Смех как специфический человеческий феномен

    То, что возможны иные виды смеха –  довольно очевидно. Рассмотренные виды дают очень приблизительное представление. 
 
 

    2. Парадокс смеха

    О самом смехе как эмоции за тысячелетия  человеческой истории написано уже столько, что трудно сказать что-то новое. Однако новизна, состоящая – всего лишь! – в ином расположении старого материала уже дает немало пользы. Можно сказать, что никому еще не удалось выразить суть комизма лучше, чем Аристотелю, заметившему в дошедшей до наших времен первой части «Поэтики»:

    «...смешное – это некоторая ошибка и безобразие; никому не причиняющее страдания и ни для кого не пагубное».

    Разумеется, и это определение несовершенно, но не более чем тысячи других, пришедших ему на смену. И все же. Будем справедливы: история изучения смеха проходит под знаком Аристотеля. Всякому, кто знакомился с ней хотя бы отчасти, известно, что все видимое и устрашающее многообразие теорий комизма имеет единый корень – формулу Аристотеля, согласно которой смешное есть часть безобразного. Одни проводили эту мысль более последовательно, другие – менее, но, по сути дела, никто от аристотелевского определения далеко не ушел. Да и некуда было идти, ибо автор поэтики почувствовал главное, что есть в смехе – его парадоксальную ценностную ориентацию, ничуть не изменившуюся за истекшие тысячелетия. Сегодня, учитывая все основные теоретические варианты можно осмелиться утверждать: в написанном до сих пор о смехе с неумолимостью повторяются, варьируются две идеи, которые вряд ли могут быть поколеблены в обозримом историческом будущем:

    -    сущность смеха, невзирая на все кажущееся бесконечным многообразие

    его проявлений едина;

    -    сущность смеха – в усмотрении, обнаружении смеющимся в том, над чем он смеется, некоторой доли негативности, известной «меры зла».

    Собственно  говоря, здесь даже не две, а одна мысль: второй тезис просто указывает на то, что именно вызывает в человек желание смеяться. Однако если с первой частью утверждения все более или менее ясно, то вторая часть всегда рождала недоумения и вопросы: сарказм или ирония вроде бы действительно нацелены на обнаружение зла, но как быть с другими видами смеха – с «беззаботным», «доброжелательным» смехом, с «ласковой» улыбкой и «мягким» юмором?

    «Мягкий», «добрый» смех взрослого, наблюдающего за неловкими движениями малыша (пожалуй, предельный случай для опровержения аристотелевской формулировки), на поверку оказывается связан хотя и с малой, но все-таки долей негативности: ведь смех взрослого вызывает отнюдь не ловкость движений детских движений, а их неловкость.

    Именно  эта трудность однозначного бесспорного  охвата всей области смеха рамками названного утверждения нанесла наиболее тяжкий урон теории комического. Не помогали даже самые изощренные и расширительные толкования тех мыслителей, которые видели единство всех форм смеха «яснее солнечного света». Отчасти это и понятно: ведь и самые широкие толкования и определения не смогут убедить сомневающегося, ибо в его распоряжении имеются личные впечатления, воспоминания, примеры, в которых он никакого противостояния смеха злу не усматривает и потому решительно отказывается считать негативное начало источником любого рода комизма. Ограниченность взгляда, помноженная на неизбежную узость любого, пусть самого впечатляющего набора объяснительных примеров теоретика, делает скептика неуязвимым, «непробиваемым». Почти что убежденный в предлагаемом ему объяснении существа дела, он отыскивает в памяти случай, противоречащий, как ему представляется, такому объяснению и все возвращается на круги своя. Объяснение и определение уже кажется несовершенным, неверным; тайна смеха, словно проворная рыбка, проскальзывает сквозь ячею самых безупречных классификаций и формул. Все нужно начинать заново.

    Но  все же попытаемся заглянуть за барьеры  определений и классификаций  с тем, чтобы дать общий контур феномена смеха и внимательно вглядеться в существо чувства, разрешающегося в смехе, в котором все очевидно и все - тайна.

    Смех  парадоксален. Смех парадоксален потому, что не соответствует предмету, который его вызывает, и в этом, внешне неприметном, несоответствии кроется, может быть, главнейшая особенность смеха. Человеческие эмоции, если, конечно, не брать в расчет патологию и «бытовую» истерию, суть отклики на соответствующие им по своему прагматическому значению предметы. Нечто неприятное закономерно вызывает в нас огорчение и неприязнь. Что-то удивительное влечет за собой удивление, интерес, нечто страшное – испуг, ужас. Иначе говоря, характер вещи, являющийся в ее отношении к нам, ее прагматика обнаруживается в чувстве, которое эта вещь провоцирует. Могут сказать, что точно так же и нечто смешное вызывает в человеке смех, и потому к только что рассмотренной цепочке соответствий можно добавить еще одно звено, не нарушив при этом общего принципа сочленения. Нельзя, ибо нарушение здесь есть, и, хотя дело идет о смехе, нарушение весьма серьезное.

    Смех  – единственный из всех эмоциональных  ответов, который во многом противоречит предмету его породившему. А это означает, что смех, выражающий несомненно приятное, радостное чувство, оказывается при пристальном рассмотрении ответом на событие, в котором человеческий глаз или ухо уловили, помимо всего прочего, нечто достойное осуждения и отрицания. Конечно же, речь идет о зле в самом широком толковании, обнимающем и реальную угрозу, бессильную перед твердостью духа, и бесхитростные цирковые обливания водой, удары по голове, падения на арене, и самые тонкие проявления негативности, возникающие в ситуациях пресловутого «несоответствия формы и содержания»; кстати, приставка «не» уже оповещает нас о какой-то деформации, отклонении от нормы. Сюда же идут и случаи контекстных нелепостей, когда сама по себе несмешная вещь попадает в такое окружение, что делается смешной. 
 
 
 

    3. Лики смеха

     В «Проблемах комизма и смеха» Владимир Пропп останавливает свой анализ чуть раньше, чем того требовала  логика изучения предмета. К сожалению, он не ставит вопроса и соответственно не дает ответа на вопрос о том, почему смех выражается именно так, как он выражается, а не как-либо иначе.

     Казалось  бы, ход рассуждений должен был  неминуемо подвести В. Проппа к этому  вопросу, но все же последнего и решающего  шага он не делает.

     «Когда  мы пугаемся, - пишет В. Пропп, - мы вздрагиваем; от страха мы бледнеем и начинаем дрожать; когда человек смущается он краснеет, опускает глаза; от удивления он, наоборот, широко раскрывает глаза и всплескивает руками. От горя мы плачем, плачем мы также, когда бываем растроганы. Но отчего человек смеется?»

     Очевидно, что в последнем звене цепочки, в которой прослеживаются соответствия между причиной эмоции и способом ее выражения, В. Пропп, сам того не желая, совершает текстуальную и содержательную подмену. Его вопрос «отчего человек  смеется», правомерный в любом  другом случае, здесь, согласно логике рассуждения, должен был звучать  по-иному, а именно: «Когда человеку смешно, как он смеется? Каким образом  осуществляется его смех?» А это  уже совсем другой вопрос и соответственно другая проблема, которая, несмотря на свою « поверхностность», может дать кое-что из области «внутреннего»  и существенного.

     Взгляните на смеющегося: только что бывшее спокойным  лицо вдруг преобразилось. С напряженным  выдохом приоткрылся рот, сощурились глаза, поползли в длину и вширь  губы, являя взору два ряда зубов. Смех усиливается, спазматические сокращения мышц диафрагмы переводят его  в хохот: рот открыт, из гортани  доносятся торжествующе стонущие звуки, зубы обнажены полностью – они  уже самая заметная, бросающаяся  в глаза примета лица. Перед  нами – осклаб, оскал рта, удивительным образом совпадающий с формой проявления чувств совсем иного свойства, находящих свое выражение в гримасах страдания, безудержного плача или же – в масках гнева и ярости; во всяком случае, у них гораздо больше сходств, нежели различий: обнажение верхних зубов, столь характерное для проявлений ярости или страдания, оказывается одной из существенных черт смеха и даже спокойной улыбки.

     Такую особенность смеющегося отмечал  еще Леонардо да Винчи: «Тот, кто  смеется, не отличается от того, кто  плачет, ни глазами, ни ртом, ни щеками, но только неподвижным положением бровей, которые соединяются у того, кто  плачет, и поднимаются у того, кто смеется». Однако о том, почему столь схожи между собой столь  разные вещи, как смех и плач, не говорит  ни

     Леонардо, ни специально занимавшийся этим вопросом Дарвин. Для него единство выражения  смеха и плача – загадка, не имеющая ответа. По Дарвину, смех и  плач просто обязаны выражаться по-разному, хотя реальность говорит как раз  об обратном.

     Так каков же все-таки смысл этой удивительной схожести? Чувство комизма выражается в гримасе радости, столь очевидно напоминающей нам гримасы плача  и ярости. Только ли о формальном совпадении может идти речь в нашем  случае; нет ли здесь совпадения более существенного, порожденного мощным диктатом единой эмоциональной  интенции, которая хотя и раздваивается  парадоксальным образом на столь  различные потоки, но тем не менее  выражается с помощью одного и  того же универсального мимического  механизма?

     Не  пытаясь говорить об особенностях физиологии смеха, попробуем все же дать принципиальный ответ на этот вопрос. Простота ответа может в данном случае смело соперничать  с его гипотетичностью. Однако при  таком подходе многие прежде не объяснимые в смехе вещи неожиданно объединяются в единую цепочку, а сама гипотеза приобретает вид системы, логически  и содержательно значимого конструкта, для опровержения которого требуется  построение другой, хотя бы и совершенно иной, но также отвечающей правилам системности, гипотезы.

     Итак, если вспомнить об уже упоминавшемся  основоположном тезисе теории комизма, высказанном еще Аристотелем, то можно предположить следующее: коль скоро мы допускаем, что в глубинных  основах негативных эмоций и положительного смеха лежит одна и та же причина, а именно то, что не только плач или  ярость, но и смех есть реакция на обнаружение в вещи зла, все становится на свои места: реликтовая, функционально  бесполезная мимика – обнажение  зубов в гримасах страдания или  ярости – закономерно сохраняется  и в смехе, но смягчается, маскируется  и обретает иной смысл.

     Мимика  улыбки и смеха оказывается эвфемизированной формой оскала недовольства – меньшей  доле увиденного зла соответствует  «ослабленный» вариант агрессии; по сути, перед нами ее «тень», имитация, не оставляющая, однако, сомнений относительно источника своего происхождения.

     Другое  дело, что сразу же перед нами встает проблема объяснения того, почему вообще существует феномен парадоксального  разделения единой эмоциональной интенции на два столь отличающихся друг от друга потока.

     Иначе говоря возникает необходимость  анализа положения, при котором  исходная ценностная установка раздваивается  и появляется аномальная положительная  эмоция, разрешающаяся в смехе.

     Скорее  всего мы имеем дело не с произвольно  возникающей эмоциональной антитезой, а с реальным наложением, соединением  двух различных эмоциональных порывов, осуществляющихся в единой форме  выражения: радости, удовлетворенности  тем, что зло неопасно, преодолимо, и ярости или страдания, указывающих  на то, что речь идет все-таки об оценке зла. Смех оказывается результатом  ошибки, противоречивого соединения двух по крайней мере эмоциональных  движений, в котором побеждает  позитив, сообщающий смеху в целом  и стоящему за ним чувству выраженную приятную окраску. Может быть, этим обстоятельством объясним отчасти взрывной, внезапный характер усмотрения человеком чего-то смешного в вещи: ошибка эмоциональных потоков неожиданна, чувство «щекочет» разум; и как итог этой коллизии – слияние двух эмоциональных интенций, выражающихся в гримасе, несущей на себе печать и радости, и агрессивности или страдания.

           Для обоснования такого предположения  мы имеем примерно столько  же аргументов, сколько и для  его опровержения, так как нам  неизвестны древнейшие формы  выражения чувств, имевшиеся в  распоряжении пра-человека; аналогии  же с нынешними приматами, хотя  и не противоречат напрямую  такого рода гипотезе, но также  и не доказывают ее: отсутствие  прямого генетического родства  делает любые сопоставления обезьяны  и человека в высшей степени  приблизительными.

     Эта ошибка, слияние противоположных  эмоций, дает жизнь удивительному  феномену повтора спазмов и звуков смеха, позволяющих нам «удержать» ощущение смешного даже после того, как ситуация, вызвавшая смех уже  оценена и разгадана. Смех рождает  приятные ощущения, и оттого мы с  неохотой расстаемся с ним, держа  его «на привязи» повторяющихся  «взрывов» и продлевая тем  самым чувство удовольствия, насколько  это возможно. Иначе говоря, здесь  мы имеем дело с особым случаем  проявления механизма «обратной  связи». Внезапное обнаружение того, что зло преодолимо, рождает удивление  и радость, которые, в свою очередь, производят в нас своеобразный шок. Время останавливается и бежит  вспять – чтобы еще и еще  раз вернуться к точке, где  нам открылась несостоятельность  зла. И мы охотно возвращаемся к ней  с каждым новым спазмом смеха  и проживаем ее заново благодаря  этой удивительной «икоте» разума.