Поэт и его предназначение в творчестве Марины Цветаевой

Октябрьскую революцию Цветаева не поняла и не приняла. Цветаева не была монархисткой, но опасалась за судьбу России, опасалась перемен.

Над церковкой голубые облака,

Крик вороний…

И проходят – цвета пепла и песка –

Революционные войска.

Ох ты барская, ты царская моя тоска!

Нету лиц у них и нет имен, --

Песен нету!

Сергей Эфрон был в армии, Марина с дочерьми в послереволюционное время жили в Москве и очень бедно. Осенью 1918 года Марина Цветаева устроилась на работу в Наркомнац (народный комитет по делам национальностей), в этом ей помог ее квартирант.

В творчестве того времени ожидаешь увидеть ту тяжесть жизни, быта, которая сопутствовала поэту в нелегкие послереволюционные годы. Однако за редким исключением там совершенно противоположное – в это время Цветаева увлекается театром, создает шесть романтических пьес (еще три не завершены). А еще циклы «Любви старинные туманы», «Комедьянт», «Дон-Жуан», «Кармен». Все это было попыткой ухода от реальности в прошлое – восемнадцатый век, галантный, легкий, изящный. Главная движущая сила всех ее пьес – любовь, почти всегда завершающаяся разлукой. Цветаева как будто не видит ужасной ситуации в стране.

Все ее стихи – сплошное посвященье, отражение основных вех ее жизни. После знакомства с Юрием Завадским она пишет «Комедьянта»:

Ваш нежный рот – сплошное целованье…

И это все, и я  совсем как нищий.

Кто я теперь? – Единая? – Нет, тыща!

Завоеватель? – Нет, завоеванье!

Знакомится с Софьей Голлидэй:

Ландыш, ландыш белоснежный,

Розан аленький!

Каждый говорил ей нежно:

«Моя маленькая!»

Сильно ударила по Цветаевой смерть Александра Блока в 1921 году. Она завершает цикл «Стихи к Блоку», начатый еще в 1916 году.

Имя твое – птица в руке,

Имя твое – льдинка на языке.

Одно-единственное движение губ.

Имя твое – пять букв.

С Блоком связаны у Цветаевой такие понятия, как святость, страдание, свет и – снег: «снеговой лебедь», «снеговой певец». Он был для Цветаевой современным Орфеем, с постоянным чувством катастрофы в душе.

В 1919 году Цветаева отдает дочерей в детский приют, так как у нее нет средств их содержать.

Цветаева очень скучала, особенно по старшей дочери. Появляется цикл стихов, обращенных к Але.

Маленький домашний дух,

Мой домашний гений!

Вот она, разлука двух

Сродных вдохновений!

                  Вскоре умирает в приюте младшая дочь:

Две руки, легко опущенные

На младенческую голову!

Были – по одной на каждую –

Две головки мне дарованы.

Но обеими – зажатыми –

Яростными – как могла! –

Старшую у тьмы выхватывая –

Младшей не уберегла.

И это было только началом самых трагических страниц в ее судьбе…

2.2. «Здесь я не нужна, Там я не возможна»…

Весной 1921 года Марина с дочерью уезжает за границу к мужу.             После эмиграции Цветаева два с половиной месяца жила в Берлине в пансионе. Эти несколько недель были очень насыщенными по количеству встреч, дружб, увлечений, стихов… В этот короткий промежуток времени написан цикл стихов «Земные приметы», обращенный к издателю А.Г. Вишняку – новому бурному и кратковременному увлечению Цветаевой. Эти стихи непохожи на прежние. Они уже не так открыты, словно уходят в глубину переживаний. Чувства выражены изысканно-зашифрованно. В Берлине же произошла встреча с Андреем Белым, находившимся тогда в сложной жизненной ситуации. Цветаева помогала ему, чем могла – своим присутствием, дружеской поддержкой. В Берлине произошло одно из важнейших событий в жизни Цветаевой, повлиявшее на ее жизнь на многие годы – заочная эпистолярная встреча с Борисом Пастернаком. «Дорогой, золотой, несравненный мой поэт!» – обращался он к Цветаевой в первом же письме. Теперь в мире у нее был верный и непридуманный друг.

Берлин не был долгим пристанищем Цветаевой. Она решила ехать в Чехию, где учился ее муж, а правительство выплачивало некоторым русским эмигрантам – писателям и ученым – стипендию-пособие за счет золотого запаса, вывезенного в гражданскую войну из России. В Берлине уже не осталось человеческих отношений, которыми Цветаева могла бы дорожить – уехал Белый, разладилась дружба с Эренбургом, исчерпало себя увлечение Вишняком.

Тяжелые послереволюционные годы, ряд разочарований в Берлине сильно угнетали Цветаеву, ей казалось, что женщина, человек в ней уже погибли, остался только поэтический дар.

              Преодолеть эту пустоту Цветаевой помогла чешская природа. Она пишет большой цикл «Деревья», посвятив его своей чешской подруге Анне Тесковой. Эти стихи показывают постепенное умиротворение Цветаевой. В этом цикле можно наблюдать очень редкие для нее картины природы, цветовые и зрительные ассоциации. Она рисует пейзажи, преображая деревья поэтическим видением, одушевляя и очеловечивая их.

Что в вашем веянье?

                            Но знаю – лечите

                            Обиду Времени

                            Прохладой Вечности.

                            Но юным гением

                            Восстав – порочите

                            Ложь лицезрения

                            Перстом заочности.

В Праге она встретилась с Константином Болеславовичем Родзевичем. Пожалуй, это был ее единственный настоящий страстный, а не интеллектуальный и придуманный роман. Цветаева не скрывала своей любви, поэтому осталось множество воспоминаний свидетелей об этом романе:

«…Он прошел большой жизненный путь. Он был миниатюрный весь, деликатный. Правдивый и открытый, но одновременно и лукавый… Безответственность, но рыцарство огромное. Он был очень тонкий, тактичный… Марина Цветаева дала ему огромный аванс, который он и оправдал мужеством своей жизни, верностью политическим взглядам и верностью ее памяти. Хотя казалось, что между ними была большая диспропорция», -- вспоминала Аля Эфрон.

После Чехословакии Цветаева сначала жила у Ольги Елисеевны Колбасиной-Черновой в Париже, затем в 1926 году уезжает на все лето к морю, а на зиму устраивается в Бельвю. Весной 1927 года Цветаева перебирается из Бельвю в Медон, где она в разных квартирах прожила до весны 1932 года, потом в Кламар и Ванв.

В Париж Марина Цветаева приехала уже с двумя детьми – в феврале 1925 года у нее родился сын Георгий (Мур). В мечтах Цветаева называла его Борисом – в честь Пастернака, но уступила мужу, согласившись на Георгия. Она боготворила сына, и это отношение сохранилось на всю жизнь. Цветаева приносила ему в жертву все – вплоть до стихов. "Он не должен страдать от того, что я пишу стихи, -- пусть лучше стихи страдают!" – писала она в одном из писем. Мур стал центром ее жизни, средоточением чувств, мыслей, мечтаний.

В это же время печатаются статьи «Поэт о критике» и «Цветник» – первая попытка Цветаевой осмыслить само понятие поэзии. Статьи возникли из желания разобраться в принципах и подходе современной критики к литературе. Они вызвали настоящую бурю в печати, множество горячих и резких отзывов. Часто брань опускалась до уровня базарной ругани. Главным преследователем Марины Цветаевой был Г. Адамович, не понимающий и категорически не принимающий ее стихов.

В Париже Цветаева не была общепринятым поэтом, интеллигенция не принимала ее всерьез. Стихи ее не ценились, в ней видели только высокомерие и противоречия. Деньги были только от печатания стихов  в журналах, поэтому жила Марина Цветаева очень бедно. Ее друзья даже организовали комитет, который ежемесячно собирал для нее деньги.

Наметился и разлад в отношениях с Алей. Дочь пошла за отцом, в сторону, противоположную матери. В конфликте переплелись нужда и политика. Вслед за отцом Аля начала видеть в Советском Союзе воплощение идеала. К тому же, после рождения Мура, Марина Цветаева  сосредоточила все свои мысли и чувства на нем, заставляя Алю заниматься хозяйством. Впрочем, быт занимал почти все время и у самой Цветаевой, времени на стихи оставалось очень мало.

Стихи эмиграции – важный этап творчества Марины Цветаевой. Их отличает внешняя простота, сдержанность, объективность, но появляется глубина мудрости. В этих стихотворениях видна отрешенность поэта, уход в глубины сознания, во внутренний мир. Цветаева отчуждается от людей, ограничивая свой мир предметами неодушевленными. Появляются циклы, обращенные к столу, кусту, саду. В этих стихах уже нет бунта, поэт принимает все как должное, не пытаясь преодолеть судьбу, углубляется в себя:

Уединение: уйди

В себя, как прадеды в феоды.

Уединение: в груди

Ищи и находи свободу.

Тогда же создано одно из самых гениальных стихотворений Цветаевой, которое ныне можно найти во всех сборниках. Одиночество на чужбине вылилось и выстрадалось в строчки, полные тоски и даже попытки издеваться над этой тоской:

Тоска по родине! Давно

Разоблаченная морока!

Мне совершенно все равно –

Где совершенно одинокой

Быть, по каким камням домой

Брести с кошелкою базарной

В дом, и не знающий, что – мой,

Как госпиталь или казарма…

              Цветаева заявляет и о презрении к языку, который она так любила, с которым так мастерски обращалась:

Не обольщусь и языком

Родным, его призывом млечным.

Мне безразлично – на каком

Не понимаемой быть встречным!

Она понимает, что время ее ушло безвозвратно. Она не нужна как поэт на Родине, и не нужна на чужбине. Но признавая за Советской России будущее, для себя она в возвращении на родину смысла не видит. «Здесь я не нужна, Там я невозможна», - напишет она в письме к Тесковой. Лишь следующее поколение, поколение детей, считает Цветаева, сможет вернуться домой. Детям принадлежит будущее и они должны сами сделать свой выбор, не оглядываясь на отцов, ведь «наша совесть – не ваша совесть!» и «наша ссора – не ваша ссора», а потому «Дети! Сами творите брань Дней своих». В «Стихах к сыну» Цветаева напутствует своего семилетнего Мура:

Нас родина не позовет!

Езжай, мой сын, домой – вперед –

В свой край, в свой век, в свой час, – от нас –

В Россию – вас, в Россию – масс…

Весной 1937 года, исполненная надежд на будущее, уехала в Москву дочь Цветаевой, Ариадна, еще в шестнадцать лет принявшая советское гражданство. А осенью Сергей Эфрон, продолжавший свою деятельность в «Союзе возвращения на Родину» и сотрудничество с советской разведкой, оказался замешанным в не очень чистоплотную историю, получившую широкую огласку. Ему пришлось в спешке покинуть Париж и тайно переправляться в СССР. Отъезд Цветаевой был предрешен.

Она находится в тяжелом душевном состоянии, более полугода ничего не пишет. Готовит к отправке свой архив. Из творческого молчания ее вывели сентябрьские события 1938 года. Нападение Германии на Чехословакию вызвало ее бурное негодование, вылившееся в цикле «стихи к Чехии».

12 июня 1939 года Цветаева с сыном уезжает в Москву. Радость от соединения семьи длится недолго. В августе арестовали и отправили в лагерь дочь, а в октябре – мужа Цветаевой. Цветаева скитается с часто болеющим Муром по чужим углам, стоит в очередях с передачами Але и Сергею Яковлевичу. Чтобы прокормиться она занимается переводами, с головой уходя в работу. «Я перевожу по слуху – и по духу (вещи). Это больше, чем смысл», - такой подход подразумевал поистине подвижнический труд. На свои стихи времени не хватало. Среди переводческих тетрадей затерялось лишь несколько прекрасных стихотворений, отражавших ее душевное состояние:

Пора снимать янтарь,

Пора менять словарь,

Пора гасить фонарь

Наддверный…

В апреле 1941 года Цветаеву принимают в профком литераторов при Гослитиздате, но силы ее на исходе: «Я свое написала, могла бы еще, но свободно могу не».

Война прервала ее работу над переводом Г. Лорки, журналам становится не до стихов. Восьмого августа, не выдержав бомбежек, Цветаева вместе с несколькими писателями эвакуируется в городок Елабугу на Каме. Работы, даже самой черной, для нее нет. Она пытается найти что-нибудь в Чистополе, где находится большинство московских литераторов. 28 августа, обнадеженная, возвращается в Елабугу. А 31-го, пока в доме не было сына и хозяев, она повесилась, оставив три записки: товарищам, поэту Асееву и его семье с просьбами позаботится о сыне и Муру: «Мурлыга! Прости меня, но дальше было бы хуже. Я тяжело больна, это уже не я. Люблю тебя безумно. Пойми, что я больше не могла жить. Передай папе и Але – если увидишь – что любила их до последней минуты, и объясни, что попала в тупик».

Борис Пастернак сказал о ее кончине: «Марина Цветаева всю жизнь заслонялась от повседневности работой, и когда ей показалось, что это непозволительная роскошь и ради сына она должна временно пожертвовать увлекательную страстью и взглянуть кругом трезво, она увидела хаос, не пропущенный сквозь творчество, неподвижный, непривычный, косный, и в испуге отшатнулась, и, не зная, куда деться от ужаса, впопыхах спряталась в смерть, сунула голову в петлю, как под подушку».