Хосе Ортега-и-Гассет «ЧТО ТАКОЕ ФИЛОСОФИЯ?»

     Хосе  Ортега-и-Гассет «ЧТО ТАКОЕ ФИЛОСОФИЯ?»

     (комментарии  к цитатам работы) 

     

1. «В  сфере искусства, любви или идеи от заявлений и  программ, я полагаю, нет большого толка. Что касается идей, подобное недоверие  объясняется следующим: размышление на любую  тему – если это  по-настоящему глубокое и положительное  размышление –  неизбежно удаляет  мыслителя от общепринятого, или расхожего  мнения, от того, что  в силу более веских причин, чем вы теперь могли бы предположить, заслуживает название "общественного  мнения", или "тривиальности". Любое серьезное  умственное усилие открывает  перед нами неизведанные пути и уносит от общего берега к безлюдным  островам, где нас  посещают необычные  мысли. Они плод нашего воображения…»

     На  вопрос «Что на свете всего труднее?»  поэт-мыслитель Гёте отвечал в  стихах так: «Видеть своими глазами  то, что лежит перед ними». Эти  строки могут показаться странными: со способностью видеть мы свыкаемся  настолько, что она кажется нам  прирожденной. Между тем видеть приходится учиться, только обучение происходит в  том возрасте, события которого не сохраняются в нашей сознательной памяти.

     Способность видеть реальные вещи в пространстве возникает и развивается прижизненно, по мере накопления «жизненного опыта». Новорожденный, как и внезапно прозревший слепой, не видит ничего: он лишь испытывает непонятное, болезненно-мучительное  раздражение внутри глаза, вызванное  ворвавшимся туда сквозь отверстие  зрачка световым потоком. И лишь позже  – на основе опыта обращения с  вещами – он начинает видеть, то есть воспринимать образы вещей вне глаза, он обретает ту удивительную, во многом еще очень загадочную способность, благодаря которой «световое  воздействие вещи на зрительный нерв воспринимается не как субъективное раздражение самого зрительного  нерва, а как объективная форма  вещи, находящейся вне глаз» (К. Маркс).

     Воображение как всеобщая человеческая способность, без которой мы вообще были бы не в состоянии видеть окружающий мир, в ее низших, элементарных формах, воспитывается  самыми обычными условиями жизни. В  элементарных формах эта способность  ничего специфически человеческого  в себе не заключает: собака тоже видит  вещи, но видит она в окружающем мире именно то, и только то, что важно  с ее «собачьей точки зрения», – то, что ей нужно видеть, чтобы  биологически приспособиться к условиям, ее взор управляется чисто биологическими потребностями, и «ухватывает» (замечает) только то, что находится в связи  с ними. Поэтому, хотя собака способна различать такие тончайшие оттенки  запахов, которые человек просто не в состоянии почувствовать, она  воспринимает в окружающем мире бесконечно меньше, чем человек, взором которого управляет не органическая потребность  его тела, а усвоенные им потребности  развития общественно-человеческой культуры. 

     

2. «Вероятно, у нашего времени, по сравнению с предшествующим, философская судьба, поэтому нам нравится философствовать – для начала прислушиваться, когда в общественной атмосфере, подобно птице, промелькнет философское слово, внимать философу, как страннику, быть может принесшему свежие вести из запредельных стран…»

     Хотя  различие явления и сущности философии  развивается до крайности лишь в результате перипетий, пережитых философией за последние сто семьдесят восемь лет, оно присуще не только современной философии, но и всей истории философии от Фалеса и Парменида до Гегеля включительно. Не случайно люди в своем большинстве всегда считали и сегодня еще считают философией то, чем философия кажется, а философами — тех, кто кажутся философами себе и другим. Начнем с этого обычного — внешнего, или экзотерического, значения, поскольку с него, как правило, начинается интерес к философии, ибо именно оно заранее настраивает публику, задавая большинству определенную установку восприятия философии и философов.

     Что же такое философия по видимости, или по явлению? Очевидно, что она  есть один из особенных феноменов всеобщей культуры наряду с другими ее феноменами, в числе которых находятся также обыденная жизнь людей, их правовые и морально-нравственные отношения, науки, искусство и религия. Среди этого множества явлений культуры имеется и такое явление, как философия. Ко множеству людей принадлежит по явлению и такой человек, как философ. Согласно видимости, он является одним из многих человеческих индивидов, чем- то отличающимся от священника, художника и ученого, от политического деятеля, правоведа и простого обывателя, а чем- то схожим с ними. 

     

3. «Итак, я говорю, что сегодня наше представление о философии в корне отличается от представления предыдущего поколения. Но это заявление равносильно признанию, что истина меняется, что вчерашняя истина сегодня становится заблуждением, и стало быть, сегодняшняя истина, вероятно, уже не будет пригодна завтра. Не значит ли это заранее умалять значение нашей собственной истины? Довольно грубым, зато и наиболее популярным аргументом скептицизма был троп Агриппы о расхождении во мнениях. Многообразие и изменчивость мнений об истине, приверженность различным и даже па вид противоречивым учениям рождает недоверие. Поэтому нам следует не медля дать отпор этому расхожему скептицизму…»

     Нельзя  не заметить, что плюралистический дух нашего времени, который, вопреки провозглашаемой его апологетами терпимости ко всевозможным различиям, на деле стремится всё уравнять, весьма строго причисляет философию и философов к разряду явлений. Поэтому когда какой-нибудь философ начинает выходить из их ряда и утверждать, что философия в нём не находится, ему тотчас указывают на нарушение установленного порядка. Если же он не слушается указания и, подобно Сократу, продолжает вести себя не отвечающим установке большинства образом, то вокруг него непременно начинаются пересуды о неадекватности отношения философа к себе самому, к тому, чем он занимается и к другим людям. 

     

4. «Однако не будем впадать в тривиальность, которая последние восемьдесят лет препятствовала развитию мышления, не будем истолковывать сказанное в духе крайнего релятивизма, согласно которому каждая истина является истиной только для определенного субъекта. То, что настоящая истина годится для всех, и то, что ее удается узнать и усвоить только одному или нескольким из всех, либо только в ту или иную эпоху, – вещи совершенно разные, и именно поэтому необходимо их связать, согласовать, преодолев скандальную ситуацию, в которую попало мышление, когда абсолютная ценность истины казалась несовместимой с изменением мнений, так часто происходившим в человеческой истории…»

     По  своей сути любое познание есть поиск  истины. Это извечная задача человеческого  разума. Проблема истинности наших  знаний имеет важное значение в любых  видах познавательной деятельности, идет ли речь о межличностном общении  или о формировании политики государства. Поэтому важнейшим основанием оценки знания является его истинность. Истина — цель, идеал и абсолютная познавательная ценность. Знать — значит располагать  достоверной информацией, соответствующей  действительному положению вещей. Достижимо ли истинное знание? Какое  знание можно считать истинным? Существуют ли объективные и абсолютные критерии истинности знаний? Поиски ответа на эти  вопросы постоянно сопутствовали  развитию науки и философии. В  истории философии и науки  понимание истины претерпевало существенные изменения. По способам обоснования  различают корреспондентское, когерентное  и прагматическое определения истины. В процессе развития науки складывались классическая, неклассическая и позднее классическая концепции истины, которые, так или иначе, опирались на корреспондентское, когерентное либо прагматическое определения… 

     

5. «Можно сказать, что с 1840 по 1900 г. человечество переживало один из самых неблагоприятных для философии периодов. Это было антифилософское время. Если бы без философии в сущности можно было обойтись, за эти годы она, несомненно, исчезла бы совершенно. Но поскольку человеческий разум нельзя совсем лишить философского измерения, оно было сведено к минимуму. И сегодня ваша общая с вами битва, которая псе еще обещает быть упорной, заключается как раз в том, чтобы вновь выйти к полной и совершенной философии, – словом, к максимуму философии…»

     То, что вторая половина XIX столетия стала временем общего упадка спекулятивной философии истории, не может быть объяснено только организованным против нее мощным интеллектуальным наступлением либеральных элит Запада и мощной антирекламной марксизму, которую давала ему все это время практика "реального социализма". Все же, более важная, корневая причина здесь, по моему мнению, в общей завершенности интеллектуального процесса.

     От  религиозной метафизики истории  через чистую эго-софию Вольтера и романтическую реакцию на нее  и ей подобные, процесс подошел  к своей вершине, когда были воздвигнуты  фундаментальные спекулятивные  философские системы Фихте и  Гегеля, метафизическая система Шеллинга. Затем, уже в сороковых годах XIX столетия началась ее позитивизация, а  вместе с тем началось и разложение. Великие учения Шопенгауэра, Маркса, Конта, и десяток более мелких, но позитивистски "омертвленных" философско-исторических спекуляций, стали источником многочисленных и  полезных "практических приложений", но метафизическая и философская  мысль в этих "приложениях" или запуталась, или застыла.

6. «Потому исторические перемены требуют появления таких людей, которые так или иначе отличались бы от тех, что были, – т. е. требуют смены поколений. Уже давно я твержу историкам, что понятие поколения – самое важное в истории. И должно быть, на свете появилось новое поколение историков, так как я замечаю, что эта идея привилась, особенно в Германии…»

     Рикёр подвергает анализу три «соединительных  устройства»: календарное время, позволяющее  соединять социальное время и  астрономическое время; идею продолжения  поколений, то есть взаимосвязи между  современниками, предшественниками  и последователями, обеспечивающей соединение биологического времени  и социологического времени; и, наконец, архивы, документы, памятники, образующие первичный материал для историка; вторая из отмеченных проблем должна особо привлечь наше внимание, когда  мы будем исследовать понятие  трансмиссии.

     Попытаемся  понять, какова специфическая особенность  временно́́го механизма, отсылающего  нас к одной из самых глубоких апорий, с которой сталкивается философское  размышление, касаясь тайны времени, -антиномии между конечным временем смертных индивидов и социальным временем общества, неразрывно связанным  со сменяющими друг друга поколениями. Таким образом, мы обращаемся к понятию поколения, имеющему важное значение в философии истории и означающему «связь исторически действующих субъектов, связь между живыми людьми, приходящими на смену умершим поколениям».

     Понятие поколения вызывает у нас живой  интерес, но одновременно оно оказывается  трудным для восприятия, поскольку  исток его лежит в области  биологии, но само оно не является собственно биологическим. Вслед за Рикёром можно привести здесь слова Канта из его небольшого произведения «Идея универсальной истории с точки зрения космополитизма». Кант прекрасно показывает значение этого понятия, возникающего на грани между имманентной телеологией природы, готовящей человека к социальному бытию, и этико-политическими задачами, встающими перед формирующимся гражданским обществом: «Странным здесь является то, – говорит Кант, – что предшествующие поколения, кажется, только тем и заняты, что работают на последующие поколения, дабы поднять их на новую высоту, опираясь на которую они смогли бы еще дальше продвинуть ту работу, что осуществляло (по существу, безотчетно) не одно поколение их предшественников без всякой надежды лично воспользоваться плодами своих трудов».

     Короче  говоря, столкнувшись с идеей о  том, что будущее во всех отношениях должно быть открытым и непредсказуемым, а прошлое – закрытыми, обладающим одной лишь необходимостью, надо сделать  наши ожидания более обоснованными, а опыт – более непредсказуемым. Но это – два аспекта одной  и той же задачи, поскольку одни только обоснованные ожидания могут  вернуть жизнь прошлому, придав ему характер живой традиции… 

     

7. «Заметьте, что любая наука или знание имеют свой предмет – то, о чем эта наука знает нечто или пытается узнать, – вдобавок ей присущ определенный метод познания того, что она знает. Так, предмет математики – числа и пространство – отличается от предмета биологии – органических явлений. Но математика, кроме того, отличается от биологии как метод познания, как вид знания. Для математика знать и познавать значит думать вывести теорему посредством строгих суждений, основанных, в конечном счете, на бесспорных фактах. Биология, напротив, довольствуется приблизительными обобщениями неточных фактов, о которых мы узнаем с помощью чувств. Поэтому как метод познания обе науки отличаются по рангу: математический почитают за образец, биологический в целом считают незрелым. Но математика, в свою очередь, имеет тот недостаток, что объекты, к которым применима ее теория, не реальные, а по словам Декарта и Лейбница, "мнимые". Но вот в XVI в. появляется новая научная дисциплина – nuova scienza Галилея, которая, с одной стороны, обладает дедуктивной строгость" математики, а с другой – повествует о реальных предметах, ч светилах и вообще о телах. В хронике развития мысли такое засвидетельствовано впервые; впервые появилось знание, полученное путем строгой дедукции и вместе с тем подтвержденное чувственным наблюдением фактов, то есть подчиняющееся двойному критерию достоверности: чистому рассуждению, с помощью которого мы думаем прийти к некоторым заключениям, и простому восприятию, подтверждающему эти чисто теоретические выводы. Нерасторжимый союз двух критериев привел к появлению так называемого экспериментального метода познания, характерного для физики. Неудивительно, что наука, наделенная такими счастливыми свойствами, сразу же стала выделяться сред других наук, привлекая лучшие умы. Даже с исключительно теоретической точки зрения как чистая теория или точное знание физика, несомненно, является чудом разума. Однако вскоре ни для кого не осталось тайной, что дедуктивные выводы рациональной физики и чувственные наблюдения, полученные в ходе эксперимента, совпадают не точно, а только приблизительно. Правда, это расхождение было не настолько велико, чтобы помешать практическому развитию науки…»