Миф и мифология в современной культуре

1. Сходство мифологии с поэзией в области выразительных форм

Без всяких дальнейших разъяснений  должно быть всякому ясно, что мифический и поэтический образ - виды выразительной формы вообще. Выражение - синтез «внутреннего» и «внешнего» - сила, заставляющая «внутреннее» проявляться, а «внешнее» - тянуть в глубину «внутреннего». Выражение всегда динамично и подвижно, и направление этого движения есть всегда от «внутреннего» к «внешнему» и от «внешнего» к «внутреннему». Выражение - арена встречи двух энергий, из глубины и извне, и их взаимообщение в некоем цельном и неделимом образе, который сразу есть и то и другое. Что поэзия именно такова, это явствует уже из одного того, что она всегда есть слово. Слово - всегда выразительно. Оно всегда есть выражение, понимание, а не просто вещь или смысл сами по себе. Слово всегда глубинно-перспективно, а не плоскостно. Таков же и миф. Миф или прямо словесен, или словесность его скрытая, но он всегда выразителен. Что миф всегда принципиально словесен, это не может быть подвержено никакому сомнению. По линии выражения, т.е. схемы, аллегории и символа, невозможно провести грань между мифологией и поэзией. И мифический, и поэтический образ может быть и схемой, и аллегорией, и символом Мелетский Е.М. От мифа к литературе. Курс лекций. «Теория мифа и историческая поэтика». М.: Российс. гос. гуман. ун-т. 2000. С. 342..

2. Сходство в области интеллигенции 

Далее, мифология и поэзия, по мнению Мелетского Е.М., суть в одинаковой мере интеллигенция, т.е. это не только выражение, но и одушевленное, одухотворенное выражение. Всякая поэтическая форма есть всегда нечто одухотворенное; она есть изнутри видимая жизнь. В поэзии дается такое «внутреннее», которое бы было чем-то живым, имело живую душу, дышало сознанием, умом, интеллигенцией. Всякое искусство таково. В самых простых очертаниях примитивного орнамента уже заключена живая жизнь и шевелящаяся потребность жить. Это не просто выражение. Это - такое выражение, которое хочет быть одухотворенным, хочет быть духовно свободным, стремиться к освобождению от тяжести и темноты неодухотворенной и глухонемой, тупой вещественности. Такова же и мифология. Она или прямо трактует о живых существах и личностях, или говорит о неживом так, что видна ее изначальная одушевляющая и одухотворяющая точка зрения. Однако тут надо уметь уберечься от грубо натуралистического понимания поэзии и мифологии.

Нельзя сказать, что сущность поэзии заключается в изображении прекрасного  или одухотворенного, т.е. нельзя сказать, что сущность поэзии заключается  в тех или других особенностях ее предмета. Когда мы говорим, употребляя некритические понятия, что поэзия изображает прекрасное, то это вовсе  не значит, что предмет ее действительно  прекрасен. Всем известно, что предмет  ее может быть и безобразен или  мертв. Стало быть, поэтичен не самый  предмет, к которому направлена поэзия, но способ его изображения, т.е., в  конце концов, способ его понимания. То же самое мы должны сказать и  о мифологии. Мифология дает нечто  живое, одухотворенное, прекрасное. Но это не значит, что мифологический предмет есть всегда живое существо, личность, одухотворенный предмет. Мифического  образа нет самого по себе, как нет  вещи, которая бы уже сама по себе была прекрасна. Мифический образ мифичен  в меру своего оформления, т.е. в меру своего изображения, в меру понимания  его с чужой стороны. Мифичен  способ изображения вещи, а не сама вещь по себе. И по этой линии также  невозможно провести грань между  мифологией и поэзией. Они обе  живут в одухотворенном мире; и  эта одухотворенность есть способ проявления вещей, модус их оформления и понимания. Ни в мифологии, ни в поэзии вовсе  не обязательно всеобщее одушевление. Напрасно исследователи считают, что  первобытное мифологическое сознание, которое мыслится ими всегда как  анимизм, соединяется обязательно  с всеобщим одушевлением. Совершенно неверно, что в мифе все одушевленно. Мифически живущие и чувствующие  люди прекрасно отличают одушевленные предметы от неодушевленных; и они  вовсе не такие уж сумасшедшие, которые  палку принимают за живое существо, а в животном ничего не видят, кроме  неодушевленного механизма.

Итак, между мифологией и поэзией  то коренное сходство, что по способу  созидания и оформления своего предмета это суть «выразительные» акты, которые  являются в то же время интеллигентно-выразительными, т.е. самое их понимание вещей  приводит последние к помещению  в некоторую одухотворенную, живую  среду, независимо от характера самих  этих вещей.

3. Сходство с точки зрения непосредственности

И поэтическое и мифическое бытие есть бытие непосредственное. Образ и в поэзии и в мифологии не нуждается ни в какой логической системе, ни в какой науке, философии или вообще теории. Он наглядно и непосредственно видим. Выражение дано тут в живых ликах и лицах; и надо только смотреть и видеть, чтобы понимать. Наглядная картинность, внутренняя или внешняя, одинаково свойственна им обоим; и по этой линии также невозможно провести различия между мифологией и поэзией. Они одинаково непосредственны, наглядны, просты. Это-то и заставило многих исследователей стирать всякую грань между обеими сферами человеческого творчества. И действительно, грань эта проходит совершенно в другом смысле, не по линии большей или меньшей наглядности и непосредственности Мелетский Е.М. От мифа к литературе. Курс лекций. «Теория мифа и историческая поэтика». М.: Российс. гос. гуман. ун-т. 2000. С. 347..

4. Сходство в отрешенности

Некоторое относительное сходство можно находить в общем признаке отрешенности. Однако это как раз та область, где мифология и поэзия расходятся между собою принципиально и окончательно, и потому надо быть осторожным в установлении сходства. Сходство, несомненно, есть. Поэзия, как и вообще искусство, обладает характером отрешенности в том смысле, что она возбуждает эмоции не к вещам как таковым, а к их определенному смыслу и оформлению. Когда на театральной сцене изображается пожар, убийство и прочие бедствия или преступления, - мы отнюдь не кидаемся на сцену с целью помочь бедствию или избежать его, с целью предотвратить преступление или изолировать его. Мы остаемся сидеть на своем месте, что бы на сцене ни изображалось. Таково же и вообще искусство. Оно живет, действительно, «незаинтересованным удовольствием», и в этом Кант тысячу раз прав. Этим нисколько, конечно, не решается и даже не затрагивается вопрос об общественном значении искусства. Общественное значение может иметь ведь и «незаинтересованное наслаждение». И даже чем больше искусство отрывает нас от «действительности» и «интереса», тем зачастую больше платим мы за это искусство и тем больше иногда играет оно общественную роль. Важно только то, что искусству и поэзии свойственна некая отрешенность, выхватывающая вещи из потока жизненных явлений и превращающая их в предметы какого-то особенного, отнюдь не просто насущно-жизненного и житейского интереса. Несомненно, некоего рода отрешенность свойственна и мифологии. Мы на нее уже указывали. При всей своей живости, наглядности, непосредственности, даже чувственности, миф таит в себе какую-то отрешенность, в силу которой мы всегда отделяем миф от всего прочего и видим в нем что-то необычное, противоречащее обыкновенной действительности, что-то неожиданное и почти чудесное. Отрицать наличие такой отрешенности в мифе совершенно невозможно.

5. Глубочайшее расхождение в характере отрешенности

Но как раз в сфере  отрешенности и проходит основное различия между мифологией и поэзией. Ни выразительность формы, ни интеллигентность, ни непосредственная наглядность, ни, наконец, отрешенность, взятые сами по себе, не могут отличить миф от поэтического образа. Только по типу этой отрешенности, а не по ней самой как таковой можно узнать, где миф и где поэзия, где мифическая и где просто поэтическая фантазия. Уже первоначальное всматривание в природу мифической отрешенности обнаруживает с самого начала, что никакая отрешенность, никакая фантастика, никакое расхождение с обычной и повседневной «действительностью» не мешает мифу быть живой и совершенно буквальной реальностью, в то время как поэзия и искусство отрешены в том смысле, что они вообще не дают нам никаких реальных вещей, а только их лики и образы, существующие как-то специфически, не просто так, как все прочие вещи. Это значит, что тип мифической отрешенности совершенно иной, чем тип поэтической отрешенности. Поэтическая отрешенность есть отрешенность факта или, точнее говоря, отрешенность от факта. Мифическая же отрешенность есть отрешенность от смысла, от идеи повседневной и обыденной жизни. По факту, по своему реальному существованию действительность остается в мифе тою же самой, что и в обычной жизни, и только меняется ее смысл и идея. В поэзии же уничтожается сама реальность и реальность чувств и действий; и мы ведем себя в театре так, как будто бы изображаемого на сцене совершенно не было и как будто бы мы в этом совершенно ни с какой стороны не заинтересованы. Для мифа и мифического субъекта такое положение дела совершенно немыслимо. Мифическое бытие - реальное бытие; и если вызывает оно «удовольствие», то обязательно «заинтересованное», вернее же, вызывает не просто удовольствие, но весь комплекс самых разнообразных реальных мыслей, чувств, настроений и волевых актов, которыми обладает действительный человек в обыкновенной жизни. Миф, таким образом, совмещает в себе черты как поэтической, так и реально-вещественной действительности. От первой он берет все наиболее фантастическое, выдуманное, нереальное. От второй он берет все наиболее жизненное, конкретное, ощутимое, реальное, берет всю осуществленность и напряженность бытия, всю стихийную фактичность и телесность, всю его неметафизичность. Фантастика, небывалость и необычайность событий даны здесь как нечто простое, наглядное, непосредственное и даже прямо наивное. Оно сбывается так, как будто бы оно было чем-то обыкновенным и повседневным. Этим синтезом неожиданности, необыкновенности с наивно-реальной непосредственностью и отличается мифическая отрешенность от поэзии, где есть все, что угодно, но только не реальные вещи как вещи Мелетский Е.М. От мифа к литературе. Курс лекций. «Теория мифа и историческая поэтика». М.: Российс. гос. гуман. ун-т. 2000. С. 365..

Итак, миф не есть поэтический образ; их разделяет характер свойственной тому и другому отрешенности. Возникает  такой вопрос: возможен ли поэтический  образ без мифического и возможен ли мифический образ без поэтического?

На первую половину вопроса ответить довольно легко. Конечно, поэзия возможна без мифологии, в особенности, если мифологию понимать в узком и  совершенно специфическом смысле. Действительно, вовсе не обязательно, чтобы поэт был Гофманом или Э. По. Поэзия есть выражение; она есть выражение интеллигентное; она есть интеллигентное выражение, данное в той или другой форме взаимоотношения выражаемого и выражающего; и т.д. Все это есть и в мифе. Можно на этом основании, употребляя понятие мифа в широчайшем смысле слова, сказать, что поэзия невозможна без мифологии, что поэзия собственно и есть мифология. Но под мифологией можно понимать (и большею частью так и понимается) более узкий и более определенный предмет; а именно, это есть поражающая своей необычностью выразительная действительность. Мы уже не говорим, что поэзия «незаинтересована», а мифология - «заинтересована» и вещественна, телесна. Если понимать мифологию так, то поэзия вовсе не есть мифология. Она не обязана давать такие образы, которые будут чем-то особенно необычным. Борис Годунов и Евгений Онегин у Пушкина суть, несомненно, поэтические образы; тем не менее, в них нет ничего странного, необычного, отрешенного в мифическом смысле. Это - поэтически-отрешенное бытие, но не мифически-отрешенное. С другой стороны, поэзия не обязана создавать такие образы, которые были бы живой и вещественной реальностью. Даже изображение в поэзии исторических лиц и событий вовсе не есть изображение реальности как таковой. Поэтический образ, раз он действительно есть поэтический образ, даже в изображении исторических фактов остается отрешенным; и с точки зрения чисто поэтической совершенно не существует вопрос, соответствует ли пушкинский Годунов историческому Годунову или нет. Поэтическая действительность довлеет сама себе; и она - в своей отрешенности - совершенно самостоятельна и ни на что не сводима. Итак, поэзия, имея много общего с мифологией, расходится с нею в самом главном; и можно сказать, что она нисколько не нуждается в мифологии и может существовать без нее. Не обязательно было Гоголю все время создавать образы, подобные тем, что даны в «Заколдованном месте» или в «Вие». Он мог создать и образы «Ревизора» и «Мертвых душ».

Труднее ответить на вторую половину поставленного выше вопроса: возможна ли мифология без поэзии? Не должен ли образ быть сначала поэтическим, а потом уже, после прибавления  некоторых новых моментов, мифическим? Или сходство между поэзией и  мифологией таково, что сходные элементы в мифе скомбинированы совершенно по иному принципу, так что вовсе  нет надобности мифологию получать из поэзии, через добавление новых  элементов, а надо мифический образ  конструировать самостоятельно, без  всякого обращения внимания на поэзию? На первый взгляд, проще всего мифический образ получить из поэтического путем  добавления соответствующих моментов и, стало быть, трактовать поэтический  образ как нечто необходимо входящее в состав мифического образа. Ближайшее  рассмотрение, однако, этому, по-видимому, противоречит. Именно, обратим внимание на тот несомненный факт, что мифическим характером обладает не только поэзия. Мы, например, видели уже в предыдущем изложении, что мифические черты  может содержать и всегда содержит позитивная наука. Это не значит, что  она сначала должна быть поэзией  или содержать поэтические элементы, а потом это приведет ее к мифологии  См.: Топорков А.Л. Теория мифа в русской  философской науке XIX в. - М.: Изд. «Индрик»,1997. С 157..

7. Сущность мифического отрешения

Как же это возможно? Что  это за миф, который не связан существенно с поэзией и, следовательно, не содержит в себе ни ее смысла, ни ее структуры? Мы уже знаем, что основное отличие мифического образа от поэтического заключается в типе его отрешенности. Выключивши из мифического образа все поэтическое его содержание и оформление, - что мы получаем? Мы получаем именно этот особый тип мифической отрешенности, взятый самостоятельно, самую эту мифическую отрешенность как принцип. Взятая в своей отвлеченности, она, действительно, может быть применяема и к религии, и к науке, и к искусству, и, в частности, к поэзии. Здесь удобно сказать несколько слов об этой мифической отрешенности как принципе особой формы или специфического слоя в тех или других формах. Никакое другое сопоставление и отграничение из тех, которые были рассмотрены выше, не давало нам возможности сосредоточиться на этом моменте специально. И только сопоставление с поэзией, точнее же - выключение всего поэтического из мифа, обнажает теперь перед нами во всей непосредственности этот мифически-отрешенный образ. Не забудем, что, выключивши поэзию, мы выключили все богатство ее форм и содержания, выключили всю стихию выразительности, словесности, картинности, эмоциональности и т.д.

Мы уже говорили об отличии мифического  отрешения от поэтического. Стало  быть, если в нем и содержатся какие-нибудь черты поэтической  отрешенности, - выключим и их и оставим  голую и беспримесную мифическую отрешенность. Что она такое вообще - мы также говорили уже. Что она  такое в окончательной своей роли, об этом мы будем говорить, когда переберем все составные элементы мифа и когда поймем истинное положение ее среди всех этих элементов. Сейчас же необходимо поставить только такой вопрос: какова структура этой чистой и беспримесной мифической отрешенности? Это и не вопрос об ее общем смысле, на который мы уже ответили, и не вопрос об ее диалектическом месте в системе цельного мифического образа, о чем мы еще будем говорить. Это вопрос средний между тем и другим. Какова структура чистой и голой мифической отрешенности?

Мифическая отрешенность есть отрешенность от смысла и идеи повседневных фактов, но не от их фактичности. Если есть какая-нибудь разница между мифической реальностью  и фактической, вещественной реальностью, то вовсе не в том, что первая - слабее, менее интенсивна и массивна, более фантастична и бесплотна, но скорее именно в том, что она - сильнее, часто несравненно более  интенсивна и массивна, более реалистична  и телесна. Стало быть, единственная форма мифической отрешенности - это  отрешенность от смысла вещей. Вещи в  мифе, оставаясь теми же, приобретают  совершенно особый смысл, подчиняются  совершенно особой идее, которая делает их отрешенной. Ковер - обыкновенная вещь повседневной жизни. Ковер-самолет - мифический образ. Какая разница между ними? Вовсе не в факте, ибо по факту  своему ковер как был ковром, так  им и остался. Разница в том, что  он получил совершенно другое значение, другую идею; на него стали смотреть совершенно иными глазами. Волосы, когда  их выметают вместе с прочим сором  в парикмахерской, и волосы как  амулет - ровно ничем не отличаются по своей фактической реальности. И в том и в другом случае это - самая обыкновенная и простая  вещь. Но волосы как амулет, как носители души или душевных сил или как  знаки иных реальностей получают новый смысл, и с ними поэтому  иначе и обращаются. Нельзя, например, быть настолько нечутким, чтобы не видеть разницы между стеарином  и воском, между керосином и  деревянным маслом, между одеколоном и ладаном. В стеарине есть что-то прикладное, служебное, к тому же что-то грязное и сальное, что-то нахальное  и самомнительное. Воск есть нечто  умильное и теплое; в нем кротость и любовь, мягкосердие и чистота; в нем начало умной молитвы, неизменно  стремящейся к тишине и теплоте  сердечной. Также нахален и неблагодатен керосин; он меряет любовь на пуды и  теплоту на калории; он духовно нечист и воняет смрадом; он - машина и смазочное  средство. Как табак - ладан сатане, так керосин - соус для беса. Одеколон же вообще существует только для парикмахеров и приказчиков, и, может быть, только еще для модных протодиаконов. Так, молиться с стеариновой свечой в  руках, наливши в лампаду керосин  и надушившись одеколоном, можно  только отступивши от правой веры. Это - ересь в подлинном смысле, и  подобных самочинников надо анафемствовать. Таково же и значение бороды. Стоглавый  Собор постановил: «Аще кто браду  бреет и умрет тако, не достоит  над ним служити, ни сорокоустия  по нем пети, ни просвиры, ни свещи  по нем в церковь принести. С  неверными да причтется. От еретик бо се навыкоша». И при всем том везде  тут речь идет о вещах и только о вещах. Мифический смысл вещи не мешает ей быть вещью, а скорее, наоборот, как-то подчеркивает ее вещность. «Честная брада» и «скобленое рыло» одинаково  суть реальности; только одно - хорошая  реальность, а другое - дурная. Итак, мифическая отрешенность есть отрешенность фактов по их идее от их обычного идейного состава и назначения См.: Мелетский  Е.М. От мифа к литературе. Курс лекций. «Теория мифа и историческая поэтика». М.: Российс. гос. гуман. ун-т. 2000. С.237..