Творчество Цветаевой

Обращения Цветаевой  к поэтам-современникам многочисленны  и разнообразны. Цветаева обладала редким даром - удивительным умением восхищаться талантом, быть благодарной художнику, глубоко чувствовать душу в его творениях. Всегда чуждавшаяся всякого рода поэтических объединений, презиравшая богему, далекая от окололитературной борьбы самолюбий и амбиций, она была счастливо лишена чувства творческой зависти или ревности. Самозабвенным и безоглядным было ее восхищение художником, соприкосновение с чужим вдохновенным словом рождало в ответ «небесный пожар» души.

Однако обращения Цветаевой к современникам были не только данью восхищения. Ее стихотворения, очерки, воспоминания, статьи, посвященные поэтам, содержат тонкий и точный анализ творческой личности. Ее оценки глубоки и оригинальны. Поэтому, знакомясь с творчеством многих авторов XX века, невозможно пройти мимо цветаевских отзывов. С их помощью можно лучше и яснее представить себе человеческую и художническую суть Владимира Маяковского и Константина Бальмонта, Андрея Белого и Бориса Пастернака, Осипа Мандельштама и Валерия Брюсова. Касаясь творчества уже ушедших поэтов, она считала особо важным воссоздать живой облик поэта, вернуть его читателю. Символично в этом плане название очерка о Максимилиане Волошине - «Живое о живом» (1932).

Остановимся подробнее  на двух цветаевских стихотворных циклах, посвященных поэтам-современникам, - «Стихи к Блоку» (1916, 1920, 1921) и «Ахматовой» (1916). Оба поэта занимали совершенно особое место в душе Цветаевой. Их творчество было для нее целым миром, их личность притягивала. Александр Блок, например, виделся ей не просто поэтом, но существом высшего порядка: «Божий праведник мой прекрасный» . Кроме того, он был для Цветаевой идеальным воплощением, по выражению А. С. Пушкина, «взыскательного художника», поднявшегося на огромную нравственную высоту. Одно из стихотворений 1920 г. Цветаева заключает строками: «Предстало нам - всей площади широкой! -/ Святое сердце Александра Блока».

Блоковский цикл насыщен  реминисценциями из стихотворений самого поэта. Цветаева стремится постичь тайну духовной жизни художника. Это и рассказ о любви - в нем переданы тончайшие оттенки чувств лирической героини. Одна из отличительных черт этого цикла - музыкальность, что весьма символично, ведь и сам Блок придавал огромное значение музыке, которая воспринималась им как мировая стихия.

Об отношении Цветаевой  к Блоку можно судить уже по первому стихотворению цикла «Стихов к Блоку» (1916) - трепетно воспринимается ею звук самого имени поэта:

Имя твое - птица в руке,

Имя твое - льдинка на языке.

Одно-единственное движенье губ.

Имя твое - пять букв.

 

Анафора (единоначатие) усиливает  восхищение цветаевской героини  поэтом, подчеркивает, сколько сокровенного, драгоценного заключает в себе для нее даже звучание его имени. С бережностью и пристальностью любви найдены в стихотворении сравнения к звучанию его имени (оно сознательно не называется автором в стихотворении). Любовь к поэту живет не только в глубине души героини, но ив приметах внешней жизни, напоминающих о нем, и образ поэта словно оживает в них. Все определения здесь роднит общая черта: они передают то, что длится не более короткого мига, но оставляет в сердце долгий след: неуловимы «птица в руке», могущая улететь; «льдинка на языке», которая вот-вот растает; «одно-единственное движенье губ», которое исчезает, едва прозвучав, наконец, «щелканье ночных копыт», замолкающее вдали. Связаны эти определения еще одной характеристикой: все они отражают извечное стремление человека остановить прекрасное мгновение, удержать красоту. Поэтому - «птица в руке», «мячик, пойманный налету».

Неподвижен только лик  героя, который угадывается в  словах про «нежную стужу недвижных век». Важен в стихотворении и мотив удивления чуду. Воплощенное чудо - прирученная певчая стихия («Имя твое - птица в руке»), и сама возможность «присвоить» ее, назвать по имени. «Льдинка на языке» - это щекочущий холодок тайны, прикосновение к самым сокровенным глубинам души. «Одно-единственное движенье губ» - изумление от того, что огромный поэтический мир рождается из этого движения, как возникает волшебная музыка из семи нот на линейке.

Но автор не довольствуется только этими обозначениями звука. Музыкальная палитра стихотворения чрезвычайно насыщена: здесь и звон бубенца, и щелк курка. Все они передают динамику переживаний и чувствований героини. Появляется в стихотворении и сквозной для всего цикла мотив полета, радостный и светлый: «мячик, пойманный на лету», «в лег ком щелканье ночных копыт». Поэт, по Цветаевой, тесно связан с природными стихиями. (Вспомним ее строки: «Стихи растут как звезды и как розы».) Эта взаимосвязь органична: поэт как бы говорит голосом природы, поскольку вышел из нее, рожден ею («Путь комет - поэтов путь», - утверждает Цветаева), и сама молчаливая природа озвучивается, одушевляется присутствием поэта: «Камень, кинутый в тихий пруд,/ Всхлипнет так, как тебя зовут».

Автор свободно оперирует  контрастными определениями. Камню (тяжести, весомости, вечности) противопоставляется «щелканье ночных копыт» - звук, рожденный стихией бега. Заметим, что эта стихия всегда была для Цветаевой прочно связана с образом поэта (к примеру, в цикле «Стихи к Пушкину» она писала: «Пушкинский мускул.../ Мускул полета,/ Бега,/ Борьбы»).

Душа поэта бесстрашна и стремится к подвигу. (Вспомним строки самого Блока из цикла «На поле Куликовом»: «И даже мглы - ночной и зарубежной -/ Я не боюсь. Пусть ночь. Домчимся. Озарим кострами/ Степную даль».) Поэт не боится испытаний, потому и «щелканье ночных копыт» названо «легким». И в унисон ему «громкое имя твое гремит».

 

Этот героический мотив  в стихотворении подкрепляется  и сугубо языковыми средствами.

Шипящие и взрывные звуки  в одной строке напоминают цокот  копыт по мостовой, создают впечатление  движения. Дважды повторенное звуковое сочетание «гр» в другой строке передает раскаты поражающего слух имени. Так создается двуединый образ поэта - выразителя тайной, сокровенной мелодии души и мелодии победительной, мощной, творчески-властной.

И всегда рядом с поэтом, принимающим на себя все беды мира, таится опасность, близость «бездны мрачной»: «И назовет его нам в висок/ Звонко щелкающий курок». Поэт - всегда на краю, ближе всех к зияющей бездне. Он поставлен перед ней самим своим предназначением - противостоять злу. (В очерке «Мой Пушкин» Цветаева писала: «Первое, что я узнала о Пушкине, это - что его убили».) В рассматриваемом стихотворении выстрел обозначен лишь косвенно, но тем самым подразумевается вероятность его. И вновь повторенное автором слово «звонко» могло бы показаться неуместным, если бы не знать удивительных пушкинских строк из «Пира во время чумы»: «Есть упоение в бою...»

В последней строфе цветаевского стихотворения авторский голос  снижается почти до шепота. После кульминационной по высоте и громкости звука второй строфы мелодия постепенно становится все тише, окончательно замолкая при переходе из яви в сон в последней строке: «С именем твоим - сон глубок». Здесь уже определения имени поэта не звучащие, а напротив, связанные с таинственной, волнующей беззвучностью: «поцелуй в глаза», «поцелуй в снег», «голубой глоток». Это общение «поверх барьеров», но в то же время со своими запретами («ах, нельзя!») и границами - и сладостной притягательностью этих запретов:

Имя твое - ах, нельзя! -

Имя твое - поцелуй в  глаза,

В нежную стужу недвижных век.

Имя твое - поцелуй в  снег.

 

В такие сокровенные  минуты нельзя называть «громкое имя», нельзя потревожить его суетным упоминанием. Проникновение в душу поэта - благоговейное, сосредоточенное, самоуглубленное. Трепетно ощущение причастности к его миру - потому и «поцелуй в глаза», тихий до беззвучности, нежный - «в нежную стужу недвижных век» (аллитерация в данной строке необходима для усиления этого впечатления).

Вольная, изменчивая стихия бега, полета, со всей их быстротой и  стремительностью, оттенены зачарованной стужей «недвижных век». Так Цветаева передает не только разнообразие ощущений героини, но и многообразие душевных состояний самого поэта. Эти строки свидетельствуют о непознаваемости души художника, о некой незримой грани, черте, которую даже при самой глубокой любви - «ах, нельзя!» - преступить. И всеобъемлющая любовь героини к поэту отступает с почтением и трепетом перед неразгаданностью тайны гения и самого бытия.

Имя поэта для героини - святое (в третьем стихотворении  цикла есть строки: «И во имя твое святое/ Поцелую вечерний снег...»). Приобщение к творческому миру художника способно одарить любящее сердце неповторимым ощущением внутренней гармонии. Героине оно дает возможность обрести душевный покой и умиротворение. Потому и завершается стихотворение просветленным: «С именем твоим - сон глубок».

А.А. Ахматова также всегда очень много значила в жизни  Цветаевой. Героиня-адресат этого цикла символически названа «Царскосельской Музой», «раненой Музой», «Музой плача». «О, Муза плача, прекраснейшая из муз!» - так начинается первое стихотворение цикла. В этом образе удивительно сочетаются два противоположных начала. Парадоксальная, «двухцветная» характеристика выявляет двойственную природу его воплощений:

О ты, шальное исчадие  ночи белой!

Ты черную насылаешь  метель на Русь,

И вопли твои вонзаются  в нас, как стрелы.

 

Образ, явленный в таком  драматическом ключе («шальное исчадие»), и чувство вызывает двоякое: некую  смесь восхищения, восторга - и ужаса:

И мы шарахаемся, и глухое: ох! -

Стотысячное - тебе присягает,

Анна Ахматова!..

 

Существен здесь и  масштаб изображения. Глобальным видится  автору воздействие поэтического дара на окружающий мир: «Ты черную насылаешь  метель на Русь». Приобщение к судьбе героини-адресата несет в себе и сладость, и угрозу: «вопли твои вонзаются в нас, как стрелы», но все же: «Мы коронованы тем, что одну с тобой/ Мы землю топчем, что небо над нами - то же!» Автор осознает эту приобщенность как великий дар. И, по Цветаевой, принять его можно лишь целиком, со всей драгоценной тяжестью этой ноши: «И тот, кто ранен смертельной твоей судьбой,/ Уже бессмертным на смертное сходит ложе». И тут действительно, как сказал Пастернак, «кончается искусство,/ И дышат почва и судьба». Ведь погружение в поэтический мир, убеждена Цветаева, есть не просто чтение стихов, но - полнота сопереживания (слова Цветаевой о пушкинской дуэли: «Нас этим выстрелом всех в живот ранили»).

Даже само имя героини-адресата несет на себе, в восприятии автора, мету «смертельной судьбы»: «...Это имя - огромный вздох,/ И в глубь он падает, которая безымянна». «В глубь» - в ту самую сердцевину души, где хранятся самые дорогие впечатления. Чувство восхищения поэтом не остается бездейственным: оно рождает стремление одарить в ответ, в благодарность отдать поэту нечто столь же бесценное, как и его дар. Для цветаевской героини такая неразменная ценность - ее родной город:

В певучем граде моем купола горят,

И Спаса светлого славит слепец бродячий...

И я дарю тебе свой колокольный  град,

Ахматова! - и сердце свое в придачу.

 

Казалось бы, что может  быть больше такого безоглядного растворения  в любви, столь ярко выраженной самоотверженной  готовности отдать «сердце свое в  придачу»? Однако еще многие и многие вдохновенные строки посвятит Цветаева в знак любви своим собратьям по перу. Ее «безмерная» душа вмещала такую же безграничную любовь. В 1921 году она напишет А.А. Ахматовой эти пронзительные слова: «Мне так жалко, что все это только слова - любовь - я так не могу, я бы хотела настоящего костра, на котором бы меня сожгли».

 

 

 

 

 

Марина Цветаева — поэт-новатор

 

Жизнь посылает некоторым поэтам такую судьбу, которая  с первых же шагов сознательного  бытия ставит их в самые благоприятные  условия для развития природного дара. Такой (яркой и трагической) была судьба Марины Цветаевой, крупного и значительного поэта первой половины прошлого века. Все в ее личности и поэзии (для нее это нерасторжимое единство) резко выходило из общего круга традиционных представлений, господствующих литературных вкусов. В этом была и сила, и самобытность ее поэтического слова.

Со страстной убежденностью  провозглашенный ею в ранней юности жизненный принцип быть только самой  собой, ни в чем не зависеть ни от времени, ни от среды, обернулся в  дальнейшем неразрешимыми противоречиями трагической личной судьбы.

Взаимоотношения читателя и поэта, традиционно важные для  русской литературы, далеко не безразличны  и для Цветаевой. Назовем, к примеру, известное стихотворение «Тебе - через сто лет» (1919), в котором содержится ее обращение к «читателю... в потомстве». Восприняв от своих предшественников ответственное отношение к слову, Цветаева и от читателя ждет того же понимания высокой миссии слова. Она убеждена: не прихотью «изменчивой моды», не тщеславным желанием цитировать то, что «на устах у всех», должен определяться интерес к поэзии. Для Цветаевой «чтение - прежде всего сотворчество». А это готовность к познанию, к нелегкой душевной работе.