Христианская символика в романе Достоевского "Братья Карамазовы"

     Теперь  посмотрим, что же втор этими тройками хотел сказать. Троичность напоминает нам о фольклоре. В фольклорных произведениях это число чрезвычайно характерно. Для нас важен сам факт использования Достоевским сказочной основы или сказочных элементов.

      Три задачи, три дороги, три встречи,  три сына, обычны в сказке. Число «три» указывает читателю на родственность художественной системы этого романа сказке и подчеркивает некоторую сказочность, условность событий и отношений, за которыми следует искать самый общий, самый глубокий  смысл. В этой связи повторяющееся число «три» соответствует многократному возвращению к словам, сказанным повествователем в начале романа: «Вот это-то обстоятельство и привело к катастрофе, изложение, которой и составит предмет моего первого вступительного романа или. Лучше сказать, его внешнюю сторону».

        Христианство же. Как мы знаем,  усвоило фольклорную троичность, заставив их «служить выражению нового содержания мысли».  Число «три» приобрело в христианстве важнейшее значение еще и потому, что служило выражению главного – божества, представляемого как триединство бога-отца, бога-сына и бога-духа святого.

     Число  «три», скорее всего, должно, по  замыслу автора, не только указать  на близость романа фольклорным  жанрам, но и на связь этого  произведения с христианской  литературой. Соединяя фольклорное  начало с началом христианским. «Достоевский идет, как видим,  не путем насильственного сближения  различных элементов в пределах  оного художественного целого, но  отталкивается от уже существующего  и как бы узаконенного факта,  ибо христианская литература  действительно питалась тем, что  было создано народной фантазией.  Повторяющееся в романе число  «три», благодаря тому значению, которое оно приобретает в  данном контексте, вместе с другими фольклорными элементами сообщает всему повествованию высокость и глубину, при серьезности неизбежно идущую от архаичных форм, а христианскому циклу идей этого произведения – авторитетное одобрение народа» -  пишет исследователь.

      Так же в романе, помимо числа  «три», мы видим и число «четыре», встречающееся так же часто.  В православии это число почиталось  и стояло в ряду избранных  чисел. Такое число опирается,  прежде всего, на каноническое  количество Евангелий, лежащих  в основе христианского учения. В романе упоминается и цитируется  каждое из Евангелий. Это, в  первую очередь прямые цитаты, а так же заимствование сюжетов  и мотивов. 

     Числа  «три» и «четыре» важны для  понимания романа в целом. Мы считаем важным в свете нашей темы сказать и о числе «двадцать пять». Двадцать пять рублей получает Ракитин о Грушеньки за то, что привел к ней Алешу. За этим числом мы видим тридцать  серебряников. Замена чисел тут, по-видимому, из-за желания Достоевским показать эту параллель Алеша – Христос, Ракитин – Иуда, но при этом сохранить художественность. Двадцать пять вместо тридцати тут, это та же замена Ракитин вместо Осинин.

     Встреча  Алеши и Ракитина происходит  вслед за тем, как старец  отправляет Алешу в «мир». Происходит  она на изгибе дороги, по которой  «в этот час» спешит подавленный  и грустный Алеша. В этот же день происходит встреча Алеши и Мити, когда Алеша возвращается в монастырь по безлюдной дороге.

    Из-за  деталей, не так заметных на первый взгляд, соединяющих выход Алеши в «мир» и возвращение его из «мира» в первый день, заметим связь между Ракитиным и той «уединенной ракиткой», под которой ожидает брата Митя. Эта ракитка здесь упоминается еще дважды, сопрягаясь с мотивом повешения. Митя говорит Алеше: «Стой! Посмотри на ночь: видишь, какая мрачная ночь, облака-то, ветер какой поднялся! Спрятался я здесь под ракиткой, тебя жду, и вдруг подумал (вот тебе бог!): да чего же больше  маяться, чего ждать? Вот ракитка, платок есть, рубашка есть, веревку сейчас можно свить, помочи в придачу и – не бременить уж более землю, не бесчестить низким своим присутствием!»

         Соединение ракиты с мотивом  повешения, а того и другого  вместе с именем Ракитина подсказывает  читателю ассоциации, которые могли  бы быть и прямыми, если бы  Ракитин был назван Осининым, ибо по народному поверью, именно  на осине повесился Иуда.

      В романе еще замечаем и  число двенадцать, которое, как  известно, тоже имеет христианский  подтекст. Значение его в «Братьях  Карамазовых» достаточно прозрачно.  В третьей главе эпилога «Похороны  Илюшечки. Речь у камня» читаем: «Алеша еще у ворот дома  был встречен криками мальчиков,  товарищей Илюшиных. Она все с нетерпением ждали его и обрадовались, что он, наконец, пришел. Всех их собралось человек двенадцать», эти «человек двенадцать», слушающие Алешу, явно связаны с двенадцатью апостолами, учениками Христа. Алеша называет мальчиков голубчиками, что в данном контексте приобретает немалое значение.  Известно, что голубь в христианской традиции – символ духа святого, а в то же время он символически заменял апостола. 

   Но у  числа двенадцать можем усмотреть  и другой смысл. Видим два  обстоятельства: 1) роман разделен  на двенадцать книг; 2) характерны  мотивы, которые этот роман заключают.  Алеша кончает речь у камня следующими словами: «…вечная ему…память в наших сердцах, от ныне и во веки веков!»

       Продолжая исследование символики в последнем романе Ф. М. Достоевского, хотелось бы немного остановиться на символичности портретов героев. Начнем с  Федора Павловича Карамазова, в романе видим следующее описание: « Припомнив это теперь, он тихо и злобно усмехнулся в минутном раздумье. Глаза его сверкнули и даже губы затряслись» Правомерна, на наш взгляд, будет аналогия с образом нечестивого, который предстает в притчах Соломона: «...глаза гордые, язык лживый, и руки, проливающие кровь невинных... человек лукавый, человек нечестивый, ходит со лживыми устами...». М. Бахтина попытался сблизить этот образ с традиционным карнавальным шутом. «Эзоп, пьеро» - это антиюродство. Федор Павлович - некоторый парадокс: пакостный и развратный, он в то же время прекрасно знает, с какой стороны хлеб намазан маслом. Внешность его - внешность юродивого, но суть - паясничающего безобразника. Юродство в высоком и первоначальном смысле - это святость через позор, это распятие на кресте - самая позорная казнь у иудеев. При этом в истинном юродстве за внешним безобразием стоит светлый Лик, а вот у Федора Павловича этого света нет. Он из тех героев, «которые погрузились в огненное озеро так, что уж и выплыть более не могут», из тех, «что уж и Бог забыл». Эта фраза из уст Грушеньки, по свидетельствам современников, чрезвычайно поразившая писателя в одном из разговоров и включенная в текст романа, дает ключ для понимания его Космоса, где смерть человека на земле лишь отражение гибели в мирах иных.

        Р.-Л. Джексон пишет по этому поводу: «Причина смерти Федора Павловича Карамазова» в том, что он нарушил священные человеческие, нравственные и духовные нормы; он погибает, в частности и потому, что, по представлению Ивана, воплощает в себе отрицание всего того, что Иван считает (или хотел бы считать) священным... В этом смысле Иван и его братья косвенным образом вершат конечное и древнее Правосудие; они носители трагической - и для Достоевского, очевидно, дохристианской, библейской истины, о существовании которой хорошо знал Федор Павлович: «В ту же меру мерится, в ту же и возмерится, или как его там. Одним словом, возмерится.»

    Большое значение имеет у Достоевского и такая деталь образа, как цвет. Так, отец Карамазовых - герой Ада, оттого и нет света, сопутствующего ему. Напротив, ему соответствуют темно-красные тона, в особенности - перед его убийством. Как справедливо замечает Г. Померанц, «у Достоевского приближение к аду помечено теснотой и мраком, приближение к раю - простором и светом». Например, о комнате старика Карамазова читаем: «Это была небольшая комната, вся разделенная поперек красными ширмочками». Или Митя перед окном дома отца перед убийством последнего: «Калина, ягоды какие красные!»; «На голове у Федора Павловича была та же красная повязка, которую видел на нем Алеша»

    И  конец сцены знаменателен: «Светлый халат и белая рубашка на груди были залиты кровью. Свечка на столе ярко освещала кровь и неподвижное мертвое лицо Федора Павловича».

    Иное «освещение» у образов, которые выступают «героями рая». Например, мать Алеши. Запомнившиеся сыну «косые лучи заходящего солнца» включают данный образ во вселенский контекст. Это «скорбная юродивая», молящая за сына у Богородицы, сама становится символом материнства (как Сикстинская Мадонна - мать с младенцем на руках).

        В «Карамазовых» герои очень часто цитируют библейские тексты, но задачи, которые преследует автор, вкладывая в уста героев библейские слова, могут быть различны. Рассмотрим некоторые:

             В устах Федора Павловича Карамазова евангельские слова опошляются, характеризуя изначально “низкую” природу героя: «Блаженно чрево, носившее тебя, и сосцы тебя питавшие,- сосцы особенно!». В Писании они обращены к Христу, прославляемому одной из женщин: «...блаженно чрево, носившее Тебя, и сосцы, Тебя питавшие». Возникает и символическая параллель: Христос - Зосима (Федор Павлович обращается к старцу).

          Показывая страшное человеческое горе - смерть Илюшечки - Достоевский патетичен и по-библейски риторичен. «Аще забуду тебе, Иерусалиме, да прильнет...»- цитирует добровольный шут Снегирев стих из известного псалма, начинающегося словами: «При реках Вавилона - там сидели мы и плакали... Если забуду тебя, Иерусалим, - забудь меня, десница моя; прильпни язык мой к гортани моей». Эта речь, содержащая и библейскую интонацию, мгновенно преображает в наших глазах героя. Из юродствующего шута Снегирев превращается в героя высокой трагедии.

        Пусть он мне даст только три тысячи из двадцати восьми, только три, и душу мою из ада извлечет, и зачтется ему это за многие грехи! - восклицает Митя об отце. Эти слова героя восходят к молитве пророка Ионы и вводят высокую библейскую параллель к настоящим и будущим страданиям Мити: «...отринут я от очей Твоих ... объяли меня воды до души моей, бездна заключила меня... Но ты, Господи, Боже мой, изведешь душу мою из ада»

      Цитирование героями текста Священного Писания является важной деталью создания художественного образа в романе Достоевского.

    Но  цитирование Писания не только  прямое, есть и моменты, когда  мы только угадываем их в  речи героев, например:

    Обратимся, например, к словам Ивана, который пришел на суд, чтобы публично покаяться в содеянном:

«- Есть у вас вода или нет, дайте напиться, Христа ради!- схватился он вдруг за голову». Здесь кроется символический мотив. В драматический момент герой «раскрывается» перед читателями: в противоположность «хлебу», материальной силе мира, под «водой» здесь разумеется «живая вода христианской истинны и любви». Это уже не тот Иван, что разговаривал со Смердяковым, это Иван, жаждущий веры и спасения.

     А вот пример использования в речи героя христианских образов-символов. (Иван - Алеше):

- Он тебя испугался, тебя голубя. Ты «чистый херувим», тебя Дмитрий херувимом зовет. Херувим... громовой вопль восторга серафимов. Что такое серафим?

   Голубь в библейской символике означает Святого Духа - третью ипостась Бога. Уподобление Алеши Ангелу Господню тоже символично; спокойный внутренний свет, как в Ангелах Троицы или Спасе Рублева обычно не дается Достоевскому. Жизнь его героев обычно пульсирует: собирание сил, прыжок, падение... Но в Алеше это ощущение иногда возникает. Писатель через использование христианских образов-символов как бы стилизует своего героя.

           Хотелось бы подробнее рассмотреть образ «главного героя» романа Достоевского «Братья Карамазовы» Алексея Федоровича. Младший из братьев Карамазовых, Алеша, обрисован бледнее других. Его личная тема заглушается страстным пафосом Дмитрия и идейной диалектикой Ивана. Образ его раскроется в будущем. «Главный роман – второй, – пишет автор, – это деятельность моего героя уже в наше время, именно в наш теперешний текущий момент. Первый же роман произошел еще 13 лет назад и есть почти даже не роман, а лишь один момент из первой юности моего героя». Алеша – единоутробный брат Ивана, Мать его, смиренная, «кроткая» Софья Ивановна, была кликушей. Он унаследовал от нее религиозный строй души. Одно воспоминание из раннего детства определило его судьбу. «Алеша запомнил один вечер, летний, тихий, отворенное окно, косые лучи заходящего солнца, в комнате, в углу, образ, перед ним зажженную лампадку и перед образом на коленях рыдающую, как в истерике, со взвизгиваниями и вскрикиваниями, мать свою, схватившую его в обе руки, обнявшую его крепко, до боли, и молящую за него Богородицу, протягивающую его из объятий своих обеими руками к образу, как бы под покров Богородице». Софья Ивановна, страдалица мать мистически связана с Пречистой Матерью Богородицей. Алеша отдан ею под покров Божией Матери; он – посвященный, и на нем с детских лет почиет благодать. Алеша, как обычный герой житийного повествования, уже в ранней юности обнаруживает стремление уйти из суетного мира, потому что земные страсти чужды ему. Старика Карамазова поразила причина его возвращения: Алеша приехал разыскать могилу своей матери. Вскоре он поступил послушником в монастырь к прославленному старцу и целителю Зосиме. Автор боится, что юный его герой покажется читателю экзальтированным чудаком и фанатиком. Он настаивает на физическом и моральном здоровье своего героя... «Алеша был в то время статный, краснощекий, со светлым взором, пышащий здоровьем 19-летний подросток. Он был в то время даже очень красив собою, строен, средне - высокого роста, темно-рус, с правильным, хотя, несколько удлиненным овалом лица, с блестящими темно-серыми, широко расставленными глазами, весьма задумчивый и, по-видимому, весьма спокойный».