Смысл любви В. Соловьев

Но кто же думал когда-нибудь о чем-нибудь подобном по поводу любви? Средневековые миннезингеры и рыцари при своей сильной вере и слабом разуме успокоивались на простом  отождествлении любовного идеала с  данным лицом, закрывая глаза на их явное несоответствие. Эта вера была столь же тверда, но и столь же бесплодна, как тот камень, на котором "все в той же позиции" сидел  знаменитый рыцарь фон Грюнвалиус "у  замка Амалии".

Кроме такой веры, заставлявшей только благоговейно созерцать и  восторженно воспевать мнимо  воплощенный идеал, средневековая  любовь была, конечно, связана и с  жаждой подвигов. Но эти воинственные и истребительные подвиги, не имея никакого отношения к вдохновлявшему их идеалу, не могли вести к его осуществлению. Даже тот бледный рыцарь, который  совсем отдался впечатлению открывшейся  ему небесной красоты, не смешивая ее с земными явлениями, и он вдохновлялся этим откровением лишь на такие действия, которые служили более ко вреду  иноплеменников, нежели к пользе и  славе "вечноженственного" .

Zumen coeli! Sancta rosa! Восклицал  он, дик и рьян, И как гром  его угроза Поражала мусульман  .

Для поражения мусульман, конечно, не было надобности иметь "видение, непостижное уму". Но над всем средневековым рыцарством тяготело это раздвоение между небесными  видениями христианства и "дикими и рьяными" силами в действительной жизни, пока наконец знаменитейший  и последний из рыцарей, Дон-Кихот  Ламанчский, перебивши много баранов  и сломав немало крыльев у ветряных мельниц, но нисколько не приблизивши  тобосскую коровницу к идеалу Дульцинеи, не пришел к справедливому, но только отрицательному сознанию своего заблуждения; и если тот типичный рыцарь до конца остался верен  своему видению и "как безумец  умер он", то Дон-Кихот от безумия  перешел только к печальному и  безнадежному разочарованию в своем  идеале.

Это разочарование Дон-Кихота было завещанием рыцарства новой  Европе. Оно действует в нас  и до сих пор. Любовная идеализация, переставши быть источником подвигов безумных, не вдохновляет ни к каким. Она оказывается только приманкой, заставляющей нас желать физического и житейского обладания, и исчезает, как только эта совсем не идеальная цель достигнута. Свет любви ни для кого не служит путеводным лучом к потерянному раю; на него смотрят как на фантастическое освещение краткого любовного "пролога на небе", которое затем природа весьма своевременно гасит как совершенно ненужное для последующего земного представления. На самом деле этот свет гасит слабость и бессознательность нашей любви, извращающей истинный порядок дела.

IV

Внешнее соединение, житейское  и в особенности физиологическое, не имеет определенного отношения  к любви. Оно бывает без любви, и любовь бывает без него. Оно  необходимо для любви не как ее непременное условие и самостоятельная  цель, а только как ее окончательная  реализация. Если эта реализация ставится как цель сама по себе прежде идеального дела любви, она губит любовь. Всякий внешний акт или факт сам по себе есть ничто; любовь есть нечто  только благодаря своему смыслу, или  идее, как восстановление единства или целости человеческой личности, как создание абсолютной индивидуальности. Значение связанных с любовью  внешних актов и фактов, которые  сами по себе ничто, определяется их отношением к тому, что составляет самое любовь и ее дело. Когда нуль ставится после  целого числа, он увеличивает его  в десять раз, а когда ставится прежде него, то "во столько же уменьшает  или раздробляет его, отнимает у  него характер целого числа, превращая  его в десятичную дробь; и чем  больше этих нулей, предпосланных целому, тем мельче дробь, тем ближе она  сама становится к нулю.

Чувство любви само по себе есть только побуждение, внушающее  нам, что мы можем и должны воссоздать целость человеческого существа. Каждый раз, когда в человеческом сердце зажигается эта священная  искра, вся стенающая и мучающаяся тварь ждет первого откровения славы  сынов Божьих. Но без действия сознательного  человеческого духа Божья искра  гаснет, и обманутая природа создает  новые поколения сынов человеческих для новых надежд.

Эти надежды не исполняются  до тех пор, пока мы не захотим вполне признать и осуществить до конца  все то, чего требует истинная любовь, что заключается в ее идее. При  сознательном отношении к любви  и действительном решении исполнить  ее задачу прежде всего останавливают  два факта, по-видимому осуждающие нас  на бессилие и оправдывающие тех, которые считают любовь иллюзией. В чувстве любви по основному  его смыслу мы утверждаем безусловное  значение другой индивидуальности, а  через это и безусловное значение своей собственной. Но абсолютная индивидуальность не может быть преходящей, и она  не может быть пустой. Неизбежность смерти и пустота нашей жизни  совершенно несовместимы с тем повышенным утверждением индивидуальности своей  и другой, которое заключается  в чувстве любви. Это чувство, если оно сильно и вполне сознательно, не может примириться с уверенностью в предстоящем одряхлении и смерти любимого лица и своей собственной. Между тем тот несомненный  факт, что все люди всегда умирали  и умирают, всеми или почти  всеми принимается за безусловно непреложный закон (так что даже в формальной логике принято пользоваться этой уверенностью для составления  образцового силлогизма:

"Все люди смертны;  Кай человек; следовательно, Кай  смертей"). Многие, правда, верят в  бессмертие души; но именно чувство  любви лучше всего показывает  недостаточность этой отвлеченной  веры. Бесплотный дух есть не  человек, а ангел; но мы любим  человека, целую человеческую индивидуальность, и если любовь есть начало  просветления и одухотворения  этой индивидуальности, то она  необходимо требует сохранения  ее как такой, требует вечной  юности и бессмертия этого  определенного человека, этого в  телесном организме воплощенного  живого духа. Ангел или чистый  дух не нуждается в просветлении  и одухотворении; просветляется  и одухотворяется только плоть,  и она есть необходимый предмет  любви. Представлять себе можно  все, что угодно, но любить можно  только живое, конкретное, а, любя  его действительно, нельзя примириться  с уверенностью в его разрушении.

Но если неизбежность смерти несовместима с истинной любовью, то бессмертие совершенно несовместимо с  пустотой нашей жизни. Для большинства  человечества жизнь есть только смена  тяжелого механического труда и  грубочувственных, оглушающих сознание удовольствий. А то меньшинство, которое  имеет возможность деятельно  заботиться не о средствах только, но и о целях жизни, вместо этого  пользуется своей свободой от механической работы главным образом для бессмысленного и безнравственного времяпровождения. Мне нечего распространяться про  пустоту и безнравственность - невольную  и бессознательную - всей этой мнимой жизни после ее великолепного  воспроизведения в "Анне Карениной", "Смерти Ивана Ильича" и "Крейцеровой  сонате" . Возвращаясь к своему предмету, укажу лишь на то очевидное  соображение, что для такой жизни  смерть не только неизбежна, но и крайне желательна: можно ли без ужасающей  тоски даже представить себе бесконечно продолжающееся существование какой-нибудь светской дамы, или какого-нибудь спортсмена, или карточного игрока?

Несовместимость бессмертия с таким существованием ясна с  первого взгляда. Но при большем  внимании такую же несовместимость  мы должны будем признать и относительно других, по-видимому более наполненных  существовании. Если вместо светской дамы или игрока мы возьмем, на противоположном  полюсе, великих людей, гениев, одаривших  человечество бессмертными произведениями или изменивших судьбу народов, то увидим, что содержание их жизни и ее исторические плоды имеют значение лишь как  данные раз и навсегда, а при  бесконечном продолжении индивидуального  существования этих гениев на земле  потеряли бы всякий смысл. Бессмертие произведений, очевидно, нисколько  не требует и даже само по себе исключает  непрерывное бессмертие произведших  их индивидуальностей. Можно ли представить  себе Шекспира, бесконечно сочиняющего  свои драмы, или Ньютона, бесконечно продолжающего изучать небесную механику, не говоря уже о нелепости  бесконечного продолжения такой  деятельности, какою прославились Александр  Великий или Наполеон. Очевидно, что искусство, наука, политика, давая  содержание отдельным стремлениям  человеческого духа и удовлетворяя временным историческим потребностям человечества, вовсе не сообщают абсолютного, самодовлеющего содержания человеческой индивидуальности, а потому и не нуждаются в ее бессмертии. В этом нуждается только любовь, и только она может этого достигнуть. Истинная любовь есть та, которая не только утверждает в субъективном чувстве безусловное  значение человеческой индивидуальности в другом и в себе, но и оправдывает  это безусловное значение в действительности, действительно избавляет нас  от неизбежности смерти и наполняет  абсолютным содержанием нашу жизнь.

Статья четвертая

"Дионис и Гадес - одно и то же",- сказал глубочайший  мыслитель древнего мира. Дионис, молодой и цветущий бог материальной  жизни в полном напряжении  ее кипящих сил, бог возбужденной  и плодотворной природы, - то же  самое, что Гадес, бледный владыка  сумрачного и безмолвного царства  отшедших теней. Бог жизни и  бог смерти - один и тот же  бог. Это есть истина, бесспорная  для мира природных организмов. Закипающая в индивидуальном  существе полнота жизненных сил  не есть его собственная жизнь,  это жизнь чужая, жизнь равнодушного  и беспощадного к нему рода, которая для него есть смерть. В низших отделах животного  царства это вполне ясно; здесь  особи существуют только для  того, чтобы произвести потомство  и затем умереть; у многих  видов они не переживают акта  размножения, умирают тут же  на месте, у других переживают  лишь на очень короткое время.  Но если эта связь между  рождением и смертью, между  сохранением рода и гибелью  особи есть закон природы, то, с другой стороны, сама природа  в своем поступательном развитии  все более и более ограничивает  и ослабляет этот свой закон;  необходимость для особи служить  средством к поддержанию рода  и умирать по исполнении этой  службы остается, но действие  этой необходимости обнаруживается все менее и менее прямо и исключительно по мере совершенствования органических форм, по мере возрастающей самостоятельности и сознательности индивидуальных существ. Таким образом, закон тождества Диониса и Гадеса - родовой жизни и индивидуальной смерти, - или, что то же самое, закон противоположности и противоборства между родом и особью, всего сильнее действует на низших ступенях органического мира, а с развитием высших форм все более и более ослабляется; а если так, то с появлением безусловно-высшей органической формы, облекающей индивидуальное существо само сознательное и самодеятельное, отделяющее себя от природы, относящееся к ней как к объекту, следовательно, способное к внутренней свободе от родовых требований, - с появлением этого существа не должен ли наступить конец этой тирании рода над особью? Если природа в биологическом процессе стремится все более и более ограничивать закон смерти, то не должен ли человек в историческом процессе совершенно отменить этот закон?

Само по себе ясно, что, пока человек размножается, как животное, он и умирает, как животное. Но столь  же ясно, с другой стороны, и то, что  простое воздержание от родового акта нисколько не избавляет от смерти: лица, сохранившие девство, умирают, умирают и скопцы; ни те, ни другие не пользуются даже особенною долговечностью. Это и понятно. Смерть вообще есть дезинтеграция существа, распадение составляющих его факторов. Но разделение полов, не устраняемое их внешним  и преходящим соединением в родовом  акте, это разделение между мужеским и женским элементом человеческого  существа есть уже само по себе состояние  дезинтеграции и начало смерти. Пребывать  в половой раздельности - значит пребывать на пути смерти, а кто  не хочет или не может сойти  с этого пути, должен по естественной необходимости пройти его до конца. Кто поддерживает корень смерти, тот  неизбежно вкусит и плода ее. Бессмертным  может быть только целый человек, и если физиологическое соединение не может действительно восстановить цельность человеческого существа, то, значит, это ложное соединение должно быть заменено истинным соединением  а никак не воздержанием от всякого  соединения, т. е' никак не стремлением  удержать in Statu quo разделенную, распавшуюся  и, следовательно, смертную человеческую природу.

В чем же состоит и как  осуществляется истинное соединение полов? Наша жизнь так далека от истины в этом отношении, что за норму  принимается здесь только менее  крайняя, менее вопиющая ненормальность. Это нужно еще пояснить, прежде чем идти дальше.

II

В последнее время в  психиатрической литературе Германии и Франции появилось несколько  специальных книг посвященных тому, что автор одной из них назвал psychopathia sexualis '-, т. е. разнообразным уклонениям от нормы в половых отношениях. Эти сочинения помимо своего специального интереса для юристов, медиков и  самих больных интересны еще  с такой стороны, о которой, наверное, не думали ни авторы, ни большинство  читателей, а именно в этих трактатах, написанных почтенными учеными, вероятно, безукоризненной нравственности, поражает отсутствие всякого ясного и определенного  понятия о норме половых отношений, о том, что и почему есть должное  в этой области, вследствие чего и  определение уклонений от нормы, т. е. самый предмет этих исследований, оказывается взятым случайно и произвольно. Единственным критерием оказывается  обычность или необычность явлений: те влечения и действия в половой  области, которые сравнительно редки, признаются патологическими уклонениями, требующими лечения, а те, которые  обыкновенны и общеприняты, предполагаются как норма. При этом смешение нормы  с обычным уклонением, отождествление того, что должно быть, с тем, что  зауряд бывает, доходит здесь иногда до высокого комизма. Так, в казуистической части одного из этих сочинений мы под несколькими нумерами находим  повторение следующего терапевтического приема: больного заставляют частью настойчивым  медицинским советом, преимущественно  же гипнотическим внушением, занимать свое воображение представлением обнаженного женского тела или другими непристойными картинами нормально-полового характера (sic), и затем лечение признается удавшимся и выздоровление полным, если под влиянием этого искусственного возбуждения пациент начнет охотно, часто и успешно посещать lupanaria.. Удивительно, как эти почтенные ученые не были остановлены хотя бы тем простым соображением, что, чем удачнее будет терапия этого рода, тем легче пациент может быть поставлен в необходимость от одной медицинской специальности обратиться к помощи другой и что торжество психиатра может наделать больших хлопот дерматологу.

Изучаемые в медицинских  книгах извращения полового чувства  важны для нас как крайнее  развитие того самого, что вошло  в житейский обиход нашего общества, что считается позволительным и  нормальным. Эти необычные явления  представляют только в более ярком  виде то самое безобразие, которое  присуще нашим обычным отношениям в этой области. Это можно было бы доказать рассмотрением всех частных  извращений полового чувства; но я надеюсь, что в этом деле мне извинят  неполноту аргументации, и позволю  себе ограничиться одною более общею  и менее отвратительною аномалией  области полового чувства. У многих лиц, почти всегда мужского пола, это  чувство возбуждается преимущественно, а иногда и исключительно тою  или другою частью в существе другого  пола (напр., волосы, рука, нога), а то даже внешними предметами известными частями одежды и т. п. Эта аномалия получила название фетишизма в любви. Ненормальность такого фетишизма состоит, очевидно, в том, что часть ставится на место целого, принадлежность - на место сущности. Но если возбуждающие фетишиста волосы или ноги суть части  женского тела, то ведь само это тело во всем своем составе есть только часть женского существа, и, однако же, столь многочисленные любители женского тела самого по себе не называются фетишистами, не признаются сумасшедшими и не подвергаются никакому лечению. В чем же тут, однако, различие? Неужели  в том, что рука или нога представляют меньшую поверхность, нежели все  тело?