Христианская символика в романе Достоевского "Братья Карамазовы"

         3)Лосев А.Ф. «Проблема символа».

        Понятие символа и в литературе и в искусстве является одним из самых туманных, сбивчивых и противоречивых понятий. Этот термин часто употребляется даже в самом обыкновенном бытовом смысле, когда вообще хотят сказать, что нечто одно указывает на нечто другое, то есть употребляют термин «символ» просто в смысле «знак». Почти все путают термин «символ» с такими терминами, как «аллегория», «эмблема», «персонификация», «тип», «миф» и т. д. И при всем этом все культурные языки мира неизменно пользуются этим термином и всячески его сохраняют, несмотря на десятки других терминов, которыми, казалось бы, вполне можно было его заменить. В математике — тоже «символы». В политике, когда хотят сказать, что нечто совершается не всерьез, не на самом деле, а только ради указания на возможность мирных или враждебных отношений, тоже говорят о «символических действиях».

      Термин «символ» происходит от греческого слова «symbol on», что значит «знак», «примета», «признак», «пароль», «сигнал», «предзнаменование», «договор в области торговых отношений между государствами». Может быть, имеет смысл привести также греческий глагол «symballô» одного корня с предыдущим словом, означающий «сбрасываю в одно место», «сливаю», «соединяю», «сшибаю», «сталкиваю», «сравниваю», «обдумываю», «заключаю», «встречаю», «уславливаюсь». Этимология этих греческих слов указывает на совпадение двух планов действительности, а именно на то, что символ имеет значение не сам по себе, но как арена встречи известных конструкций сознания с тем или другим возможным предметом этого сознания. 

      Всякий символ, во-первых, есть живое отражение действительности, во-вторых, он подвергается той или иной мыслительной обработке, и, в-третьих, он становится острейшим орудием переделывания самой действительности.

5. В.Е.Ветловская Символика чисел в «Братьях Карамазовых» // институт русской литературы: древнерусская литература и русская литература 18-19 вв. Т 26

Символ –  один из видов иносказания. Он возникает  тогда, когда отдельное слово или слова выражают смысл, обычно им не свойственный. В символе имеются два плана, два ряда представлений, так или иначе соотнесенных друг с другом. Принято видеть символическое иносказание там, где второй план (план подразумеваемого) выражает сферу отвлеченных понятий, идей, имеющих глубокое и важное значение.

  Мы будем  опирать на определение Лотмана.

                                                      Глава 1 
 
 

     Начнем нашу работу с высказывания Г.Егоренкова, который характеризируя роман «Братья Карамазовы» говорит: «Достоевский не только вывел свой роман в текущую социальность и в совершавшуюся историю, но и сверил ее с опытом прошлых веков, вплоть до библейских времен».

      Религиозные искания Достоевского наибольшей остроты достигают в его историософии. в «Бесах» Достоевский говорит о «тайне истории», о том, что народы движутся силой «эстетической» или «нравственной», что в последнем счете это есть «искание Бога». Каждый народ жив именно этим «исканием Бога». Отсюда развилось философское направление, названное почвенничеством, оно связано с идеями Шеллинга, Гердера, о том, что каждый народ имеет свою особую «историческую миссию».

            Для России предопределена особая  задача в истории, - в это верили  уже славянофилы и Герцен, в  это верил и Достоевский, - и  высшей точкой в развитии его  мыслей о России была его  знаменитая «Пушкинская речь».  Но и через все произведения  Достоевского проходит идея всеохватывающего  синтеза западного и русского  духа, идея в том, что «у нас,  русских, две родины – Европа  и наша Русь». Это не исключало  того, что Европа была для Достоевского, говоря словами Ивана Карамазова, лишь «дорогим кладбищем», что  критика Европы занимает очень  большое место всюду у Достоевского  – достаточно, например, вспомнить  слова Версилова на эту тему. Россия же сильна своим Православием, - отсюда историософские темы  у Достоевского сразу поднимаются до религиозного понимания истории. Особенно много и глубоко на эти темы писал Достоевский в своем «Дневнике Писателя», - но вершиной его историософских размышлений, бесспорно, является «Легенда о Великом Инквизиторе». Это есть исключительный опыт вскрытия проблематики истории с христианской точки зрения. Если русская историософия начинается с Герцена, обнаруживает вообще большую склонность к алогизму, то в то же время она признает, - как это ярче других выразил Михайловский – что смысл вносится в историю лишь человеком. Не только Гегелевский панлогизм, но и христианский провиденциализм отбрасываются здесь категорически.

     У Достоевского русская историософская мысль возвращается к религиозному пониманию истории, но так, что свобода  человека является, по божественному  замыслу, как раз основной исторической диалектики. Внесение человеческого  смысла в историю представлено в  грандиозном замысле Великого Инквизитора; Достоевский здесь с особенной  остротой подчеркивает то, что гармонизация исторического процесса непременно включает в себя подавление человеческой свободы, - и это он считает глубочайше связанным со всяким историософским рационализмом. Неприемлемость такого подхода к человеку, глубокая защита христианского благовестия о  свободе не бросают Достоевского в объятия христианского иррационализма. Для него выход (как и для Влад. Соловьева) заключался в свободном движении народов к «оцерковлению» всего земного порядка. Гессен справедливо критикует эту схему Достоевского, как форму утопизма, но особенность Достоевского (в отличие от историософии марксизма, а отчасти и софиологического детерминизма заключается в том, что в его утопии нет ссылки на то, что идеал по исторической необходимости осуществится в истории. Наоборот, Достоевский очень глубоко и остро вскрывает диалектику идеи свободы; фигуры Ставрогина, Кириллова зловеще освещают эту диалектику. Утопизм у Достоевского сохраняется не в элементах философского рационализма (как в указанных построениях), а в том, что он не считается с проблемой искупления; его концепция «спасения», как мы не раз подчеркивали, проходит мимо тайны Голгофы. Тем не менее, грандиозная и великая картина, которую набрасывает Великий Инквизитор, является непревзойденной доныне по глубине попыткой понять «тайну истории». Насколько силен Достоевский в критике «католической идеи», всяческого историософского рационализма, настолько же расплывчаты его указания на положительные пути «православной культуры», но надо признать, что «метафизика истории» освещена Достоевский с такой гениальной силой, как ни у кого другого.

            Ф.М.Достоевский, будучи типичным представителем русской мысли, создал собственную теорию всемирно – исторического развития, которая была изложена в «Дневнике писателя». По сути, его концепция представляет истолкование «Легенды о Великом Инквизиторе», как истории грехопадения Запада в лице Римской церкви.

     Профетическая модель историософии Достоевского предполагает следующее развитие событий. Побежденный  Рим сумеет обратиться к тому самому народу, который римская церковь  всегда высокомерно от себя отталкивала, и от которого скрывала даже Евангелие  Христово, запрещая переводить его  на национальные языки. «Католичество  умирать не хочет, социальная же революция  и новый, социальный период в Европе тоже несомненен: две силы, несомненно, должны согласиться, два течения  слиться. Разумеется, католичеству даже выгодна будет резня, кровь, грабеж и хотя бы даже антропофагия. Тут  – то оно и может надеяться  поймать на крючок, в мутной воде еще раз свою рыбу, предчувствуя момент, когда, наконец, измученное хаосом и бесправицей человечество бросится к нему в объятья, и оно очутится вновь, на уже всецело и наяву, нераздельно ни с кем и единолично, «земным владыкою и авторитетом  мира сего» и тем окончательно муже достигнет своей цели».

     Писатель  очень увлекается такими понятиями  как «идея» и «тайна». Идею, в которую  верит человек и которой он живет, Достоевский определяет как его тайну. Образы загадочных людей, загадочных судеб, событий присутствуют во всем творчестве писателя. Лишь наличие этой «тайны», по мнению Федора Михайловича, и делает человека личностью. Достоевский мыслил глобально и очень глубоко. Достоевский считал, что «решить вопрос о человеке – значит, решить вопрос о Боге» (19, 42). Для Достоевского это главный вопрос в жизни. В письме брату он писал: «Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время; я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком» (4, 7). Писатель на самом деле всю жизнь занимался разгадкой этой тайны, создавая свою антропологию. В «Записной тетради» он напишет: «При полном реализме найти в человеке человека. Это русская черта по преимуществу, и в этом смысле я, конечно, народен (ибо направление мое истекает из глубины христианского духа народного),- хотя и известен русскому народу теперешнему, но буду известен будущему». Достоевский изображал и описывал не душевную, но духовную реальность. «Он изображал первореальность человеческого духа, его хтонические глубины, в которых Бог с дьяволом борется, в которых решается человеческая судьба» - Г.Флоровский.

  Исследователи  по-разному трактуют мысли Достоевского. Одни превращали его в апостола  религиозного сознания, пророчествующего  о путях спасения мира, предсказанных  христианством и, в частности,  православием, например, работа Лосского  Н. «Бог и мировое зло». Другие  же находят у писателя неистребимые  сомнения в существовании Бога. Л. Шестов писал: «Признание Шатова («Я…я буду веровать в Бога», т.е., «пока не верую») есть и признание Достоевского. Быть может это самое большое искушение, которое могла уготовить себе и вынести измученная человеческая душа: религия еще возможна, но Бога нет, вернее невозможен тот Бог Авраама, о котором говорится в Писании». Другие же стали видеть в Достоевском символ неверия в человека и его великую сущность.

    Экзистенциалисты объявили художника  своим прямым предшественником, предтечей «нового искусства».

     Если говорить о вере писателя  в конце его жизни, что будет  по времени как раз связано  с написанием интересующего нас  романа, то мы видим, что этот  период представляет собой итог  напряженнейших размышлений и  мучительных впечатлений. Все его идеи начинают стягиваться к одному центру – к Богу. Он «болен» этой идеей. Н.Фонвизиной он говорит о том, как век, в котором он живет, повлиял на умы, как трудно верить в это время. Говорит о минутах, посланных ему Богом, когда он спокоен; «в эти минуты я сложил себе символ веры, в котором все для меня ясно и свято. Этот символ очень прост, вот он: верить, что нет ничего прекраснее, глубже и симметричнее, разумнее, мужественнее и совершеннее Христа, и не только нет, но с ревнивою любовью говорю себе, что и не может быть. Мало того, если б кто мне доказал, что Христос вне истины, и действительно было бы, что истина вне Христа, то мне лучше хотелось бы оставаться с Христом, нежели с истиной» (Ф.М.Достоевский «Возвращение человека» - М.: Сов. Россия, 1989).

      Задумав роман «Житие великого грешника», Достоевский писал Майкову: «Главный вопрос, который проводится во всех частях, - тот самый, которым я мучился сознательно и бессознательно всю мою жизнь – существование Божие».  Достоевский говорил, что он верит в Бога не как фанатик. Он раздражен теми, кто считал его ретроградно верующим. В ответ им было написано отрицание Бога в Инквизиторе и в предшествовавшей главе. Говорит о силе отрицания Господа, пройденной им. Ссылаясь на главу «Легенда о Великом инквизиторе» и на главу о детях в «Братьях Карамазовых», Достоевский писал: « И в Европе такой силы атеистический возражений нет и не было. Стало быть, не как мальчик же я верую во Христа и его исповедаю, а через большое горнило сомнений моя осанна прошла, как говорит у меня же, в том же романе черт».

     Нужно понимать эти слова художника,  как временный атеизм его, в  определенные периоды жизни. Скорее нет, к атеизму, Достоевский относился отрицательно, считая его «глупостью и недомыслием». Он даже сомневался в существовании реального полного атеизма. Близок к нему Федор Михайлович был, возможно, лишь в 1846 году, когда находился под влиянием идей Белинского. Решающим пунктом религиозных исканий Достоевского становится каторга. В таких условиях человек, как творческий, так и просто обыватель, обращается к Библии. Эта книга появилась у него от жен декабристов в Тобольске по пути в острог, и только ее разрешили ему читать. По признанию Женя Достоевского, все 4 года каторги писатель не расставался с этой книгой, а в последствие, она постоянно лежала на виду, на письменном столе. Когда он был в смятении, или просто не знал, как поступить, наугад открывал Евангелие и читал то, что стояло на первой странице. Эта книга стала неизменным спутником его жизни. Еще в «Преступлении и наказании» Достоевский делает попытку противопоставить Библию тому, что принесла Западу совокупность добытых новым временем знаний во всех областях жизни.

    Достоевский приходит к мысли,  что интеллектуального разрешения  проблемы нет, он делает вывод,  что открыть смысл жизни можно,  лишь приняв саму жизнь за  основу, полюбив «живую жизнь» -  Бога – прежде логики, прежде  себя. Сам Творец есть любовь; Любовь же Добро не могутнее  быть свободны. Значит, не могут  не делать и человека изначально  и абсолютно свободным. Человек  в такой системе равно способен  как к Добру, так и к Злу.  Своеволие же, по Достоевскому, есть  одна из сторон «эвклидовского»  сознания: превращая личную свободу в самоцель, из абсолютной свободы делают абсолютный деспотизм, пытающийся обеспечить счастье человеку принудительно. Своеволие, свобода самоутверждения неизбежно приведет к отрицанию Бога, мира и, следовательно, человека.

      Как для всякого религиозного  человека, в центре всего миропонимания Достоевского стоит Бог. Дмитрий Карамазов, сидя в остроге и предвидя работу на рудниках в каторге, восклицает в беседе с Алешей: «О да, мы будем в цепях, и не будет воли, но тогда в великом горе нашем, мы вновь воскреснем в радость, без которой человеку жить невозможно, а Богу быть, ибо Бог дает радость, это его привилегия великая.… Да здравствует Бог и его радость! Люблю его!»

      Глубокая вера, для Достоевского, дает твердую опору во всех превратностях судьбы. Отсюда у человека возникает спокойствие за судьбу мира и свою личную жизнь. Тот, кто отрицает Бога, вносит в свое миропонимание невознаградимую потерю. Если Бога нет, то нет абсолютных ценностей, так как Бог в христианском каноне -     первичная, абсолютная и всеобъемлющая ценность.  Каждый человек и любой им творимый поступок в мире без Бога – относительны. В романе, Митя Карамазов растревожен разговорами с Ракитиным, отрицавшем Бога, делится своими переживаниями с Алешей, боится, что Ракитин прав.