другой день он получает от приятеля уведомление, что «отправился инкогнито из Петербурга чиновник с секретным предписанием обревизовать в губернии все относящееся по части гражданского управления». Сон в руку! Суеверие еще более запугивает и без того запуганную совесть; совесть усиливает суеверие. Обратите особенное внимание на слова «инкогнито» и «с секретным предписанием». Петербург есть таинственная страна для нашего городничего, мир фантастический, которого форм он не может и не умеет себе представить. Нововведения в юридической сфере, грозящие уголовным судом и ссылкою за взяточничество и казнокрадство, еще более усугубляют для него фантастическую сторону Петербурга. Он уже допытывается у своего воображения, как приедет ревизор, чем он прикинется и какие пули будет он отливать, чтобы разведать правду. Следуют толки у честнóй компании об этом предмете. Судья-собачник, который берет взятки борзыми щелками и потому не боится суда, который на своем веку прочел пять или шесть книг и потому несколько вольнодумен, находит причину присылки ревизора, достойную своего глубокомыслия и начитанности, говоря, что «Россия хочет вести войну, и потому министерия нарочно отправляет чиновника, чтоб узнать, нет ли где измены». Городничий понял нелепость этого предположения и отвечает: «Где нашему уездному городишке? Если б он был пограничным, еще бы как-нибудь «возможно предположить, а то стои́т чорт знает где — в глуши… Отсюда хоть три года скачи, ни до какого государства не доедешь». Засим он дает совет своим сослуживцам быть поосторожнее и быть готовыми к приезду ревизора; вооружается против мысли о грешках, то есть взятках, говоря, что «нет человека, который бы не имел за собою каких-нибудь грехов», что «это уже так самим богом устроено» и что «волтерианцы напрасно против этого говорят»; следует маленькая перебранка с судьею о значении взяток; продолжение советов; ропот против проклятого инкогнито. «Вдруг заглянет: а вы здесь, голубчики! А кто, скажет, здесь судья? — Тяпкин-Ляпкин. — А подать сюда Тяпкина-Ляпкина! А кто попечитель богоугодных заведений? — Земляника. — А подать сюда Землянику! Вот что худо!..» В самом деле, худо! Входит наивный почтмейстер, который любит распечатывать чужие письма в надежде найти в них «разные этакие пассажи… назидательные даже… лучше, нежели в «Московских ведомостях». Городничий дает ему плутовские советы, «немножко распечатывать и прочитывать всякое письмо, чтобы узнать — не содержится ли в нем какого-нибудь донесения или просто переписки». Какая глубина в изображении! Вы думаете, что фраза «или просто переписки» бессмыслица или фарс со стороны поэта: нет, это неумение городничего выражаться, как скоро он хоть немного выходит из родных сфер своей жизни. И таков язык всех действующих лиц в комедии! Наивный почтмейстер, не понимая, в чем дело, говорит, что он и так это делает. «Я рад, что вы это делаете», отвечает плут-городничий простяку-почтмейстеру: «это в жизни хорошо», и видя, что с ним обиняками не много возьмешь, напрямки просит его — всякое известие доставлять к нему, а жалобу или донесение просто задерживать. Судья потчует его собачонкою, но он отвечает, что ему теперь не до собак и зайцев: «У меня в ушах только и слышно, что инкогнито проклятое; так и ожидаешь, что вдруг отворятся двери и войдет…»