Литературные произведения Древней Руси

     В это же время к книжным центрам  присоединился монастырь Рождества  Богородицы Владимирско-Суздальского княжества - феодальная раздробленность не мешала развитию книжного дела.

     Из  Киева, Новгорода, Пскова и Галицко-Волынской  земли шло распространение книжности  по всей Руси. Между книжными центрами постоянно шел обмен книгами, да и мастера перекочевывали из одного монастыря в другой, передавая  свой опыт. Нередко писцов и писателей  приглашали из-за границы.

     На  северо-востоке государства книгописанием выделялась Ростовская епархия, где в Успенском соборе, начиная с княжения Юрия Долгорукого (сер. XII в.), велось летописание. Здесь появилась своя письменность (зырянская азбука), а книжные миниатюры отличались своим особым стилем. "Книжная мудрость" была сосредоточена в Григорьевском затворе (ХIII-ХVI вв.).

Позже стали  известны крупные книжные центры Кирилло-Белозерского, Ферапонтова, Спасо-Каменного и Иосифо-Волоколамского монастырей.

     С средины XIV в. стали восстанавливаться культурные связи Руси с книжными центрами Константинополя и Афона, прерванные татаро-монгольским нашествием. Рукописные книги оттуда стали пополнять книжные собрания монастырей Москвы, Новгорода, Твери и других городов русской земли, лишившихся многих и многих рукописных сокровищ после набегов и пожарищ.

     К концу XV в. книжные центры на Руси стали обычным явлением - книгописание распространилось по всей стране. В каждом центре сложились своеобразные, глубоко оригинальные приемы художественного оформления, каллиграфия стала доходить до высокой степени совершенства, появились хитрые измышления, вроде тайнописания и прочее. Богатые издания, выполненные на заказ для княжеских домов и знатных фамилий, в конечном итоге приносились в дар монастырям. Библиотеки монастырей пополнялись собственными произведениями, вкладами монахов и мирян, личными библиотеками книжников. Именно монастыри оказались наиболее надежными хранителями бесценных свидетельств книжного искусства. Русская книжность переживала небывалый расцвет.

     Московская  школа книжников сложилась в  XIV в. С возвышением Москвы духовные ценности, сохранившиеся после нашествия татар, стали переноситься в белокаменный город. А в 1326 г. в Москву из Владимира переместилась митрополия. При московских монастырях и церквях возникали свои книжные мастерские и рукописные собрания. Это и Успенский собор, и Симонов, и Чудовский монастыри. Великокняжеское окружение и двор митрополита притягивали к себе образованных людей и профессиональных книжников. Постепенно Москва превратилась в главное связующее звено между книжными центрами всей Руси. Начался городской период в истории книги.

     С первой половины XVI в. на Москве славилась книжная мастерская на митрополичьем дворе, сначала при митрополите Данииле, а затем митрополите Макарии. Известны были мастерские священника придворного Благовещенского собора Сильвестра и Михаила Медоварцева. Медоварцев, известный каллиграф и златописец, сгруппировал вокруг себя писателей, в число которых входил Максим Грек. Мастерская Михаила Яковлевича располагалась в Никольском монастыре, совсем неподалеку от будущего Московского печатного двора.

     ИСТОРИЗМ  ДРЕВНЕРУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

     Вся древняя русская литература, вплоть до XVII века, отличалась глубоким историзмом. Литература уходила корнями в ту землю, которую занимал и веками осваивал русский народ. Литература и Русская земля, литература и русская история были теснейшим образом связаны. Литература была одним из способов освоения окружающего человека мира. Недаром автор похвалы книгам и Ярославу Мудрому писал в летописи: «Се бо суть рекы, напояющие вселенную...», а князя Владимира I сравнивал с земледельцем, вспахавшим землю, Ярослава же с сеятелем, «насеявшим» землю «книжными словесы». Писание книг — это возделывание земли, и мы уже знаем какой — Русской, населенной русским «языком» — русским народом. И подобно труду земледельца переписка книг была на Руси извечно «святым» делом. Тут и там бросались в землю ростки жизни, зерна, которые предстояло пожинать будущим поколениям.

     И вот, потому что переписывание книг — святое дело, книги могли быть только на самые важные темы. Все  они в той или иной мере представляли «учение книжное». Литература не носила развлекательного характера, она была школой, а ее отдельные произведения в той или иной мере поучениями.

     Древнерусский автор то сам непосредственно, от своего лица, ратует за правду в своих  «поучениях» и «словах», то создает  образы борцов за справедливость, за независимость  своей родины, за осуществление идеалов  на земле — в летописях, исторических повестях, в житиях святых и бытовых  повестях. Его идеалы не всегда одинаковы. Они то воспитаны религиозными представлениями времени, то, уклоняясь от этих представлений, рисуют нам князей и воинов, обороняющих Русскую землю от врагов, побеждающих врагов или терпящих от них поражение, но всегда преданных своему долгу в неравной борьбе с более сильным противником. Они рисуют нам «бояр думающих» и «мужей храбрствующих». Но когда бы писатель ни жил, кого бы ни описывал, за что бы ни ратовал,— перед нами во всех произведениях выступает деятельный, бескомпромиссный и верный своим идеалам герой. Эта бескомпромиссность в борьбе за лучшее будущее стала одной из самых характерных черт русской литературы во все века ее существования.

     В тесной связи с этими высокими идеалами, в строгом соответствии с предназначением древней русской  литературы, с ее историзмом определился  и тот художественный стиль, который  был для нее так характерен. Стиль этот был достоин той  исторической миссии, которую выполняла  древнерусская литература: это стиль  монументального историзма.

     История человеческой культуры знает периоды, когда человек открывает в  мире какие-то стороны, до того им не замечавшиеся. Обычно это периоды возникновения  нового взгляда на мир, появление  нового мировоззрения и нового великого стиля в искусстве и литературе. Каждый вновь появляющийся стиль  — это своего рода новый взгляд на мир. Это не только эстетическое обобщение в произведении, но новое  эстетическое восприятие действительности. Человек открывает в окружающей его вселенной какую-то не замечавшуюся им ранее стилистическую систему  — научную, религиозную, художественную. В свете этой системы он воспринимает все окружающее, и обычно это открывает  собой период радостного удивления  перед миром. Восхищение перед миром  становится как бы чертой мировоззрения  и начального этапа новой «стилистической  формации».

     Так было и в раннем периоде древнерусской  культуры. Об оптимистическом характере  первого (домонгольского) периода русского христианства писали многие. В качестве объяснения приводилось отсутствие в древнерусском христианстве аскетизма. Но дело не ограничивается оптимистичностью раннего древнерусского христианства: само отсутствие в нем аскетизма требовало бы, в свою очередь, объяснения.

     Ранний  феодализм пришел на Руси на смену  родовому обществу. Это был огромный скачок, ибо Русь миновала историческую стадию рабовладельческого строя. Христианство пришло на смену древнерусскому язычеству, — язычеству типичному для  родового общества. В древнерусском  язычестве гнездился страх перед  могуществом природы, сознание бессилия человека перед стихийными силами. Христианство в своей богословской концепции мира ставило человека в центр природы, а природу  воспринимало как служанку человека, открывало в природе «мудрость» мироустройства и божественную целесообразность. Это хотя и не освобождало человека полностью от страха перед силами природы, все же коренным образом  меняло отношение человека к природе, заставляло его задумываться над смыслом устройства вселенной, смыслом человеческой истории, открывало в них предвечный замысел и нравоучение человеку. Первые русские произведения полны восхищения перед мудростью вселенной, но мудростью не замкнутой в себе, а служащей человеку. Владимир Мономах пишет в «Поучении»: «Что есть человѣкъ, яко помниши ̀и? Велий еси, Господи, и чюдна дѣла твоя, никак же разумъ человѣческъ не можеть исповѣдати чюдес твоихъ, — и пакы речемъ: велий еси, Господи, и чюдна дѣла твоя, и благословено и хвално имя твое в вѣкы по всей земли. Иже кто не похвалить, не прославляеть силы твоея и твоих великых чюдес и добротъ, устроеных на семь свѣтѣ: како небо устроено, како ли солнце, како ли луна, како ли звѣзды, и тма и свѣт, и земля на водах положена, Господи, твоимъ промысломъ! Звѣрье розноличнии, и птица и рыба украшено твоимъ промыслом, Господи! И сему чюду дивуемъся, како от персти создавъ человека, како образи розноличнии въ человѣчьскыхъ лицих,— аще и весь миръ совокупить, не вси въ одинъ образ, но кый же своимъ лиць образом, по Божии мудрости».

     Церковная и нецерковная литература домонгольского периода полна и другими приглашениями «подивиться» окружающему человека миру. На пути такого антропоцентрического восприятия мироздания менялись и отношения между художником и его произведением, между зрителем и объектом искусства. И это отношение уводило человека от канонически признанного церковью. Человек осознавал свое назначение и свою значительность в окружающем его мире.

     Бог прославляется человеческими делами. «И кто не удивится, възлюблении, яко Богу прославитися нашими делесы?» — говорит Феодосии Печерский в «Слове о терпении и любви». Но и Бог, в свою очередь, прославляет человека церквами, иконами и церковною службою. Отсюда, с одной стороны, приглушенность личного начала в творчестве, ибо в человеческом творении прежде всего проявляется не личностное начало, а боговдохновенность и богосозданность, но отсюда же, с другой стороны, величие и монументальность произведений искусства и литературы, их прославляющий человека характер.

     Феодосий  Печерский утверждает: «...на честь  бо намъ стлъпи (столпы) суть и стены церковныа, а не на бесчестие». Для человека — клепание в била (звон в железные доски), призывающее его ко святой службе, для человека пение церковное, для него и образы, и кадило, к нему обращенное, и чтения Евангелия и житий святых.

     Нечто подобное находим мы и в одном  из первых произведений русской литературы — в «Слове о Законе и Благодати» киевского митрополита Илариона. В своем «Слове» Иларион обращается к умершему князю Владимиру Святославичу с риторическим призывом встать из гроба и взглянуть на честь, которая ему оказана: «Оттряси сонъ, възведи очи, да видиши какоя тя чьсти Господь тамо сподобивъ, и на земли не беспамятна оставилъ сыномъ твоимъ». Называя эту «честь», Иларион указывает на потомство Владимира — его сыновей, на цветущее благоверие, на град Киев «величьствомъ сиающь», на «церкви цветущи». Церковь Благовещения — это не только честь Богу, но и честь всем горожанам Киева. Искусство, следовательно, служит человеку, «воздает ему честь», славит его и возвышает.

     Обращенность  искусства к его создателям и  ко всем людям стало стилеформирующей доминантой всего монументального искусства и всей литературы домонгольского периода. Именно отсюда идет импозантность, торжественность, церемониальность всех форм искусства и литературы этого времени.

     Литературный  стиль всего домонгольского периода может быть определен как стиль монументального историзма. Люди этого времени стремились увидеть во всем значительное по содержанию, мощное по своим формам. Стиль монументального историзма характеризуется стремлением рассматривать изображаемое как бы с больших расстояний — расстояний пространственных, временных (исторических), иерархических. Это стиль, в пределах которого все наиболее красивое представляется большим, монументальным, величественным. Развивается своеобразное «панорамное зрение». Летописец видит Русскую землю как бы с большой высоты. Он стремится вести повествование о всей Русской земле, сразу и легко переходит от события в одном княжестве к событию в другом — на противоположном конце Русской земли. Летописец все время перебрасывает свой рассказ из Новгорода в Киев, из Смоленска во Владимир и т. п. Это происходит не только потому, что летописец соединял в своем повествовании источники различного географического происхождения, но и потому еще, что именно такой «широкий» рассказ отвечал эстетическим представлениям своего времени.

     Стремление  соединить в своем повествовании  различные географические пункты характерно и для сочинений Владимира  Мономаха — особенно для его биографии.

     Действие  «Сказания о Борисе и Глебе» также  происходит как бы в пути, переходит  из одного места Русской земли  в другое. На севере — это Новгород, где новгородцы препятствуют Ярославу бежать за море к варягам. На юге  — это печенежская степь, куда Владимир посылает Бориса с войском. На западе — это пустыня между  Польшей и Чехией, куда бежит и  где погибает злою смертью Святополк  Окаянный. На востоке — это Волга, куда отправляется Глеб. Действие «Сказания» как бы охватывает всю Русскую  землю.

     Характерно, что писатели XI—XII веков воспринимают победу над врагом как обретение «пространства», а поражение — как потерю пространства, несчастье — как «тесноту». Жизненный путь, если он исполнен нужды и горя, — это прежде всего «тесный путь».

     Многочисленные  упоминания различных географических точек в произведениях этого  времени далеко не случайны. Древнерусский  писатель как бы стремится отметить побольше мест совершившимися в них историческими событиями. Земля для него свята, она освящена этими историческими событиями. Он отмечает и то место на Волге, где конь Бориса запнулся в поле и сломал себе ногу, и Смядынь, где Глеба застала весть о смерти отца, и Вышгород, где были затем похоронены братья, и т. д. Автор как бы торопится; связать с памятью о Борисе и Глебе побольше различных мест, урочищ, рек и городов. Это особенно знаменательно в связи с тем обстоятельством, что культ Бориса и Глеба непосредственно служил идее единства Русской земли, прямо подчеркивал единство княжеского рода, необходимость братолюбия, строгого подчинения младших князей старшим.

     Эти священные места — как бы маяки, населяющие Русскую землю. Пространство как бы нуждается в том, чтобы  оно было как можно больше населено историческими воспоминаниями и церковными реликвиями. И не случайно автор «Сказания о Борисе и Глебе» говорит, что оба брата были просты и смиренны, на «высокая мѣста и жилища (селения.— Д. Л.) въселистася». Священные места в Русской земле представляются автору как некие возвышенности, вышки, созданные людьми. Они расставлены по всей Русской земле. Борис и Глеб — защитники не одного какого-либо города в Русской земле, но всех: в отличие от Дмитрия Солунского, говорит автор «Сказания», обращаясь к Борису и Глебу, «вы не о единомь бо градѣ, ни о дъву, ни о вьси (одном селе.— Д. Л.} попечение и молитву въздаета, нъ (но) о всеи земли Русьскѣи». Говоря о чудесах, происходящих от места их погребения, автор подчеркивает, что чудеса эти совершались над всеми, приходящими из самых дальних стран: «Не нашему единому языку тъкъмо подано бысть Бъгъмь, нъ и вьсеи земли спасение...» Человек стремится подчинить себе, освоить как можно более обширные пространства.