Философия Платона

 

 Обобщенно вся «логика» Платона  сродни фокусничеству того, кто,  к примеру, ломая идеально прозрачное  стекло на кусочки, показывает  их общую (и в частях, и кучеобразно) непрозрачность, а затем, составляя осколки опять в поверхность, вновь приходит, теперь уже к как бы обратному результату — прозрачности. А суть фокуса в том, что нарушаются неизвестные пока фокуснику законы оптики: в целостном стекле путь световых линий таков, что лучи проходят его без искривлений, а. сквозь дробленое стекло свет проникает иначе, в большинстве своем тая в бесчисленных, хаотического характера, преломлениях.

 

 О ФИЛОСОФИИ

 

 Всякий имеющий разум никогда  не осмелится выразить словами  то, что явилось плодом его  размышления, и особенно в такой  негибкой форме, как письменные  знаки.

 

 Я во многом превосхожу  тех, кто занимается философией  и вменяю себе в заслугу  лишь то, что следую своему  разуму. Нет ничего сильнее знания, оно всегда и во всем пересиливает  и удовольствия и все прочее.

 

 Занимайтесь философией и  более молодых людей побуждайте  к тому же.

 

 Подлинные философы те, кто  любит усматривать истину.

 

 Философам свойственно испытывать  изумление. Оно и есть начало  философии.

 

 В род богов никому не  позволено попасть, если он  не занимается философией.

 

 Из богов никто не занимается  философией и не желает стать  мудрым, поскольку боги и так  уже мудры.

 

 Ни мудрецы, ни невежды  философией не занимаются. Занимаются  ею те, кто находится посредине  между мудрецами и невеждами.

 

 Человека, не сроднившегося  с философией, ни хорошие способности,  ни память с ней сроднить  не смогут, ибо в чуждых для  себя душах она не пускает  корней.

 

 Философия прелестна, если  заниматься ею умеренно и в  молодом возр... асте; но стоит задержаться на ней больше, чем следует, и она — погибель для человека. Если даже ты очень даровит, но посвящаешь философии более зрелые свои годы, ты неизбежно останешься без того опыта, какой нужен, чтобы стать человеком достойным и уважаемым. Ты останешься несведущ в законах своего города, в том, как вести с людьми деловые беседы, в радостях и желаниях, одним словом, совершенно несведущ в человеческих нравах. И к чему бы ты тогда ни приступив, чем бы ни занялся — своим ли делом или государственным, ты будешь смешон, так же, вероятно, как будет смешон государственный муж, если вмешивается в философские рассуждения и беседы.

 

 О ВСЕЛЕННОЙ

 

 «Приступим теперь к рассуждениям  о Вселенной, намереваясь выяснить, возникла ли она и каким  именно образом или пребывает  невозникшей; значит, нам просто необходимо, если только мы не впали в совершенное помрачнение, воззвать к богам и богиням и испросить у них, чтобы речи наши были угодны им, а вместе с тем удовлетворяли бы нас самих.

 

 Таким да будет наше воззвание  к богам! Но и к самим себе  нам следует воззвать, дабы вы  наилучшим образом меня понимали, а я возможно более правильным  образом развивал свои мысли  о предложенном предмете.

 

 Представляется мне, что для  начала должно разграничить вот  какие две вещи: что есть вечное, не имеющее возникновения бытие  и что есть вечно возникающее,  но никогда не сущее. То, что  постигается с помощью размышления  и объяснения, очевидно, и есть  вечно тождественное бытие; а  то, что подвластно мнению и  неразумному ощущению, возникает  и гибнет, но никогда не существует  на самом деле.

 

 Однако все возникающее должно  иметь какую-то причину для  своего возникновения, ибо возникнуть  без причины совершенно невозможно. Далее, если демиург любой вещи  взирает на неизменно сущее  и берет его в качестве первообраза  при создании идеи и потенции  данной вещи, все необходимо выйдет  прекрасным; если же он взирает  на нечто возникшее и пользуется  им как первообразом, произведение  его выйдет дурным.

 

 А как же всеобъемлющее  небо? Назовем ли мы его космосом  или иным именем, которое окажется  для него самым подходящим, мы  во всяком случае обязаны поставить  относительно него вопрос, с которого  должно начинать рассмотрение любой вещи: было ли оно всегда, не имея начала своего возникновения, или же оно возникло, выйдя из некоего начала?

 

 Оно возникло: вещь оно зримо,  осязаемо, телесно, а все вещи  такого рода ощутимы и, воспринимаясь  в результате ощущения мнением,  возникают и порождаются. Но  мы говорим, что все возникшее  нуждается для своего возникновения  в некоей причине. Конечно,  творца и родителя этой Вселенной  нелегко отыскать, а если мы  его и найдем, о нем нельзя  будет всем рассказывать. И все  же поставим еще один вопрос  относительно космоса: взирая  на какой первообраз работал  тот, кто его устроил, — на  тождественный и неизменный или  на имевший возникновение?

 

 Если космос прекрасен, а  его демиург добр, ясно, что он  взирал на вечное; если же дело  обстояло так, что и выговорить-то  запретно, значит, он взирал на  возникшее. Но для всякого очевидно, что первообраз был вечным: ведь  космос—прекраснейшая из возникших  вещей, а его демиург - наилучшая  из причин. Возникши таким, космос  был создан по тождественному  и неизменному образцу, постижимому  с помощью рассудка и разума.

 

 Если это так, то в высшей  степени необходимо, чтобы этот  космос был образом чего-то. Но  в каждом рассуждении важно  избрать сообразное с природой  начало. Поэтому относительно изображения  и первообраза надо принять  вот... какое различие: слово о каждом из них сродни тому предмету, который оно изъясняет. О непреложном устойчивом и мыслимом предмете и слово должно быть непреложным и устойчивым: в той мере, в какой оно может обладать неопровержимостью и бесспорностью, ни одно из этих свойств не должно быть утрачено.

 

 Но о том, что лишь воспроизводит  первообраз и являет собой  лишь подобие настоящего образа, и говорить можно не более  как правдоподобно. Ведь как  бытие относится к рождению, так  истина относится к вере. А  потому не удивляйтесь, если  мы, рассматривая во многих отношениях  много вещей, таких, как боги  и рождение Вселенной, не достигнем  в наших рассуждениях полной  точности и непротиворечивости.

 

 Напротив, мы должны радоваться, если наше рассуждение окажется  не менее правдоподобным, чем  любое другое, и притом помнить,  что и я, рассуждающий, и, вы  мои судьи, всего лишь люди, а потому нам приходится довольствоваться  в таких вопросах правдоподобным  мифом, не требуя большего.»

 

 ВРЕМЯ

 

 «И вот когда Отец усмотрел, что порожденное им, это изваяние  вечных богов, движется и живет,  он возрадовался и в ликовании  замыслил еще больше уподобить  творение образцу. Поскольку же  образец являет собой вечно  живое существо, он положил в  меру возможного и здесь добиться  сходства; но дело обстояло так,  что природа того живого существа  вечна, а этого нельзя полностью  передать ничему рожденному.

 

 Поэтому он замыслил сотворить  некое движущееся подобие вечности; устроил небо, он вместе с ним  творит для вечности, пребывающей  в едином, вечный же образ, движущийся  от числа к числу, который  мы назвали временем. Ведь не  было бы ни дней, ни ночей,  ни месяцев, ни годов, пока  не было рождено небо, но он  уготовил для них возникновение  лишь тогда, когда небо было  устроено.

 

 Все это — части времени,  а «было» и «будет» суть  виды возникшего времени, и,  перенося их на вечную сущность, мы незаметно для себя делаем  ошибку. Ведь мы говорим об  этой сущности, что она «была», «есть» и «будет», но, если рассудить  правильно, ей подобает одно  только «есть», между тем как  «было» и «будет» приложимы  лишь к возникновению, становящемуся  во времени, ибо и то и  другое суть движения.»

 

 ПРОЦЕСС И ПРОЦЕДУРА ВОЗНИКНОВЕНИЯ

 

 «Сущность, внутри которой  вещи получают рождение и в  которую возвращаются, погибая, мы  назовем «то» и «это»; но  любые качества, будь то теплота,  белизна или то, что им противоположно  либо из них слагается, ни  в коем случае не заслуживают  такого наименования. Надо, однако, постараться сказать о том  же самом еще яснее.

 

 Положим, некто, отлив из  золота всевозможные фигуры, без  конца бросает их в переливку,  превращая каждую во все остальные;  если указать на одну из  фигур и спросить, что же это  такое, то будет куда осмотрительнее  и ближе к истине, если он  ответит «золото» и не станет  говорить о треугольнике и  прочих рождающихся фигурах как  о чем-то сущем, — ибо в  то мгновение, когда их именуют,  они уже готовы перейти во  что-то иное, —и надо быть довольным,  если хотя бы с некоторой  долей уверенности можно допустить  выражение «такое».

 

 Вот так обстоит дело и  с той природой, которая приемлет  все тела. Ее следует всегда  именовать тождественной, ибо  она никогда не выходит за  пределы своих возможностей; всегда  воспринимая все, она никогда  и никоим образом не усваивает  никакой формы, которая была  бы подобна формам входящих  в нее вещей.

 

 Природа эта по сути своей  такова, что принимает любые оттиски,  находясь в движении и меняя  формы под действием того, что  в нее входит, и потому кажется,  будто она в раз... ное время бывает разной; а входящие в нее и выходящие из нее вещи — это подражания вечно сущему, отпечатки по его образцам, снятые удивительным и неизъяснимым способом.»

 

 О ЗРЕНИИ

 

 Найдя, что передняя сторона  благороднее и важнее задней, боги уделили ей у нас больше  подвижности. Сообразно с этим  нужно было, чтобы передняя сторона  человеческого тела получила  особое и необычное устройство; потому-то боги именно на этой  стороне головной сферы поместили  лицо, сопрягши с ним все орудия промыслительной способности души, и определили, чтобы именно лицо по своей природе было причастно руководительству.

 

 Из орудий они прежде всего  устроили те, что несут с собой  свет, то есть глаза, и сопрягли  их с лицом вот по какой  причине: они замыслили, чтобы  явилось тело, которое несло бы  огонь, не имеющий свойства  жечь, но изливающий мягкое свечение, и искусно сделали его подобным  обычному дневному свету. Дело  в том, что внутри нас обитает  особенно чистый огонь, родственный  свету дня: его-то они заставили  гладкими и плотными частицами  изливаться через глаза; при  этом они уплотнили как следует  глазную ткань, но особенно  в середине, чтобы она не пропускала  ничего более грубого, а только  этот чистый огонь.

 

 И вот когда полуденный  свет обволакивает это зрительное  истечение и подобное устремляется  к подобному, они сливаются,  образуя единое и однородное  тело в прямом направлении  от глаз, и притом в месте,  где огонь, устремляющийся изнутри,  сталкивается с внешним потоком  света. А поскольку это тело  благодаря своей однородности  претерпевает все, что с ним  ни случится, однородно, то стоит  ему коснуться чего-либо или,  наоборот, испытать какое-либо прикосновение,  и движения эти передаются  уже всему телу, доходя до души, отсюда возникает тот вид ощущения, который мы именуем зрением.

 

 Когда же ночь скроет родственный  ему огонь дня, внутренний огонь  как бы отсекается: наталкиваясь  на то, что ему не подобно,  он терпит изменения и гаснет, ибо не может слиться с близлежащим  воздухом, не имеющим в себе  огня. Зрение бездействует и тем  самым наводит сон.

 

 Дело в том, что, когда  мы при помощи устроенных богами  природных укрытий для глаз, то  есть век, запираем внутри себя  силу огня, последняя рассеивает  и уравновешивает внутренние  движения, отчего приходит покой.

 

 ГЛАВНОЕ УПОДОБЛЕНИЕ (ОБРАЗ  ПЕЩЕРЫ)

 

 Человеческую природу в отношении  просвещенности и непросвещенности  можно уподобить вот какому  состоянию... посмотри-ка: ведь люди  как бы находятся в подземном  жилище наподобие пещеры, где  во всю ее длину тянется  широкий просвет. С малых лет  у них там на ногах и на  шее оковы, так что людям  не двинуться с места, и видят  они только то, что у них  прямо перед глазами, ибо повернуть  голову они не могут из-за  этих оков.

 

 Люди обращены спиной к  свету, исходящему от огня, который  горит далеко в вышине, а между  огнем и узниками проходит  верхняя дорога, огражденная —  глянь-ка — невысокой стеной  вроде той ширмы, за которой  фокусники помещают своих помощников, когда поверх ширмы показывают  кукол.

 

 — Это я себе представляю.

 

 — Так представь же себе  и то, что за этой стеной  другие люди несут различную  утварь, держа ее так, что она  видна поверх стены; проносят  они и статуи, и всяческие изображения  живых существ, сделанных из  камня и дерева. При этом, как  водится, одни из несущих разговаривают,  другие молчат.

 

 — Странный ты рисуешь  образ и странных узников!

 

 — Подобных нам. Прежде  всего разве ты думаешь, что,  находясь в таком положении,  люди что-нибудь видят, свое  ли или чужое, кроме теней,  отбрасыва... емых огнем на расположенную перед ними стену пещеры?

 

 — Как же им видеть что-то  иное, раз всю свою жизнь они  вынуждены держать голову неподвижно?

 

 — А предметы, которые проносят  там, за стеной? Не то же ли  самое происходит и с ними?

 

 — То есть?

 

 — Если бы узники были  в состоянии друг с другом  беседовать, разве, думаешь ты, не  считали бы они, что дают  названия именно тому, что видят?

 

 — Непременно так.

 

 — Далее. Если бы в их  темнице отдавалось эхом все,  что бы ни произнес любой  из проходящих мимо, думаешь ты, они приписали бы эти звуки  чему-нибудь иному, а не проходящей  тени?

 

 — Клянусь Зевсом, я этого  не думаю.

 

 — Такие узники целиком  и полностью принимали бы за  истину тени проносимых мимо  предметов.

 

 — Это совершенно неизбежно.

 

 — Понаблюдай же их освобождение  от оков неразумия и исцеление  от него, иначе говоря, как бы  это все у них происходило,  если бы с ними естественным  путем случилось нечто подобное. Когда с кого-нибудь из них  снимут оковы, заставят его  вдруг встать, повернуть шею, пройтись, взглянуть вверх — в сторону  света, ему будет мучительно выполнять все это, он не в силах будет смотреть при ярком сиянии на те вещи, тень от которых он видел раньше.