Вечные образы в мировой литературе

У Гамлета философский  склад ума: от частного случая он всегда переходит к общим законам  мироздания. Семейную драму убийства отца он рассматривает как портрет  мира, в котором процветает зло. Легкомыслие  матери, столь быстро забывшей об отце и вышедшей замуж за Клавдия, приводит его к обобщению: «О женщины, вам имя — вероломство». Вид черепа Йорика наводит его на мысли о бренности земного. Вся роль Гамлета построена на том, чтобы тайное сделать явным. Но особыми композиционными средствами Шекспир добился того, чтобы сам Гамлет остался вечной загадкой для зрителей и исследователей.  

«ЗАПАДНЫЙ ГАМЛЕТ», или ГАМЛЕТ КАК ВЕЧНЫЙ ОБРАЗ  ЗАРУБЕЖОЙ КУЛЬТУРЫ

Проблемой Гамлета  заинтересовались уже современники драматурга – известно, что пьеса  имела большой успех [5] – но серьезную  научную оценку в критике она  получила лишь после смерти великого английского писателя. Глубина характера  Гамлета дала исследователем широкое  поле для интерпретаций и размышлений, вызвала многочисленные споры, отголоски  которых слышны до сих пор.

Трудно вообразить объем статей и книг, содержание которых так или иначе связано  с интерпретацией «Гамлета» Шекспира. Так, в библиографии по «Гамлету», доведенной лишь до 1935 г., значится более двух тысяч  названий, а польский исследователь  Ян Котт (Jan Kott) еще в начале 1960-х годов сравнивал библиографию по «Гамлету» с книгой, которая по объему в два раза больше телефонного справочника Варшавы [6]. Библиография русских переводов «Гамлета» и критической литературы о нем на русском языке уже к 1987 г. составляла более 1500 единиц [7] . Сколько написано шекспироведами за последние семьдесят лет, не подсчитывал никто. Сегодня в любой поисковой системе сети Интернет можно найти несколько десятков тысяч ссылок по данному вопросу, но количество исследований, эссе и рефератов, «вывешенных» на веб-ресурсах, не всегда отвечает необходимому филологическому, искусствоведческому или культурологическому уровню.

Гениальность  Шекспира проявилась в том, что, использовав историю убийства датского короля своим братом, драматург из достаточно заурядного события истории прошлых веков смог развить потрясающую по своему философско-эстетическому содержанию драму, а из простого героя-мстителя — трагическую личность, волнующую умы миллионов зрителей и читателей. Шекспир создал наиболее глубокий и многогранный характер во всей мировой литературе, по своей силе и полноте сравнимый лишь с Дон Кихотом и Эдипом. Поэтому не удивительно, что в критике, посвященной «Гамлету», по словам А. Аникста, «отразилась борьба всех течений общественно-философской мысли, начиная с 17 в. и по наше время»[8] .

В 1736 г. вышло  эссе анонимного автора «Некоторые комментарии  к трагедии “Гамлет, принц Датский”, написанной мистером Вильямом Шекспиром» (Some Remarks on the Tragedy of Hamlet, Prince of Denmark, Written by Mr. William Shakespeare), которое приписывают Томасу Ханмеру (Thomas Hanmer)[9] . В этой работе обращается внимание на то, что Гамлет, открыв тайну вероломного убийства своего отца, на протяжении четырех актов медлит и колеблется в осуществлении мести. Автор утверждает, что у Шекспира не получилась бы настолько интересная и занимательная пьеса, если бы герой сразу отомстил Клавдию. Но стало очевидным то обстоятельство, что необходимы особые причины, объясняющие такое поведение принца Датского.

Уильям Ричардсон (William Richardson) в работе «Философский анализ и иллюстрация некоторых замечательных характеров Шекспира» (A Philosophical Analysis and Illustration of Some of Shakespeare's Remarkable Characters, 1774) полагал, что Гамлет находится в тяжелом состоянии духа вследствие поведения своей матери и поэтому не в состоянии действовать. Тот факт, что Гертруда выходит замуж за брата усопшего отца, ошеломляет его до такой степени, что принц долго не может разобраться в том, что и как ему следовало бы делать.

Развивая точку  зрения Гердера о творчестве Шекспира как самобытном явлении культуры северных народов, Фридрих Шлегель  выступил в своеобразной роли защитника  и теоретика шекспировских драм, что прежде было сделано Аристотелем  в его осмыслении греческой традиции. «Гамлета» он считал лучшей трагедией  «по содержанию и законченности»[10] . Философ замечал, что многие просто не понимают эту трагедию Шекспира, хваля лишь некоторые отрывки. Вместе с тем, по мнению Шлегеля, «средоточие  целого заключено в характере  героя»[11] , вся энергия которого уходит на мыслительную деятельность, что, в свою очередь, лишает его сил, чтобы совершить действия в жизни  реальной. Это истинно лучшее изображение  человека, пребывающего в полной «дисгармонии»  и «отчаянии».

Самуэль Джонсон (Samuel Johnson) считал, что Гамлет скорее инструмент в чьих-то руках, чем полноценное действующее лицо. Более того, уже обвинив короля в убийстве отца, он никак не пытается его наказать и умирает по воле судьбы [12] .

Этим вопросом заинтересовался немецкий писатель и мыслитель Иоганн Вольфганг  Гёте. Выражая свое восхищение Шекспиром, немецкий писатель, как и многие другие представители художественно-эстетического движения «Бури и натиска», подверг резкой критике французский классицизм с его принципом единства места, действия и времени: «Единство места казалось мне устрашающим, как подземелье, единство действия и времени — тяжкими цепями, сковывающими воображение» [13] . Шекспир же, по его словам, живописал саму природу: «Что может быть больше природой, чем люди Шекспира!»[14] . Гёте полагал, что драматургу удалось соединить долг Античности и волю Нового времени: «Никто, пожалуй, великолепнее его не изобразил первое великолепное воссоединение долга и воли в характере отдельного человека»[15] . Шекспир, как заметил критик, изображал человека в его внешнем и внутреннем конфликте, делая акцент на последнем. Касаясь Гамлета, Гёте устами своего Вильгельма Мейстера заявил, что все дело в личности героя, душа которого не в силах совершить столь нелегкое деяние. Ключ же к разгадке тайны поведения принца он усматривал в знаменитых словах:

The time is out of joint: O cursed spite,

That ever I was born to set it right!

(I, V, 188–189.)  

Разлажен жизни  ход, и в этот ад

Закинут я, чтоб все  пошло на лад![16]

Шекспир запечатлел «великое деяние, тяготеющее над душой, которой такое деяние не по силам»[17] . От Гамлета «требуют невозможного, не такого, что невозможно вообще, а  только лишь для него» [18]. Давно было замечено, что у гётевско-го Вертера есть схожие черты с Гамлетом. (Например, их размышления о самоубийстве).

Подобные же концепции субъективного характера  выдви-гали романтики. Например, С.-Т. Кольридж считал, что колебания Гамлета вызваны отсутствием у него воли. В своих лекциях по творчеству Шекспира известный английский поэт замечает, что драматург помещает Гамлета в такие обстоятельства, которые, без сомнения, должны были вызвать всплеск активности и решительности действий героя. Гамлет — наследник трона, отец которого умирает при загадочных обстоятельствах. Но его мать лишает его наследства, выходя замуж за его дядю. Каков эффект появления Призрака? «Мгновенные действия и жажда мести?» Ничего подобного. Совсем наоборот: «бесконечные размышления и колебания»[19] .

Гамлет осознает, что ему нужно делать, он знает  особенности своего положения. Но, по мнению Кольриджа, Гамлет не в состоянии  сразу исполнить свой долг, и дело не в трусости, а в том, что он склонен более предаваться размышлениям, как и многие люди с богатым  внутренним миром [20].

Таким образом, как полагал Кольридж, Шекспир  хотел донести до нас идею о  том, что в мире главное это  действие и что, если бесконечные  размышления мешают его произвести, то они не имеют никакой ценности, какими бы они не были по своей духовно-философской  ценности[21] .

У. Хазлитт (W. Hazlitt) утверждал, что, когда у Гамлета нет времени на раздумья, он решительно действует. Например, убивает Полония, думая, что это Клавдий, или заменяет письмо, которое везут с собой Розенкранц и Гильденстерн и получение которого в Англии означало бы неминуемую смерть для принца. Все остальное время, когда он более всего должен действовать, он остается сбитым столку и нерешительным [22] . Он чувствует свою слабость, корит себя, но ему более по вкусу обдумывать весь ужас преступления и думать о способах восстановления справедливости, чем сразу же действовать [23] . Чуть позже стали появляться мнения, что все поведение принца нужно объяснять не субъективными, а объективными причинами. Немецкий критик Карл Вердер (Carl Werder) в лекциях по шекспировскому «Гамлету» (Vorlesungen uber Shakespeares Hamlet, 1875 [24] ) полностью отрицал концепцию Гёте, полагая, что дело не в слабости Гамлета, а в том, что герою нужны неопровержимые доказательства вины Клавдия для того, чтобы его возмездие выглядело абсолютно справедливым и обоснованным в глазах народа, а это требует времени.

Немецкий философ  Куно Фишер (Kuno Fischer) попытался соединить субъективную и объективную концепции, выдвигая идею о том, что в зависимости от конкретных обстоятельств доминировали то объективные, то субъективные причины поведения принца [25] .

Выдающийся шекспировед  Э. С. Брэдли (A. C. Bradley) считал, что все дело в меланхолии Гамлета и что вся трудность заключается в раскрытии ее логики. Мы считаем необходимым остановиться на его лекциях, посвященных «Гамлету», более подробно.

Доктор Брэдли замечает, что некоторые исследователи  предлагают трактовать характер Гамлета  не только как сложный, но и вообще как непонятный, т. е. тот, который  нельзя понять «полностью». Ведь существуют множество вопросов, на которые не всегда можно ответить с достаточной  уверенностью. Например, что следовало  бы делать Гамлету, когда Призрак  оставил его с поручением отомстить? Должен ли он был обвинить Клавдия  в вероломном убийстве отца публично? Если да, то что бы произошло? Как  бы он доказал вину короля? Ведь единственное, что у него есть, — это разговор с приведением. Брэдли считает, что  другие видели Призрака, но только принц  слышал его откровения. Гамлет не представляет себе, что предпринять, поэтому он ждет. У него есть шанс убить Клавдия, когда тот молится, но ему не нужно  «тайное мщение», за которым могли  последовать тюрьма и наказание. Он жаждет «публичной справедливости»  и щадит врага.

Убив Полония, Гамлет вынужден ехать в Англию, но, узнав, что Клавдий попросил английского  короля убить племянника, умудряется заменить свое имя именами своих  бывших соученников Розенкранца и Гильденстерна и на пиратском корабле возвратиться обратно в Данию. Он полагает, что теперь у него достаточно доказательств того, что король-злодей хочет избавиться от него, и люди поверят, что Клавдий – убийца его отца. Все это выглядит вполне правдоподобно.

Но, с другой стороны, Брэдли сразу добавляет, что  есть основания усомниться в подобной теории. Во-первых, Гамлет ни разу не упоминает  о каких-либо трудностях, во-вторых, он вполне уверен, что способен выполнить  свой долг:

         I don’t know

Why yet I live to say,«This things’s to do,»

‘Sith I have cause,and will, and strength, and means

To do ’t. (IV, IV, 43–46)  

Что ж медлю  я и без конца твержу

О надобности мести, если к делу

Есть воля, сила, право и предлог?

Вообще, почему Лаэрт смог поднять людей против короля, возвратившись из Франции после известия о смерти своего отца, тогда как Гамлет, которого народ Эльсинора любил, не пошел на это, хотя сделал бы то же самое наименьшими усилиями? Можно только предположить, что подобное свержение было или попросту ему не по нутру, или он боялся, что ему не хватит доказательств вины своего дяди.

Также, по мнению Брэдли, Гамлет не планировал «Убийство  Гонзаго» с большой надеждой на то, что Клавдий своей реакцией и  поведением выдаст свою вину перед  придворными. С помощью этой сценки он хотел заставить себя убедиться, главным образом, в том, что Призрак  говорит правду, о чем он и сообщает Горацио:

Even with the very comment of thy soul

Observe my uncle. If his oc-culted guilt

Do not itself unkennel in one speech,

It is a damned ghost that we have seen,

And my imaginations are as foul

As Vulkan’s stithy. (III, II, 81–86)  

Будь добр, смотри на дядю не мигая.

Он либо выдаст чем-нибудь себя

При виде сцены, либо этот призрак 

Был демон зла, а в мыслях у меня

Такой же чад, как  в кузнице Вулкана.

Но король выбежал  из комнаты — а о такой красноречивой  реакции принц даже не мог мечтать. Он торжествует, но, по меткому замечанию Брэдли, вполне понятно, что большинство из придворных восприняли (или сделали вид, что восприняли) «Убийство Гонзаго» как дерзость молодого наследника по отношению к королю, а не как обвинение последнего в убийстве [26] . Более того, Брэдли склонен полагать, что принца волнует то, каким образом отомстить за отца, не принося в жертву свою жизнь и свободу: он не хочет, чтобы его имя было опозорено и предано забвению. И его предсмертные слова могут служить тому доказательством.

Принц Датский  не мог удовлетвориться лишь тем, что необходимо отомстить за отца. Безусловно, он понимает, что обязан это сделать, хотя и находится  в сомнении. Брэдли назвал это предположение  «теорией совести», считая: Гамлет уверен, что нужно поговорить с Призраком, но подсознательно его мораль выступает  против этого деяния. Хотя сам он это может и не осознавать. Возвращаясь  к эпизоду, когда Гамлет не убивает  Клавдия во время молитвы, Брэдли замечает: Гамлет понимает, что, убей он злодея в этот момент, душа его врага  отправится на небеса, когда как  он мечтает отправить его в  пылающее пекло ада [27] :

Now might I do it pat, now ‘a is apraying,

And now I’ll do ‘t. And so a’ goes to heaven,

And so am I revenged [28] . That would be scanned. (III, III, 73–75)  

Он молится. Какой  удобный миг!

Удар мечом, и  он взовьется к небу,

И вот возмездье. Так ли? Разберем.

Это также можно  объяснить тем, что Гамлет — человек  высокой морали и считает ниже своего достоинства казнить своего врага, когда тот не может защищаться. Брэдли полагает, что момент, когда  герой пощадил короля, является поворотным в ходе действия всей драмы [29]. Однако трудно согласиться с его мнением, что этим своим решением Гамлет «жертвует» многими жизнями впоследствии [30]. Не совсем ясно, что имел в виду критик под этими словами: понятно, что  получилось именно так, но, по нашему мнению, было странно критиковать принца за поступок такой нравственной высоты. Ведь, по существу, очевидно, что ни Гамлет, ни кто-либо другой просто не мог  предвидеть подобную кровавую развязку.