Критический реализм во французской литературе 30-40-х годов XIX века

ко мне  еще  не настало.  Впрочем, писатель,  .который не решается выдержать

огонь критики, не должен вовсе браться за перо, как путешественник не должен

пускаться в  дорогу, если он рассчитывает на неизменно  прекрасную погоду.  По

этому  поводу мне остается заметить, что  наиболее добросовестные  моралисты

сильно сомневаются  в том,  что в Обществе можно  найти  столько  же хороших,

сколько  дурных  поступков;  в  картине  же, которую  я  создаю,  больше  лиц

добродетельных,  чем достойных порицания; поступки предосудительные, ошибки,

преступления,  начиная  от  самых  легких  и кончая самыми  тяжкими,  всегда

находят  у  меня человеческое  и  божеское наказание, явное  или  тайное. Я в

лучшем  положении, чем историк, -- я свободнее. Кромвель  здесь,  на земле,

претерпел только то наказание, которое на  него наложил мыслитель. И до сих

пор еще длится спор о нем между различными школами. Сам Боссюэ пощадил этого

великого  цареубийцу. Вильгельм  Оранский,  узурпатор,  Гуго  Капет,  другой

узурпатор,  дожили до  глубокой  старости, не больше боясь  и опасаясь,  чем

Генрих IV и Карл 121. Жизнь Екатерины II и жизнь Людовика XIV  при сравнении

ее с  их  деятельностью  свидетельствует  о  полной  безнравственности,  если

судить с точки  зрения морали, обязательной  для  частных  лиц, но, как сказал

Наполеон,  для  монархов и государственных  деятелей  существуют две  морали:

большая  и  малая.  Сцены  политической  жизни  основаны на  этом  прекрасном

рассуждении. История не  обязана, в отличие от  романа, стремиться к высшему

идеалу. История  есть или должна быть тем, чем она  была, в то время как роман

должен быть лучшим  миром, сказала г-жа Неккер, одна из самых замечательных

женщин последнего времени. Но роман не имел  бы никакого  значения,  если бы

при этом возвышенном  обмане он не был правдивым в подробностях. Принужденный

сообразоваться  с  идеями  глубоко  лицемерной  страны,  Вальтер  Скотт  был

неправдивым в отношении людей, в изображении женщин, так как его образцы

были  протестантами.  У  женщины-протестантки  нет  идеала.  Она может  быть

целомудренной, чистой,  добродетельной,  но  любовь не  захватывает ее  всю,

любовь  ее всегда остается спокойной и упорядоченной,  как выполненный долг.

Может  показаться,  что дева  Мария охладила сердце софистов, изгнавших ее с

неба вместе  с  сокровищами милосердия, исходящими  от нее. В протестантстве

для женщины  падшей все кончено, в то время  как в католической церкви надежда

на  прощение  делает  ее возвышенной.  Поэтому  для протестантского писателя

возможен только один женский  образ, между тем  как писатель-католик находит

новую  женщину  в  каждой новой ситуации. Если бы Вальтер Скотт был  католик,

если  бы он  взял  на  себя труд правдивого  изображения различных  обществ,

последовательно сменявшихся  в Шотландии, то, может быть, автор Эффи и Алисы

(два образа, за обрисовку которых он упрекал  себя в старости) признал бы  мир

страстей  с  его падениями  и  возмездием,  с добродетелями, к которым ведет

раскаяние. Страсть -- это все человечество. Без нее религия, история, роман,

искусство были бы бесполезны.

Заметив, что  я собираю столько фактов и  изображаю их, как они  есть на

самом  деле,  включая и страсть,  некоторые ошибочно  вообразили,  будто я

принадлежу к  школе сенсуалистов и материалистов -- к  этим двум видам одного

и того  же направления  -- пантеизма. Но,' быть может, они могли, они должны

были заблуждаться на  этот  счет. Я  не верю в бесконечное  совершенствование

человеческого  Общества, я верю в совершенствование  самого человека. Те, кто

думает  найти  у  меня   намерение  рассматривать  человека   как   создание

законченное,  сильно  ошибаются.  "Серафита"   --   это  воплощение   учения

христианского Будды -- кажется  мне  исчерпывающим ответом на это,  впрочем,

довольно легкомысленное обвинение.

В  некоторых   частях   моего   большого   произведения  я  пытался   в

общедоступной форме рассказать  о  поразительных  явлениях,  можно сказать --

чудесах  электричества,  которое в человеке преображается в неучтенную силу;

но  разве  мозговые и нервные  явления,  свидетельствующие  о  существовании

иного, духовного  бытия, разрушают определенные и  необходимые отношения между

мирами и богом? Разве  этим поколеблены католические догматы? Если благодаря

неоспоримым фактам мысль когда-либо займет свое место  среди флюидов, которые

обнаруживаются  лишь  в своих проявлениях  и чья сущность  недоступна  нашим

чувствам,  даже усиленным столькими механическими  способами, то это открытие

будет  подобно  открытию  шарообразности земли,  установленной Колумбом, и ее

вращения,  доказанному  Галилеем.  Наше будущее останется тем же.  Животный

магнетизм, с  чудесами которого  я близко соприкасаюсь начиная с 1820 года,

прекрасные  разыскания  продолжателя  Лафатера  --  Галля,  все те,  кто в

продолжение  пятидесяти  лет  работал над  мыслью,  как  физики работают над

светом -- этими  двумя едва ли не  сходными явлениями, --  все они говорят  в

пользу  мистиков,  учеников  апостола   Иоанна,  и  в  пользу  всех  великих

мыслителей,  раскрывших духовный мир --  ту  область,  где становятся явными

отношения  между  богом   и   человеком.  Поняв   как  следует  смысл  моего

произведения,   читатели  признают,   что   я   придаю   фактам  постоянным,

повседневным, тайным или явным, а также событиям личной жизни, их причинам и

побудительным началам  столько же значения,  сколько до  сих  пор  придавали

историки событиям  общественной жизни  народов. Неведомая  битва,  которая в

долине  Эндры  разыгрывается между госпожой  Морсоф  и страстью ("Лилия в

долине"), быть  может,  столь  же величественна, как самое блистательное из

известных  нам  сражений.  В  этом  последнем  поставлена  на   карту  слава

завоевателя,  в  первой  --  небо.  Несчастья  обоих  Бирото,  священника  и

парфюмера, для  меня -- несчастья всего человечества. "Могилыцица" ("Сельский

врач") и г-жа Граслен  ("Сельский Священник") --  это почти вся  женщина. Мы

тоже  всю  жизнь страдаем.  Мне  пришлось сто раз  сделать то, что  Ричардсон

сделал   только  однажды.  У  Ловласа  тысячи  воплощений,   ибо социальная

испорченность принимает  окраску  той социальной среды, где она развивается.

Наоборот, Кларисса,  этот  прекрасный образ  страстной  добродетели, отмечена

чертами  подавляющей  чистоты.  Чтобы создать много  таких девственниц, нужно

быть  Рафаэлем. Быть  может,  литература в  этом отношении ниже живописи. Да

будет   же   мне  позволено  отметить,   сколько   безупречных   (в   смысле

добродетельности)  лиц  находится  в  опубликованных  частях  этого   труда:

Пьеретта Лоррен,  Урсула  Мируэ,  Констанция  Бирото, "Могилыцица",  Евгения

Гранде,  Маргарита Клаэс, Полина де Вильнуа, г-жа Жюль, г-жа де Ла Шантери,

Ева Шардон, девица Д'Эгриньон, г-жа  Фирмиани, Агата Руже, Рэнэ де  Мокомб,

наконец,  значительное количество  второстепенных  действующих  лиц, которые,

будучи  не  столь заметны,  как перечисленные, тем не  менее являют читателю

образец  семейных добродетелей.  Жозеф  Леба,  Женеста,  Бенассй,  священник

Бонне, доктор Миноре, Пильро,  Давид Сешар,  двое Бирото, священник Шаперон,

судья Попино, Буржа, Совиа, Ташероны и многие другие не разрешают ли трудную

литературную   задачу,   заключающуюся  в  том,   чтобы  сделать  интересным

добродетельное  лицо?

Это  немалый  труд  -- изобразить  две  или три  тысячи типичных  людей

определенной  эпохи,   ибо   таково  в конечном  счете   количество  типов,

представляющих  каждое  поколение,  и  "Человеческая  комедия"  их   столько

вместит. Такое  количество лиц, характеров, такое множество  жизней требовало

определенных  рамок п. да простят мне такое  выражение, галерей. Отсюда столь

естественные,  уже  известные,  разделы  моего  произведения:  Сцены частной

жизни, провинциальной, парижской, политической,  военной  и сельской. По этим

шести разделам  распределены все очерки  нравов,  образующие  общую  историю

Общества, собрание всех событий и деяний, как сказали  бы наши предки. К тому

же эти шесть разделов  соответствуют основным мыслям. Каждый  из  них имеет

свой смысл, свое значение  и заключает эпоху  человеческой  жизни.  Я повторю

здесь  кратко  то, что высказал  посвященный  в  мои планы  Феликс  Давен28,

талантливый юноша,  преждевременно похищенный смертью.  Сцены частной  жизни

изображают  детство,  юность,  их   заблуждения,  в   то  время   как  сцены

провинциальной  жизни  --  зрелый  возраст,  страсти,  расчеты,  интересы  и

честолюбие. Затем  в сценах парижской жизни дана  картина  вкусов, пороков и

всех   необузданных  проявлений  жизни,   вызванных  нравами,  свойственными

столице, где  одновременно встречаются крайнее  добро и крайнее зло.

Каждая из этих частей имеет свойственную ей окраску: Париж и провинция,

социально  противоположные, послужили здесь неисчерпаемыми источниками.  Не

только  люди,  но  и  главнейшие  события отличаются  в  типические  образы.

Существуют положения,  встречающиеся в жизни любого человека, это типические

фазы жизни: именно  в обрисовке их  я старался быть возможно более точным. Я

старался дать представление о  различных местностях нашей прекрасной страны.

Мой  труд имеет  свою географию, так же как  и  свою генеалогию, свои семьи,

свои местности, обстановку, действующих лиц  и  факты, также  он  имеет  свой

гербовник,  свое дворянство и  буржуазию, своих  ремесленников  и  крестьян,

политиков и  денди, свою армию -- словом, весь мир.

Изобразив в  этих трех отделах социальную жизнь, мне оставалось показать

жизнь  совсем  особую,  в которой отражаются  интересы многих  или всех,  --

жизнь,   протекающую,  так   сказать,   вне   общих  рамок,--  отсюда  сцены

политической  жизни.  После  этой  обширной картины  Общества  надо было  еще