Христианская символика в романе Достоевского "Братья Карамазовы"

    Приступим  к анализу стиля повествования последнего романа Достоевского. Ориентация на житие замечена нами уже в самом начале романа, во вступлении к «Братьям Карамазовым» («От автора»), здесь повествователь в стиле интимной беседы с читателем объясняет ему причину, побудившую его взяться за роман, так же говорит о цели своего повествования, высказывает свои сомнения и беспокойства, которые в нем вызывает предстоящий труд: «Начиная жизнеописание героя моего, Алексея Федоровича Карамазова, нахожусь в некотором недоумении. А именно: хотя и называю Алексея Федоровича моим героем, но, однако, сам  знаю, что человек он отнюдь не великий, а поему и предвижу неизбежные вопросы. <…> Ну а коль прочтут роман и не увидят, не согласятся с примечательностью моего Алексея Федоровича? Говорю так, потому что прискорбием это предвижу. Для меня он примечателен <…> Дело в том, что это, пожалуй, и деятель, но деятель неопределенный, не выяснившийся. Впрочем, странно бы требовать в такое время, как наше, от людей ясности. Одно, пожалуй, довольно, несомненно: это человек странный, даже чудак…. Конечно, мы не можем сказать, что Достоевский полностью отобразил стиль, он и в рамках, современных ему жанров, никогда не оставался и не придерживался их, за что и был не раз критикован. Вступление же «Братьев Карамазовых» лишь меняет характер существенных для жития формул и модернизирует их. Например, беспокойство житийного повествования относится только к слабости его самого и никогда не распространяется  на житийного героя, тогда как у Достоевского считается нужным настаивать на «примечательности» Алексея Федоровича, волнуется, что читатель ее не заметит или не поймет.

    От  жития мы так же видим доверительный  тон вступления, указание дидактической  установки рассказа. Переходя к новой теме или посвящая читателя в свои писательские намерения, писатель так же использует доверительный тон, например: «Об этом (жизнь Мити до «катастрофы») я теперь распространяться не стану, тем более что много еще придется рассказывать об этом первенце Федора Павловича, а теперь лишь ограничиваюсь самыми необходимыми о нем сведениями, без которых мне и романа начать невозможно»; «Но, пока перейду к этому роману нужно еще рассказать и об остальных двух сыновьях Федора Павловича, братьях Мити, и объяснить, откуда те-то взялись»; «…и вот жаль, что чувствую себя на этой дороге не довольно компетентным и твердым. Попробую, однако, сообщить малыми словами и в поверхностном изложении…». Эти примеры представляют собой модернизацию незатейливых переходов житийного рассказа.

    Взволнованный тон повествователя  Достоевского, особенно в местах, где речь идет о «катастрофе», только продолжает житийную ориентацию текста. В этом плане, житие рассматривается как агиографическое, а не летописное, так как первое не может быть бесстрастным. Оно проникнуто отношением к предмету. Оно же с большей широтой и основание, нежели летописное, включает религиозно-философские рассуждения, моралистические сентенции и триады.

     Повествователь  «Братьев Карамазовых», как и  житийный повествователь, при всей  его близости к героям романа, на всем его протяжении от  них отделен. Он не допускается  до посредственного общения с  ними, которое неизбежно снизило  бы их,  равно как и всю  произошедшую с ними «катастрофу», до уровня ординарного уголовного  происшествия и потому помешало  бы высокой авторской задаче, его стремлению представить в  главных героях некий морально-философский  синтез современной ему России.

     В характер житийного повествователя «Братьев Карамазовых» привнесены черты современного автору интеллигентного обывателя и резонера, хорошо осведомленного в вопросах «текущей действительности».

    Важную  роль в поэтике «Братьев Карамазовых»  играет библейский мотив Книги  Иова. Мочульский писал: «Из всей  Библии Достоевский больше всего  любил Книгу Иова. Он сам был  Иовом, спорящим с Богом о  правде и правосудии. И Бог  послал ему, как Иову, великое  испытание веры».

     Присутствие  мотива Иова в романе, нами  исследуемом, общеизвестно. Сама  постановка проблемы, поставленная  в романе Достоевского близка  Книге Иова: в обоих случаях речь идет фактически о цене добродетели, понимаемой по-разному, в силу различия религий, исповедуемых автором «Книги Иова» и Достоевским. Герои Достоевского видят условие и цену добродетели в воздаянии, следующей после жизни земной.

           Основной мотив экспозиции «Книги  Иова» играет исключительную  роль в романе. Со 2 и по 5 книги  кто-то из героев получает своего  рода «санкцию» от того, кто  по каким-то причинам считает  себя выше.

        Первым подобным благословением  было поведение старца  Зосимы  на «неуместном» собрании, это,  конечно, поклон Мите. Второе Алеша  дает опять же Мити, который сам его об этом просит: «Ангелу в небе я уже сказал, но надо сказать и ангелу на земле. Ты ангел на земле. Ты выслушаешь, рассудишь и ты простишь… а мне того и надо, чтобы меня кто-нибудь высший простил»

    Бунтарские  мотивы  «Книги Иова» преломляются в романе Достоевского в главе «Бунт» и связаны с вопросом о страданиях невинных. Достоевский, конечно, прекрасно знал точку зрения, следую которой, выходило, что человек очищается от своих грехов только через страдания.  Но Иван Карамазов видит только страдания и не может с этим смириться. Иван отвергает оправдание зла в «Книге Иова», он ослеплен жизненной правдой о том, что люди должны страдать, и восстает против такой жестокости.

     Бунтарские мотивы Иова звучат так же и в эпизоде сна Мити в момент ареста с его вопросами: «Да посему это так? Почему?... почему это стоят погорелые матери, почему бедные люди, почему бедно дите, почему голая степь?...почему они почернели так от черной беды, почему не кормят дите? Почему ручки голенькие, почему его не закутают?» все эти вопросы имеют прямые аналогии в Книге Иова: «Вот они; как дикие осы в пустыне…степь дает хлеб для них и для их детей… нагие ночуют без покрова и без одеяния на стуже; мокнут от горных дождей, и, не имея убежища, жмутся к скале. Отторгают от сосцов сироту и с нищего берет залог».

     Решение  Зосимы основано на принятии  необходимости страданий ради  искупления, на признании красоты,  морали и эстетики Божьего  мира. В этом суть ответа Ивану,  который не удостоился «восторга»  после бунта.

     Тема  Иова входит в роман Достоевского  еще в одной ипостаси, как тема  многострадальности. В романе «Братья  Карамазовы» страдальцы – это,  прежде всего члены семьи Снигеревых, именно вся семья, в которой  сошлись, как  будто, все  несчастья семейного свойства: смерть  Илюшечки, слабоумие, немощь, отчуждение  детей от родителей, нищета.

      Все основные мотивы «Книги  Иова» - санкционированное искушение страдание, бунт и примирение – присутствуют в романе, но присутствуют дискретно: они не сосредоточены на оном конкретном герое, но распылены на множество персонажей.

      Анализируя образную систему романа “Братья Карамазовы” с позиций библейских аналогий, прежде всего, устанавливаем наличие в произведении собственно евангельского образа - Христа. Надо заметить, что и в самом Новом Завете этот образ освещен по-разному в каждом из четырех Евангелий. У Матфея выделяется образ Учителя, мыслителя, аргументирующего свое учение, авторитетно полемизирующего с возражающими Ему и с любовью и вниманием относящегося к боли душевной и телесной обращающихся к Нему. Целеустремленный стиль евангелиста, излагающего каждое слово Христа и каждое событие, даже самое удивительное, как факт, не нуждающийся в оговорке, объяснении или комментарии, способствует становлению образа яркого, сильного и авторитетного.

Евангелие от Марка - самое короткое. Образ Христа выделяется из Его действий и не менее чем у Матфея, отличается авторитетом. Но Христос проявляется у Марка как бы в разных ипостасях: то грозный, то лучезарный, то любяще-мудрый. Нет попытки объединить эти разные проявления, но в этом образе совершенно нет противоречивости. Ощущается непостижимость, но это не лишает его органичности. В таком явлении образа можно предполагать применение принципа апофатического богословия: божественность непостижима, неизобразима и прозревается, угадывается через тайну, через несказуемое.

   Евангелие от Луки - самое описательное. В отличие от Матфея и Марка, Лука не ограничивается прямой передачей слов и действий Христа. Он Его неоднократно описывает со стороны, передавая Его чувства, реакции. Его историческое присутствие и общение с окружающими людьми наиболее очевидно в повествовании Луки, но не менее чем у других евангелистов, образ обобщается и утверждается одновременно через тайну и величие Его Богочеловечества. При всей своей человечности, образ Христа затмевает любой другой образ - Он не просто человек, а Бог, преображающий    человеческое Своим воплощением.

    Евангелие от Иоанна – текст, скорее мистический, чем повествовательный. Он весь обращен на прозрение божественного; образ Христа явлен в постоянном откровении божественного Сыновства, величавый и трагичный. С волнующей настоятельностью неотступно звучит Его исповедь -   откровение божественного признания.

     Исходя из недостижимых евангельских образцов, попытаемся рассмотреть литературное воплощение образа Христа в романе Ф. М. Достоевского “Братья Карамазовы”.

     Образ Христа в “Легенде о Великом Инквизиторе” создается не столько словами автора Легенды - Ивана, сколько через повествование о восприятии Его Инквизитором. Сначала устанавливается реальность Его появления: «Он появился тихо, незаметно, и вот все - странно это - узнают Его».

        Выделяются лишь две черты - Его кроткий, проникновенный взор и его молчание. Избегается всякое неевангельское развитие или толкование образа. “Имеешь ли ты право возвестить нам хоть одну из тайн того мира, из которого ты пришел?... Нет, не имеешь, чтобы не прибавлять к тому, что уже было прежде сказано...”- говорит Ему Инквизитор. Его действия - повторение двух евангельских исцелений: слепого, молящегося об исцелении, чтобы узреть Господа, и умершей девочки, над которой произносятся слова, воскресившие дочь начальника синагоги: «Талифа куми»- и «восста девица». Как и первосвященники в евангельском повествовании, Великий Инквизитор приказывает схватить Христа и предъявляет Ему обвинение. В своем истолковании искушения Христа в пустыне Великий Инквизитор полемизирует с Ним. Христос ничего не отвечает, но через страстную речь Инквизитора выявляется Его образ. Это Христос сострадательный и предельно верящий в человека. «Ты не сошел (с креста), потому, что опять-таки не захотел поработить человека чудом и жаждал свободной веры, а не чудесной. Жаждал свободной любви, а не рабских восторгов...»- укоряет Его Великий Инквизитор. Только такой Христос мог даровать человеку свободу, самый трагический Его дар.

     Художественный образ воплощается исключительно через «проявление» без всякой попытки проникнуть в богочеловеческую «сущность». Он не воссоздает у Достоевского всей полноты евангельского образа Христа, да это и невозможно; но он духовно и художественно целомудрен и органически соотносится со своим евангельским прообразом.

   Вместе с тем литературный образ Христа в «Братьях Карамазовых» воплощает принципиальную особенность христианского мировоззрения Достоевского, исходящего из того, что Бог по природе своей непостижим для человеческого разума. Всякое рациональное и чувственное познание имеет как объект то, что есть. Но Бог вне всего того, что есть. Чтобы к Нему приблизиться, необходимо отвергнуть все, что ниже Него, то есть все то, что есть. Только через «незнание» можно познать Его.

      Рассмотрим еще один не менее  интересный и, конечно, существенный  символ  в поэтике Достоевского, символ чисел в романе «Братья  Карамазовы». Довольно подробно  разобрала этот вопрос В.Е.Ветловская, на нее мы и будем опираться  при анализе.

     Символика  чисел в романе, может быть, наименее  существенна для поэтики романа, но в это же время и достаточно  характерна для нее. 

     В  романе сразу же обращает на  себя внимание настойчивость  повторения числа три. Начинается  это повторение уже с первой  главы, и слышим мы  его из уст повествователя: «Алексей Федорович Карамазов был третьим сыном помещика нашего уезда Федора Павловича Карамазова», далее «у него было три сына», «трехлетнего мальчика Митю…», «…только один из трех сыновей…», «…а второго три года спустя» и т.д.

     Число  три не имеет привязки ни  к конкретным ситуациям, ни  к конкретным героям, оно проявляется  в романе совершенно по-разному,  порой совсем незаметно. Обращает  на себя внимание это повторение  только в тех случаях, когда  становится очень уж навязчивым, например, «о чем плачешь-то? - Сыночка  жаль, батюшка, трехлеточек был, без трех только месяцев и три бы годика… Четверо было у нас… Трех первых схоронила… Вот уж третий месяц из дому».

     Важны  и такие повторы числа «три»,  которые необходимо возвращаются  по ходу действия, будучи так  или иначе связаны, либо выделены  и подчеркнуты композиционно:  три тысячи берет Митя у  Катерины Ивановны, три тысячи  он хотел получить от отца, три тысячи Федор Павлович  приготовил для Груши, три тысячи  заплатили адвокату Алеша и Катерина Ивановна и Иван. В одной из первых глав число это вынесено в заглавие «Третий сын Алеша». Есть в романе и другие утроения: три главы об исповеди Мити («Исповедь горячего сердца. В стихах», «Исповедь горячего сердца. В анекдотах», «Исповедь горячего сердца. «Вверх пятами»); три главы о надрывах («Надрыв в гостиной», «Надрыв в избе», «И на чистом воздухе»); три главы о встречах и попытках Мити достать деньги для Катерины Ивановны («Кузьма Самсонов», «Лягавый», «Золотые прииски»); три главы о мытарствах («Хождение души по мытарствам. Мытарство первое», «Мытарство второе», «Мытарство третье»); три главы о встречах Ивана и Смердякова («Первое свидание со Смердяковым», «Второй визит к Смердякову», «Третье, и последнее, свидании со Смердяковым»). При этом следует также отметить, что каждая часть романа состоит из трех книг, а эпилог к роману - из трех глав. Все действие же романа, которое ведет нас к «катастрофе» опять же длится три дня.