Смысл любви В. Соловьев

Так как для Бога, вечного  и нераздельного, все есть вместе и зараз, все в одном, то утверждать какое-нибудь индивидуальное существо в Боге - значит утверждать его не в его отдельности, а во всем или, точнее, в единстве всего. Но так  как это индивидуальное существо в своей данной действительности не входит в единство всего, существует отдельно, как материально обособленное явление,, то предмет нашей верующей любви необходимо различается от эмпирического объекта нашей  инстинктивной любви, хотя и нераздельно  связан с ним. Это есть одно и то же лицо в двух различных видах  или в двух разных сферах бытия - идеальной и реальной. Первое есть пока только идея. Но в настоящей, верующей и зрячей любви мы знаем, что эта  идея не есть наше произвольное измышление, а что она выражает истину предмета, только еще не осуществленную в сфере  внешних, реальных явлений.

Эта истинная идея любимого предмета хотя и просвечивает в мгновения  любовного пафоса сквозь реальное явление, но в более ясном виде является сначала лишь как предмет воображения. Конкретная форма этого воображения, идеальный образ, в который я облекаю любимое лицо в данный момент, создается, конечно, мною, но он создается не из ничего, и субъективность этого образа как такого, т. е. являющегося теперь и здесь перед очами моей души, нисколько не доказывает субъективного, т. е. для меня лишь существующего, характера самого воображаемого предмета. Если для меня, находящегося по ею сторону трансцендентного мира, известный идеальный предмет является только как произведение моего воображения, это не мешает его полной действительности в другой, высшей сфере бытия. И хотя наша реальная жизнь находится вне этой высшей сферы, но наш ум не совсем чужд ей, и мы можем иметь некоторое умозрительное понятие о законах ее бытия. И вот первый, основной закон: если в нашем мире раздельное и изолированное существование есть факт и актуальность, а единство - только понятие и идея, то там, наоборот, действительность принадлежит единству или, точнее, всеединству, а раздельность и обособленность существуют только потенциально.

А отсюда следует, что бытие  этого лица в сфере не есть индивидуальное в смысле здешнего реального бытия. Там, т. е. в истине, индивидуальное лицо есть только луч, живой и действительный, но нераздельный луч одного идеального светила - всеединой сущности. Это  идеальное лицо, или олицетворенная идея, есть только индивидуализация всеединства, которое неделимо присутствует в  каждой из этих своих индивидуализации. Итак, когда мы воображаем идеальную  форму любимого предмета, то под  этою формой нам сообщается сама всеединая  сущность. Как же мы должны ее мыслить?

VII

Бог как единый, различая от себя свое другое, т. е. все, что не Он сам, соединяет с собою это  все, представляя себе его вместе и зараз, в абсолютно совершенной  форме, следовательно, как единое. Это  другое единство, различное, хотя и  неотделимое от первоначального  единства Божия, есть относительно Бога единство пассивное, женское, так как  здесь вечная пустота (чистая потенция) воспринимает полноту божественной жизни. Но если в основе этой вечной женственности лежит чистое ничто, то для Бога это ничто вечно  скрыто воспринимаемым от Божества образом  абсолютного совершенства. Это совершенство, которое для нас еще только осуществляется, для Бога, т. е. в  истине, уже есть действительно. То идеальное единство, к которому стремится  наш мир и которое составляет цель космического и исторического  процесса, оно не может быть только чьим-нибудь субъективным понятием (ибо  чьим же?), оно истинно есть как  вечный предмет любви Божией, как  Его вечное другое.

Этот живой идеал Божьей любви, предшествуя нашей любви, содержит в себе тайну ее идеализации. Здесь идеализация низшего существа есть вместе с тем начинающая реализация высшего, и в этом истина любовного  пафоса. Полная же реализация, превращение  индивидуального женского существа в неотделимый от своего лучезарного  источника луч вечной Божественной женственности, будет действительным, не субъективным только, а и объективным  воссоединением индивидуального человека с Богом, восстановлением в нем  живого и бессмертного образа Божия.

Предмет истинной любви не прост, а двойствен: мы любим, во-первых, то идеальное (не в смысле отвлеченном, а в смысле принадлежности к другой, высшей сфере бытия) существо, которое  мы должны ввести в наш реальный мир, и, во-вторых, мы любим то природное  человеческое существо, которое дает живой личный материал для этой реализации и которое чрез это идеализуется не в смысле нашего субъективного  воображения, а в смысле своей  действительной объективной перемены или перерождения. Таким образом, истинная любовь есть нераздельно и  восходящая и нисходящая (amor ascendens и amor descendens, или те две Афродиты, которых  Платон хорошо различал, но дурно разделял. Для Бога Его другое (т. е. вселенная) имеет от века образ совершенной  Женственности, но Он хочет, чтобы этот образ был не только для Него, но чтобы он реализовался и воплотился для каждого индивидуального  существа, способного с ним соединяться. К такой же реализации и воплощению стремится и сама вечная Женственность, которая не есть только бездейственный образ в уме Божием, а живое духовное существо, обладающее всею полнотою сил и действий. Весь мировой и исторический процесс есть процесс ее реализации и воплощения в великом многообразии ферм и степеней.

В половой любви, истинно  понимаемой и истинно осуществляемой, эта божественная сущность получает средство для своего окончательного, крайнего воплощения в индивидуальной жизни человека, способ самого глубокого  и вместе с тем самого внешнего реально-ощутительного соединения с ним. Отсюда те проблески неземного  блаженства, то веяние нездешней радости, которыми сопровождается любовь, даже несовершенная, и которые делают ее, даже несовершенную, величайшим наслаждением людей и богов - hominum divomque voluptas . Отсюда же и глубочайшее страдание любви, бессильной удержать свой истинный предмет  и все более и более от него удаляющейся.

Здесь получает свое законное место и тот элемент обожания и беспредельной преданности, который  так свойствен любви и так  мало имеет смысла, если относится  к земному ее предмету, в отдельности  от небесного.

Мистическое основание двойственного, или, лучше сказать, двустороннего, характера любви разрешает и  вопрос о возможности повторения любви. Небесный предмет любви только один, всегда и для всех один и  тот же - вечная Женственность Божия; но так как задача истинной любви  состоит не в том только, чтобы  поклоняться этому высшему предмету, а в том, чтобы реализовать  и воплотить его в другом, низшем существе той же женской формы, но земной природы, оно же есть лишь одно из многих, то его единственное значение для любящего, конечно, может быть и преходящим. А должно ли быть таковым  и почему, это уже решается в  каждом индивидуальном случае и зависит  не от единой и неизменной мистической  основы истинного любовного процесса, а от его дальнейших нравственных и физических условий, которые мы и должны рассмотреть.

Статья пятая

Невольное и непосредственное чувство открывает нам смысл  любви как высшего проявления индивидуальной жизни, находящей в  соединении с другим существом свою собственную бесконечность. Не довольно ли этого мгновенного откровения? Разве мало хоть раз в жизни  действительно почувствовать свое безусловное значение?

И я знаю, взглянувши на звезды порой, Что взирали на них мы, как  боги, с тобой.

Едва ли этого довольно даже для одного поэтического чувства, а сознание истины и воля жизни  решительно на этом помириться не могут. Бесконечность только мгновенная есть противоречие нестерпимое для ума, блаженство только в прошедшем есть страдание для воли. Есть те проблески  иного света, после которых

Еще темнее мрак жизни вседневной, Как после яркой осенней зарницы .

Если они только обман, то и в воспоминании они могут  вызывать только стыд и горечь разочарования; а если они не были обманом, если они открывали нам какую-то действительность, которая потом закрылась и  исчезла для нас, то почему же должны мы мириться с этим исчезновением? Если то, что потеряно, было истинным, тогда  задача сознания и воли не в том, чтобы принять потерю за окончательную, а в том, чтобы понять и устранить  ее причины.

Ближайшая причина (как было отчасти показано в предыдущей статье) состоит в извращении самого любовного  отношения. Это начинается очень  рано: едва только первоначальный пафос  любви успеет показать нам край иной, лучшей действительности - с другим принципом и законом жизни, как  мы сейчас же стараемся воспользоваться  подъемом энергии вследствие этого  откровения не для того, чтоб идти дальше, куда оно зовет нас, а только для  того, чтобы покрепче укорениться  и попрочнее устроиться в той  прежней дурной действительности, над  которой любовь только что приподняла нас; добрую весть из потерянного  рая - весть о возможности его  возвращения - мы принимаем за приглашение окончательно натурализоваться в земле изгнания, поскорее вступить в полное и потомственное владение своим маленьким участком со всеми его волчцами и терниями; тот разрыв личной ограниченности, который знаменует любовную страсть и составляет ее основной смысл, приводит на деле только к эгоизму вдвоем, потом втроем и т. д. Это, конечно, все-таки лучше, чем эгоизм в одиночку, но рассвет любви открывал совсем иные горизонты.

Как скоро жизненная сфера  любовного соединения перенесена в  материальную действительность, какова она есть, так сейчас же соответственным  образом извращается и самый  порядок соединения. Его "нездешняя", мистическая основа, которая так  сильно давала о себе знать в первоначальной страсти, забывается как мимолетная экзальтация, а самым желательным, существенною целью и вместе первым условием любви признается то, что  должно быть лишь ее крайним, обусловленным  проявлением. Это последнее - физическое соединение, поставленное на место  первого и лишенное таким образом  своего человеческого смысла, возвращенное к смыслу животному,- делает любовь не только бессильною против смерти, но само неизбежно становится нравственною могилою любви гораздо раньше, чем физическая могила возьмет любящих.

Прямое личное противодействие  такому порядку труднее для исполнения, нежели для понимания: его можно  указать в нескольких словах. Чтоб упразднить этот дурной порядок жизненных  явлений, нужно прежде всего признать его ненормальным, утверждая тем  самым, что есть другой, нормальный, в котором все внешнее и  случайное подчинено внутреннему  смыслу жизни. Такое утверждение  не должно быть голословно; опыту внешних  чувств должен быть противопоставлен не отвлеченный принцип, а другой опыт - опыт веры. Этот последний несравненно  труднее первого, ибо он обусловлен более внутренним действием, нежели восприятием извне. Только последовательными  актами сознательной веры входим мы в  действительное соотношение с областью истинно-сущего, а чрез это - в истинное соотношение с нашим "другим"; только на этом основании может быть удержана и укреплена в сознании та безусловность для нас другого  лица (а следовательно, и безусловность  нашего соединения с ним), которая  непосредственно и безотчетно открывается  в пафосе любви, ибо этот любовный пафос приходит и проходит, а вера любви остается.

Но чтобы не оставаться мертвою верой, ей нужно непрерывно себя отстаивать против той действительной среды, где бессмысленный случай созидает свое господство на игре животных страстей и еще худших страстей человеческих. Против этих враждебных сил у верующей любви есть только оборонительное оружие - терпение до конца. Чтобы заслужить  свое блаженство, она должна взять  крест свой. В нашей материальной среде нельзя сохранить истинную любовь, если не понять и не принять  ее как нравственный подвиг. Недаром  православная церковь в своем  чине брака поминает святых мучеников  и к их венцам приравнивает венцы  супружеские.

Религиозная вера и нравственный подвиг охраняют индивидуального человека и его любовь от поглощения материальною средой во время его жизни, но не дают еще ему торжества над  смертью. Внутреннее перерождение любовного  чувства, исправление извращенных  отношений любви не исправляет и  не отменяет дурного закона физической жизни не только во внешнем мире, но и в самом человеке. Он реально  остается по-прежнему ограниченным существом, подчиненным материальной природе. Внутреннее - мистическое и нравственное - соединение его с дополняющею  индивидуальностью не может одолеть  ни их взаимной отдельности и непроницаемости, ни общей зависимости их от вещественного  мира. Последнее слово остается не за нравственным подвигом, а за беспощадным  законом органической жизни и  смерти, и люди, до конца отстаивавшие вечный идеал, умирают с человеческим достоинством, но с животным бессилием.

Пока индивидуальный подвиг ограничивается только своим ближайшим  предметом - исправлением личного извращенного отношения между двумя существами, - он необходимо останется без окончательного успеха и в этом своем прямом деле. Ибо то зло, с которым сталкивается истинная любовь, зло материальной отдельности, непроницаемости и внешнего противоборства двух существ, внутренне восполняющих друг друга, - это зло есть частный, хотя и типичный случай общего извращения, которому подвержена наша жизнь, и не только наша, но и жизнь всего мира.

Действительно спастись, т. е. возродить и увековечить свою индивидуальную жизнь в истинной любви, единичный человек может  только сообща или вместе со всеми. Он имеет право и обязанность  отстаивать свою индивидуальность от дурного закона общей жизни, но не отделять свое благо от истинного  блага всех живущих. Из того, что  самое глубокое и интенсивное  проявление любви выражается во взаимоотношении  двух восполняющих друг друга существ, никак не следует, чтобы это взаимоотношение  могло отделять и обособлять себя от всего прочего как нечто  самодовлеющее; напротив, такое обособление  есть гибель любви, ибо само по себе половое отношение, при всем своем  субъективном значении, оказывается (объективно) лишь преходящим, эмпирическим явлением. Точно так же из того, что совершенное  соединение таких единичных существ  останется всегда основною и истинною формою индивидуальной жизни, вовсе  не следует, что эта замкнутая  в своем индивидуальном совершенстве жизненная форма должна пребывать  пустою, когда она, напротив, по самой  природе человека способна и предназначена  наполняться универсальным содержанием. Наконец, если нравственный смысл любви  требует воссоединения того, что  неправедно разделено, требует отождествления себя и другого, то отделять задачу нашего индивидуального совершенства от процесса всемирного объединения  было бы противно самому этому нравственному  смыслу любви, если бы даже такое отделение  было физически возможно.