По  Карсавину, среди евреев следовало  различать три разные категории: еврейский народ, сохранивший свою религиозно-культурную целостность, несмотря на условия диаспоры; полностью ассимилированных евреев, слившихся с каким-либо местным народом; и “еврейскую периферию”, оторвавшуюся от своего народа, но не интегрировавшуюся полностью в другой народ (“евреи на перепутье”). Именно последняя была носительницей идей абстрактного космополитизма, интернационализма, “общечеловеческой культуры”. Такие евреи, были чуждыми всему частному и национально-ограниченному, отрицали органически-национальное и являлись его опаснейшим врагом, исповедуя лишь “абстрактные, безжизненные и вредоносные идеи”. В частности, в политике они разделяли идеи “отвлеченного равенства и отвлеченной свободы” и делались демократами, социалистами и коммунистами. Оторвавшись от своей национальной почвы, они отрицали религию и представляли собой разлагающуюся культурную периферию, способную принести вред другим соприкасавшимся с ней культурам.

    Эта борьба должна быть далека от пресловутого антисемитизма, и она может продуктивно вестись только на основе целостной, органичной православной культуры, ибо последней не страшны ни материализм, ни интернационализм, ни социализм. Подобно Трубецкому, Карсавин считал, что ни черта оседлости, ни какое-либо особое законодательство не приведут к положительному исходу этой борьбы. Все меры, направленные на конфронтацию с еврейской культурой, повлекли бы лишь новый произвол и в конечном итоге гибель государства. Долго может жить лишь Государство Правды. Следовательно, нужны иные методы, каковыми Карсавин считал восстановление ядра еврейской культуры, которое бы вобрало в себя разлагающуюся ныне периферию. В то же время, исходя из евразийского отождествления культуры с религией, Карсавин, придавал большое значение характеру взаимоотношений между христианством и иудаизмом, отягощенных давним конфликтом, имевшим глубокие религиозные корни. Единственный путь еврейского народа к спасению он видел в “его обращении к Христу”, в создании “православной еврейской церкви”, что, по его мнению, привело бы и к органичному слиянию еврейского ядра с периферией. В соответствии с евразийской концепцией, утверждавшей тяготение друг к другу близких по духу культур, Карсавин пытался искать черты духовной близости между русским и еврейским народами — склонность к мессианству, к религиозной экзальтации, особая роль “старцев” и проч. Все это, по его мнению, делало возможным причисление еврейского народа к евразийскому миру и его свободное вхождение в Евразийскую федерацию.

    Национальная  доктрина евразийства была утопичной. Вопреки своей риторике о сохранении национальных культур в рамках “симфонического” евразийского культурного единства, евразийство в своем практическом исполнении мало чем отличалось бы от реализовавшейся в СССР в I960— 1980-х гг. политики сближения наций и слияния их в единый советский народ. Мало этого, несмотря на стремление отмежеваться от расизма и антисемитизма, евразийству были имманентно присущи черты, которые при соответствующей трактовке могли бы служить под ходящей почвой и для того и для другого.

    7. Неоевразийство: эволюция культуры и “пассионарность”

    Все это отразилось в неоевразийской литературе, представленной прежде всего работами Л.Н. Гумилева. В основе построений Гумилева лежат типично евразийские идеи, разработанные в 1920—1930-х гг. Трубецким, Карсавиным, Савицким, Вернадским и рядом других авторов. Они касаются представления об уникальности и значительной степени закрытости отдельных этнических культур; об их религиозно-психологической основе; об их тесной связи с окружающим ландшафтом, об их соподчиненности в рамках более крупных общностей; о мутации культуры и скачкообразном двунаправленном культурном процессе; о роли “исторической судьбы” в сложении этноса и о важности государственности в его окончательной консолидации; о значении группы людей с особой психикой (“правящий отбор”, “энергетическое ядро”; Гумилев назвал их “пассионариями”) в критические моменты истории, и проч.

    Гумилев считал, что чем значительнее различия между отдельными культурами, тем губительнее сказывались на них обоюдные контакты, то есть если слияние на уровне субэтносов могло давать жизнеспособные общности, то контакты между этносами проходили уже более болезненно, а взаимодействие групп, относящихся к разным суперэтносам, неизбежно вело к гибельным последствиям. Непрочную и “вредоносную” общность, возникающую на стыке двух суперэтносов, Гумилев назвал “химерой”. По этой причине он выступал против смешанных браков, хотя и стремился отмежеваться от расизма. “Для сохранения этнических традиций необходима эндогамия, потому что эндогамная семья передает ребенку отработанный стереотип поведения, а экзогамная семья передает ему два стереотипа, взаимно погашающих друг друга”,— писал он и настаивал, что здесь речь идет не о расовых, а о поведенческих различиях^]. В частности, он утверждал, что, заселяя новый природный район, люди меняли стереотип поведения, а значит, “создавали новый этнос”. Вместе с тем, касаясь проблемы происхождения этноса, Гумилев демонстрировал именно биологический, а не культурологический подход. Ведь становление этноса он связывал прежде всего с “пассионарностью”. Под последней он понимал “психологический фактор” — неизбывное стремление к творческой созидательной деятельности, “антиэгоистическую этику”, в силу которой “достижение намеченной цели представляется субъекту ценнее собственной жизни”. И в то же время в “пассионарности” он видел важный наследственный, то есть биологический, признак, который передавался “незаконным детям”. Иными словами, “пассионарность — это врожденная способность организма абсорбировать энергию внешней среды и выдавать се в виде работы”, а “этносы возникают как природные феномены вследствие пассионарных толчков-мутаций”. Гумилев даже специально пояснял, что возникновение “пассионарности” связано именно с космическим облучением и не имеет никакого отношения ни к инфраструктуре, ни к ландшафту, ни к этническому сознанию.

    Как конкретно мог развиваться процесс  этногенеза, Гумилев описал на примере  сложения хазарского этноса в результате случайного полового общения между тюркютскими воинами и местными женщинами в низовьях Волги. Он настаивал на том, что воспитание эти дети получили от матерей. Но именно отцы наградили детей “пассионарностью”, которую Гумилев в данном случае сводил к наследственным соматическим и физиологическим чертам. Судя по этому и другим приводимым им примерам, по его мнению, “пассионарность” передавалась главным образом половым путем. Впрочем, концепцию Гумилева вряд ли можно назвать последовательной, ибо он в одно и то же время утверждал и то, что “природу и культуру губят свободное общение и свободная любовь”, и то, что все этносы имеют смешанное происхождение. Отчетливо сознавая противоречивость этой концепции, Гумилев пытался ввести более дифференцированный подход, связывая результаты “метисации” со степенью “пассионарности” взаимодействовавших групп. Более того, чтобы обойти серьезные проблемы, возникающие в связи с его построениями, он помещал источник этногенеза вне Земли, связывая “пассионарный толчок” с неким воздействием “неземного происхождения”. Иначе говоря, центральную для своей концепции проблему Гумилев решал с позиций средневековой мистики, а не современной науки, в чем также отражалось родство его метода с классическим евразийством. 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 
 

    8. “Химеры”, “мигранты” и “торгаши”

    Вместе  с тем, отталкиваясь от евразийства, Гумилев пренебрег предупреждениями евразийских лидеров об опасностях биологических трактовок евразийской  теории культуры. Он широко трактовал тезис о наследовании психологических черт, широко привлекая выдержанные в антисемитских тонах рассуждения некоторых европейских авторов конца XIX - начала XX в. В частности, он с симпатией цитировал известного немецкого экономиста В. Зомбарта, который видел причину развития “капиталистического духа... в душевных предрасположениях, унаследованных от предков”, и писал об особых “буржуазных натурах”, считая наклонность к накопительству и торговле “наследуемым признаком”. Вслед за Зомбартом он был склонен выделять “народы торгашей”, объясняя их появление “метисацией” в зонах этнических контактов в Европе в XIII—XV вв. Тогда для “торгашей” создалась будто бы особо благоприятная обстановка, ибо “пассионарии” массами гибли в крестовых походах, а “торгаши” пользовались покровительством местных правителей. Капиталистический дух развился в Европе именно благодаря этим “торгашам”, которых Гумилев уподоблял “бактериям, пожирающим внутренности этноса, Иными словами, Гумилев склонен был объяснять появление капитализма расовыми смешениями, то есть сводя причины этого сложного процесса к действию исключительно биологических факторов. Любопытно, что при этом Гумилев всячески протестовал, когда критики подчеркивали явные биологизаторские тенденции его подхода.

    Выступая  вслед за евразийцами против теории прогресса, Гумилев видел в цивилизации одну из фаз упадка этнической системы, вызывавшую ряд губительных процессов, в особенности ведущих к деградации природной среды. Беда цивилизации заключалась, на его взгляд, в “противоестественных миграциях” и возникновении искусственных ландшафтов, то есть городов, разношерстное пришлое население которых своими неумелыми действиями губило окружающую природу. Именно эта мысль об однозначно вредоносной роли мигрантов пронизывала всю концепцию Зомбарта и была с благодарностью воспринята Гумилевым и некоторыми его последователями.

    Можно согласиться с тем, что попавшие в новую природную среду переселенцы  далеко не сразу обучаются искусству  ее рационального использования, хотя можно привести массу примеров успешной адаптации мигрантов (русские староверы, некоторые группы казаков, поморы и др.). Можно также вспомнить немало данных о том, как, вопреки концепции Гумилева, хозяйственная деятельность местного населения наносила непоправимый ущерб природе (случаи переиспользования пастбищ кочевниками). Однако показательно не то, что Гумилев полностью обошел анализ таких данных, а то, какой пример он избрал для иллюстрации своего тезиса об однозначно разрушительной деятельности мигрантов. Гумилев указывает на гибель Вавилона, наступившую якобы от засоления почв, последовавшего вслед за строительством грандиозного канала в VI в. до н. э.

    О том, что выбор этого примера  далеко не случаен, говорит постоянно  присутствующая в работах Гумилева тенденция искать негативные примеры  именно в истории взаимоотношений различных культур с евреями. Так, хотя к “народам торгашей” он причисляет также флорентийцев и шотландцев, совершенно очевидно, что основной его пафос направлен против евреев, то есть тех “торгашей”, у которых “вообще нет родины”. Кому предназначено острие его концепции, отчетливо видно из обсуждения хазарской проблемы, которое составляет одно из главных звеньев его построений.

    Суперэтносы были тесно связаны с природной  средой конкретного региона, то есть этносы и субэтносы развивались в своих экологических нишах. Поэтому их соперничество в борьбе за сущестнование сводилось к минимуму, и они были более склонны к кооперации, чем к конфронтации. Напротив, пришедшая сюда извне чужая этническая группа не могла найти для себя подходящую природную среду и начинала эксплуатировать местных обитателей. Такую группу Гумилев называл “химерой” и уподоблял ее животным-паразитам или раковой опухоли, живущей за счет организма. По его словам, “химера” высасывала из местного этноса средства для существования, “используя для этого принцип лжи.

    Заключение

    “Евразийский патриотизм” в совокупности с биологизмом толкает Гумилева к плоской юдофобии и делает его рассуждения созвучными зоологическому антисемитизму, повествующего о якобы ненасытной жажде мирового господства у евреев.

    Они и пытались реализовать в России, которую избрали для своих экспериментов, начиная с раннего Средневековья и до советской эпохи включительно. Сам Гумилев по тактическим соображениям избегал проводить прямые параллели с СССР, хотя при чтении его произведений такие параллели, легко напрашиваются. Вообще, по словам одного наблюдателя, у Гумилева рано проснулся “любопытствующий” интерес к евреям, и он, в частности, предсказывал победу фашизма в России и преследование детей от смешанных браков с евреями .

    По  меткому и справедливому выражению, Гумилев был “лукавым мифотворцем, рядящимся в халат естествоиспытателя”. Действительно, вопреки всему тому, что Гумилев пишет о динамике этнического развития, евреев он изображает как носителей абсолютного зла всегда и во всем. И хотя некоторые критики однозначно отвергают обвинения Гумилева в антисемитизме , все его рассуждения, рассмотренные выше, говорят как раз об обратном. Вовсе неважно, был Гумилев антисемитом или нет. Гораздо важнее, какие выводы делает из его труда иной “заинтересованный” читатель. Примером такого читателя может служить хотя бы недавний председатель Национально-республиканской партии России Н. Н. Лысенко, который откровенно пишет о “русско-еврейской этнополитической химере, объективно принесшей государству и народу дополнительные страдания”, имея в виду “засилье” евреев в СССР и в современной России . Вряд ли можно предполагать, что Гумилев не мог предвидеть именно такого рода использования своих идей. 
 
 

    Зная  биографию Гумилева, можно понять, где лежат корни этой враждебности к евреям. Ведь его отрочество приходилось  на 1920-е гг., когда расстрел отца (1921г.) и “засилье” интернационалистической  идеологии, в котором современные  русские националисты склонны видеть гонения на русскую культуру и историю, спровоцированные евреями.

    Гумилева  был жертвой авторитарной системы. Но все это не снимает с последнего ответственности за тe следствия, к которым ведет его теория.

    Выше  уже неоднократно отмечалось, насколько тесно концепции Гумилева были связаны с их материнской основой — евразийством, в частности, в трактовке этносов как жестких замкнутых систем. Теперь следует обратиться к его оригинальному вкладу, то есть к тем особенностям, которые отличали его подход от классического евразийства. Если евразийство выводило культуру исключительно из религиозно-психологической основы, то есть оставалось в рамках чистой культурологии, то Гумилев стремился саму эту основу увязать с чем-либо более объективным и материальным и находил это в биологии (фактор генетического наследования). Более того, Гумилев отвергал позицию Трубецкого, который считал, что хотя “таланты”и “темпераменты” наследовались половым путем, их направление обусловливалось социальным контекстом. Гумилев скорее был склонен идти по пути, проторенному теорией о наследовании благоприобретенных признаков. Поэтому если, объясняя причины культурных сходств, классическое евразийство делало акцент на контакты между культурами и обмен информацией, то для Гумилева важнейшим фактором является генетика — половые контакты, путем которых и передавалась “пассионарность”. Что же касается евреев, то они были просто обречены быть вечными носителями зла в силу “принципа крови”. Далее, классическое евразийство утверждало обоюдный взаимный характер культурных влияний. Напротив, в концепции Гумилева преобладают однонаправленные воздействия. В частности, при контактах евреев с иными культурами, по Гумилеву, речь однозначно шла о гибельных воздействиях именно евреев на соседей, а не наоборот. Тем самым проблему межкультурных контактов Гумилев был склонен решать не с позиций позднего Трубецкого. Кроме того, если Трубецкой, подчеркивая сходства между русскими, финно-уграми и тюрками, все же не считал общеевразийскую культуру окончательно сложившейся и призывал к ее активному строительству, то для Гумилева евразийская культура как данность существовала уже в I тысячелетии н. э. Ведь он писал о евразийских этике, обычаях и проч. применительно еще к хазарскому периоду.