Творчество Цветаевой

Мертвый был и сенил:

Берегитесь гробниц!

От вчерашних правд 

В доме смрад и хлам.

Даже самый прах

Подари ветрам!

Дорогой ценой купленное  отречение от мелких “вчерашних правд” в дальнейшем помогло М. Цветаевой  мучительным путем, но все же прийти к постижению большой правды века. Именно там, за рубежом, Марина Ивановна, пожалуй, впервые обрела трезвое знание о жизни, увидела мир без каких бы то ни было романтических покровов.

Самое ценное, самое несомненное  в зрелом творчестве Цветаевой —  ее неугасимая ненависть к “бархатной сытости” и всякой пошлости. В дальнейшем творчестве М. Цветаевой все более крепнут сатирические ноты. В то же время в М. Цветаевой все более растет и укрепляется живой интерес к тому, что происходит на покинутой Родине. “Родина не есть условность территории, а принадлежность памяти и крови, — писала она, — Не быть в России, забыть Россию — может бояться только тот, кто Россию мыслит вне себя. В ком она внутри — тот теряет ее лишь вместе с жизнью”. С течением времени понятие “Родина” для нее наполняется новым содержанием. Поэт начинает понимать размах русской революции (“лавина из лавин”), она начинает чутко прислушиваться к “новому звучанию воздуха”.

Тоска по России сказывается  в таких лирических стихотворениях, как “Рассвет на рельсах”, “Лучина”, “Русской ржи от меня поклон”, “О неподатливый язык...”, сплетается с думой о новой Родине, которую поэт еще не видел и не знает:

Покамест день не встал 

С его страстями стравленными,

Из сырости и шпал

Россию восстанавливаю.

 

К 30-м годам Марина Цветаева совершенно ясно осознала рубеж, отделивший ее от белой эмиграции. Важное значение для понимания поэзии Цветаевой, которую она заняла к 30-м годам, имеет цикл “Стихи к сыну”. Здесь она во весь голос говорит о Советском Союзе как о новом мире новых людей, как о стране совершенно особого склада и особой судьбы, неудержимо рвущейся вперед — в будущее, и в само мироздание — “на Марс”.

Нас родина не позовет!

Езжай, мой сын, домой  — вперед — 

В свой край, в свой век, в свой час — от нас — 

В Россию — вам, в Россию — масс,

В наш — час —  страну! В сей — час — страну!

В на — Марс — страну! В без — нас — страну!

 

Русь для Цветаевой  — достояние предков, Россия —  не более чем горестное воспоминание “отцов”, которые потеряли родину и у которых нет надежды обрести ее вновь, а “детям” остается один путь — домой, на единственную родину. Столь же твердо Цветаева смотрела и на свое будущее. Она понимала, что ее судьба — разделить участь “отцов”.

Последнее, что М.И. Цветаева написала в эмиграции, — цикл гневных антифашистских стихов о растоптанной Чехословакии, которую она нежно и преданно любила. Это поистине “плач гнева и любви”, это крик живой, но истерзанной души:

Отказываюсь — быть.

В Бедламе — нелюдей 

Отказываюсь — жить.

С волками площадей.

С волками площадей...

 

На этой ноте последнего отчаяния оборвалось творчество М.И. Цветаевой. Дальше осталось просто человеческое существование. И того — в обрез. В 1939 году М. Цветаева восстанавливает свое советское гражданство и возвращается на родину. Она мечтала вернуться в Россию “желанным и жданным гостем”. Но так не получилось. Грянула война. Эвакуация забросила. Цветаеву сначала в Чистополь, а затем в Елабугу. Тут-то ее и настигло одиночество. Измученная, потерявшая веру, 31 августа 1941 года Марина Ивановна Цветаева покончила жизнь самоубийством.

В судьбах  многих поэтов того поколения отразилась драма истории. Трагическим был уход А. Блока и Н. Гумилева, В. Маяковского и С. Есенина, Н. Клюева и О. Мандельштама, К. Бальмонта и А. Белого; в вынужденной изоляции на родине оказались М. Волошин, М. Кузмин. Жизнь Марины Цветаевой как бы вобрала в себя все варианты этих судеб. Ни один роковой поворот времени не обошел ее. «Эхо мира» отозвалось во всей ее судьбе.

Тема поэта  в творчестве Марины Цветаевой

 

В русской литературе тема поэта и поэзии является одной из ведущих. Стихи такого рода всегда представляют собой своеобразный творческий самоотчет, напряженную авторскую исповедь, почему и приковывают к себе внимание читателя. Как же звучит эта тема в творчестве М. Цветаевой?

«Песенное ремесло» для  Цветаевой святое. Убежденность в  значимости поэтического слова помогала ей выстоять в жизненных испытаниях. Слово спасает душу художника:

Мое убежище от диких  орд,

Мой щит и панцирь, мой последний форт

От злобы добрых и от злобы злых -

Ты - в самых ребрах мне засевший стих!

(1918)

 

Такое понимание творчества как нравственной опоры близко пушкинским представлениям (в стихотворении «Близ мест, где царствует Венеция златая...» поэт сравнивает себя с «ночным гребцом», который песней «умеет услаждать свой путь над бездной волн»).

Для Цветаевой творчество - созидательный акт, противостоящий «бегу времени» и небытию. В стихотворении  «Литературным прокурорам» (сборник «Волшебный фонарь») есть такие строки:

Всё таить, чтобы люди забыли

Как растаявший снег и  свечу?

 

Быть в грядущем лишь горсточкой пыли

Под могильным крестом?

Не хочу!

 

Для того я (в проявленном - сила!)

Все родное на суд отдаю,

Чтобы молодость вечно  хранила 

Беспокойную юность мою.

(1911)

 

Труд поэта рассматривается Цветаевой как служение, исполненное высочайшего смысла, озаренное божественным огнем: «Легкий огонь, над кудрями пляшущий, -/ Дуновение - вдохновения!»

Творческое горение, непрерывная  душевная работа - признак истинности дарования художника. Цветаева удивительно точно находит образ-символ своего огня вдохновения:

Птица-Феникс я, только в  огне пою!

Поддержите высокую  жизнь мою!

Высоко горю - и горю дотла!

И да будет вам ночь - светла!

(1918)

 

Поэт, по Цветаевой, противостоит миру косности, духовного мещанства, прагматизма: «Он тот, кто смешивает карты,/ Обманывает вес и счет...» Сама стезя поэта, по словам Цветаевой, «не предугадана календарем». В поэте ей дорого мужество преодоления, упорство труда, преданность своему ремеслу и призванию. А само творчество - это напряженная, сосредоточенная внутренняя работа, невозможная без отвержения всех «земныхсует»:

Тише, хвала!

Дверью не хлопать,

Слава!

Стола

Угол - и локоть.

 

Сутолочь, стоп!

Сердце, уймись!

Локоть - и лоб.

Локоть - и мысль.

(1926)

Тот же мотив звучит и  в цикле «Стол», который по праву  может быть назван одой письменному столу. Стол - «письменный вьючный мул» - становится здесь символом хранительной и созидательной силы творчества. Эта сила открывает для поэта все новые и новые возможности самосовершенствования, не позволяет душе поэта «ожесточиться, очерстветь».

 

Мой письменный верный стол!

Спасибо за то, что, ствол 

Отдав мне, чтоб стать - столом,

Остался - живым стволом!

(1933)

Цветаева видит в  поэте черты воина и защитника, стоящего на страже подлинных ценностей. Взыскуя истины, он платит за ее познание своим сердцем, своей жизнью.

Поэт наделен особым духовным зрением. Он способен проникать  в будущее с такой же свободой и легкостью, как в настоящее и прошлое. Пророческий дар, которым отмечена настоящая поэзия, в высшей степени присущ и цветаевской музе. В одном из стихотворений 1918 года есть такие строки:

Знаю всё, что было, всё, что будет,

Знаю всю глухонемую тайну,

Что на темном, на косноязычном

Языке людском зовется -

Жизнь.

 

Слово «поэт» для М. Цветаевой  звучит всегда трагично, так как  поэт не совпадает со своей эпохой, он — «до всякого столетья». Причастность к тайнам бытия, поэтические прозрения не спасают его от жестокости окружающего мира. Поэт чувствует себя в мире изгоем, лишним:

Что же мне делать, слепцу и пасынку,

В мире, где каждый и  отч и зряч,

Где по анафемам, как по насыпям —

Страсти! где насморком

Назван — плач!

 

Эта тема особенно напряженно звучит в цикле «Поэт», но в этом же цикле есть и совершенно иная трактовка судьбы поэта:

Поэты мы — и в рифму с париями,

Но, выступив из берегов,

Мы бога у богинь оспариваем

И девственницу у богов!

 

Это значит, что поэт, будучи вытесненным за пределы жизни  человеческой, оказывается соразмерным всему мирозданию, и только там его подлинная жизнь. С присущей ей афористичностью М. Цветаева дала такое определение поэта: «Равенство дара души и слова — вот поэт». О своей душе она сказала: «Душа родилась крылатой», и «дар души», о котором говорила М. Цветаева, по-видимому, включает в себя и это ощущение окрыленности и свободы, которое дает возможность прозрения законов, движущих бытием:

Мы спим — и вот, сквозь каменные плиты,

Небесный гость в  четыре лепестка.

О мир, пойми! Певцом —  во сне — открыты

Закон звезды и формула цветка.

 

М. Цветаевой всегда было свойственно романтическое представление  о поэтическом творчестве как  о бурном порыве, захватывающем всю  душу: «К искусству подхода нет, ибо  оно захватывает», «Состояние творчества есть состояние наваждения», «Поэта—  далеко заводит речь». Поэт и дело поэта воплощались в образах «легкого огня», «тайного жара», несгорающей птицы Феникс. В более поздних цветаевских произведениях судьба поэта приобретает еще более катастрофическое освещение:

Поэтов путь: жжя, а  не согревая,

Рвя, а не взращивая — врыв и взлом —

Твоя стезя, гривастая  кривая,

Не предугадана календарем!

 

Писать стихи, по мнению М. Цветаевой, — это все равно  что «вскрыть жилы», из которых неостановимо и невосстановимо хлещут и «жизнь»  и «стих». Но исступленный порыв с необходимостью должен сочетаться с железной дисциплиной, с работой «до седьмого пота». «Творческая воля есть терпение», — заметила она в одном из писем. Об упорном творческом труде говорит она и в стихах составляющих цикл «Стол», и в стихах, обращенных к А. С. Пушкину:

Прадеду — товарка:

В той же мастерской!

Каждая помарка —

Как своей рукой...

Пелось как — поется

И поныне — так

Знаем, как «дается»!

Над тобой «пустяк»,

Знаем — как потелось!..

 

Сущность же поэзии М. Цветаева видела в том, что она  передает «строй души» поэта. Этот душевный строй должен быть новым, не похожим на другие. Поэту запрещается повторять то, что уже было сказано, он должен изобретать свое, открывать и воплощать новые душевные состояния. «Не хочу служить трамплином чужим идеям и громкоговорителем чужим страстям», — писала М. Цветаева.

Для того, чтобы воплотить  свое, индивидуальное видение мира, поэту необходимо услышать в стертых, обиходных словах нечто новое. В  прислушивании поэта к звукам жизни и словам М. Цветаева видела основу поэтического творчества: «Словотворчество есть хождение по следу слуха народного и природного, хождение по слуху. Все же остальное — не подлинное искусство, а литература» («Искусство при свете довести»). Но поэт не только вслушивается в звучание жизни, но и трансформирует его:

Жизнь, ты часто рифмуешь с: лживо, —

Безошибочен певчий слух!

 

Так понимаемая поэзия стала  для поэта опорой в тяжких жизненных  испытаниях. «Ни с кем, одна, всю жизнь, без книг, без читателей, без друзей, — без круга, без среды, без всякой защиты, причастности, хуже, чем собака, а зато... А зато — всё», — говорила М. Цветаева в одном из писем. «Всё», — это поэзия, ставшая для нее высшей причастностью.

 

 

 

 

Поэты-современники в творчестве Марины Цветаевой

 

Стихи к Блоку», если не считать юношеских обращений к «Литературным пророкам» и упомянутого выше «Моим стихам», открывают едва ли не главную тему Цветаевой – поэт, творчество и их роль в жизни. Когда Цветаева в известном письме к В. Розанову (1914) утверждала, что для нее каждый поэт – умерший или живой – действующее лицо в ее жизни, она нисколько не преувеличивала. Ее отношение к поэтам и поэзии, пронесенное через всю жизнь, не просто уважительно–признательное, но несет в себе и трепет, и восхищение, и признание избраннической доли художника слова. Сознание своей приобщенности к «святому ремеслу» наполняло ее гордостью, но никогда – высокомерием. Братство поэтов, живших и ушедших, – в ее представлении своеобразный орден, объединяющий равных перед Богом духовных пастырей человеческих. Поэтому ко всем, и великим и скромным поэтам, у нее обращение на «ты», в этом нет ни грана зазнайства или амикошонства, а только понимание общности их судеб. (Этим объясняется и то, что Цветаева, как и Ахматова, не любила слова «поэтесса»; обе справедливо полагали, что имеют право на звание «поэта».) Таким будет ее отношение к Пастернаку, Маяковскому, Ахматовой, Рильке, Гронскому, Мандельштаму и др. Но два имени в этом ряду выделяются – Блока и Пушкина.