Английский менталитет

АНГЛИЙСКИЙ МЕНТАЛИТЕТ

Британская  империя

О Британской империи уже больше сорока лет  в Англии не говорят. Даже термин "британское Содружество" потерял свой смысл. Но каждый раз, путешествуя, я сталкиваюсь  с остатками этой империи и  удивляюсь, почему они со временем не стушевываются. Самое яркое воспоминание - это неделя на острове Пенанг, в  Малайе, где мы целую неделю ждали  парома в Индию. Мы остановились в  бывшем доме отдыха для британских правителей и их секретарей. Уже  двадцать лет прошло с тех пор, как последний британский губернатор прихлебывал свой отвратительный уиндзорский  суп и ел свой тошнотворный пудинг из говяжьего жира и сиропа. Теперь в городе Пенанг в любом придорожном  ресторане подают перлы малайской  и китайской кухни, со свежими  фруктами, рыбами, с ароматными кореньями. Но в доме отдыха малайские официанты  подавали малайским бюрократам тот  же уиндзорский суп, облюбованный овдовевшей королевой Викторией, потому что  в нем было много уксуса.

Потом нам  подали ростбиф с жареной картошкой, и если бы у нас хватило сил  остаться на месте, подали бы еще и  тот сытный рождественский пудинг, который своими калориями заменяет англичанам центральное отопление. Жара стояла неимоверная - сорок градусов при максимальной влажности. Даже с  ящериц, которые висли на потолке, капал пот. Малайские бюрократы-ревизоры спокойно сидели в галстуках и  пиджаках и как будто без усилия над собой поглощали имперскую  еду.

Британская  империя, видно, хотела, чтобы даже в  самом удаленном ее уголке все  было точно так, как дома. Когда  я попал в Австралию, меня удивило, что, несмотря на возможность охотиться  на кенгуру, англичане ввезли для  охоты лисиц, отчего теперь ночью  парки Сиднея или Мельбурна так  же кишат наглыми бродячими лисицами, как и парки Лондона. Мясо сумчатых не нравилось имперским конкистадорам, поэтому они ввозили кроликов, которые опустошают австралийские  равнины.

Дороги мы, британцы, строили тоже не как римляне  и не прямые, а с изгибами. На дорогах  в малайских джунглях до сих пор  главным препятствием оказываются  не корни тропических деревьев, не горные ручьи, а те милые английские перекрестки в форме карусели, где все останавливаются, и никто  не знает, кому проезжать первым. Не только в Малайе, но и в Индии  удивительно сохранились грандиозная  железнодорожная система и бюрократия, которые сейчас разваливаются в  Англии.

Конечно, для  путешествующего англичанина-моноглота  самое дорогое наследство нашей  империи - всеобщее знание английского  языка. Без нашего языка Индия  разорвалась бы на части от национальных распрей, и до сих пор индусы-буржуа говорят на таком хорошо сохранившемся  английском, какого в Лондоне уже  не услышишь. Культура центра, конечно, лучше сохраняется на периферии, как живые ветви на давно гнилом стволе старого дерева. Только в  Новой Зеландии женщины до .сих  пор надевают белые перчатки, чтобы  сходить в магазин, и только в  Австралии жена профессора требует, чтобы жена доцента носила ей сумку. Империя строго соблюдает сословные  различия, хотя в Англии все уже  перемешано, так что среднего профессора трудно отличить от среднего бомжа.

Британская  империя, что помнит не каждый историк, раньше включала и Европу: ведь мы долго  не отдавали французам Кале и до сих пор не собираемся уходить  из Гибралтара. Наши связи с бывшими  европейскими колониями до сих пор  основаны на торговле вином. Даже французы, ценители самых лучших вин, должны покупать их у англичан. Недаром мы долго  владели Бордо, и до сих пор  производство портвейна и хереса (без которых цивилизованное общение  в Англии немыслимо) зависит от португальских  и испанских семейств, которые  уже столетиями говорят на подозрительно  чистом английском, посылают своих  сыновей в английские школы и  являются последними реликтами того времени, когда в каждой стране жило хоть одно сословие, зависимое от Британской империи.

 Англоманы  и англофобы  "Патриотизм - это последнее убежище негодяя", - провозгласил лексикограф Сэмюэл Джонсон двести лет назад, и с тех пор британская интеллигенция ютится в любом убежище, но только не в этом. Распри и ссоры среди писателей сосредоточиваются на их отношении к феминизму, к гомосексуализму, к социализму, к "зеленым", к искусству ради искусства, к деньгам, но не на отношении к патриотизму. На первой мировой войне английские поэты гибли пачками не потому, что они верили в правоту дела, а потому, что считали нравственным долгом убежать из лицемерной, ура-патриотической Англии и разделить общую судьбу в окопах северной Франции.

На словах наши писатели были антипатриотами. Когда  призывали в армию биографа-эссеиста Литтона Стрейчи и он, как пацифист, отказывался от службы, его спросили: "А что вы сделаете, если увидите, как немецкий солдат насилует вашу сестру?" Он ответил: "Я вклиню между ними собственное тело". Романист Форстер заявил, что он лучше предал 6ы родину, чем друга.

Английская  интеллигенция замечательна тем, что  она добровольно покидает родину и предпочитает ссылку своему родному  очагу. Грэм Грин во Франции, подобно  Байрону в Греции, Шелли в Италии, Одену в Америке, Лоуренсу в Мексике, своим творчеством и местом жительства исключает традиционный патриотизм.

Объяснить такое  явление просто обывательской атмосферой родины нельзя; скорее мы имеем дело с каким-то личным империализмом, который  гонит наших интеллигентов (как  в России он гнал Грибоедова и Лермонтова) на чужбину. Убегая от родины, интеллигенты бессознательно выполняют ее задания. Великие английские патриоты часто  переодевались до неузнаваемости. Генерал  Гордон, герой и мученик империализма в Хартуме, одевался китайским мандарином. Томас Эдуард Лоуренс, автор чудесной биографии "Семь столпов мудрости", превратился в араба, чтобы возглавить отряд спецназа на Ближнем Востоке.

Фактически  все наши интеллигенты отвергают  патриотизм: трудно назвать хоть одного интеллигента, поддерживавшего Тэтчер во время фолклендской войны.

Народный  фронт в Англии является черносотенной  партией, в которой нет ни одного интеллигента.

По сравнению  с Францией или с Россией идеология  английских интеллигентов озадачивает  своим нигилизмом. Но верить ему  нельзя. Англичанин, который прячется в тосканских холмах и ужасается, если узнает, что другой англичанин поселился рядом, в глубине сердца готов всем жертвовать ради родины. Патриотизм, как все английские пороки, скрытен и лицемерен. Недаром  французы спрашивали: "Почему солнце никогда не заходит в Британской империи?", на что им отвечали: "Потому что Бог не верит англичанам в  темноте". "Коварный Альбион", по мнению опытных соседей, скрывает свое самолюбие, свой огромный комплекс превосходства.

Англичане всегда первые ругают самих себя, чтобы  опередить критиков со стороны.

Когда они  говорят словами романиста Стерна, что дела лучше делать во Франции, то при этом подразумевают, что все-таки самое важное - личную неприкосновенность - гарантирует только Англия.

Доказательством этой внутренней самоуверенности служит тот факт, что английская интеллигенция  мало читает иностранную литературу, плохо знает иностранные языки  и ругает свою родину, как арабы  ругают красавиц дочерей, чтобы не сглазить их.

Подобное  коварство, может быть, связано с  тем, что английская культура глубоко  гомосексуальна. Если вычесть из литературы двадцатого века всех гомосексуалистов, а из музыки - всех евреев, в Англии останется очень мало романов  и симфоний. Может, наше отступничество от римской церкви по чисто политическим причинам приучило нас к постоянному  отречению от собственных убеждений. Французы давно издеваются над нами за нашу несъедобную еду, за равнодушие в любви, за хладнокровие во всем. Мы притворяемся, что они правы, не говорим о патриотизме, не охотимся за англофобами. Но посмотрите в лицо англичанину на пароме через Ла-Манш, когда он впервые видит дуврские белые утесы, и убедитесь, что англомания - его самое постыдное, но и самое глубокое чувство.

 Падение  британской аристократии

Какую роль играют дворяне в современном  искусстве или даже в политике - к примеру, в нашей стране, где  палата лордов еще влачит свое жалкое, безмозглое существование? И вдруг  новости из Москвы: возрождают Дворянское собрание! Известия из Москвы часто  бывают для нас неправдоподобными, но бессмысленнее этого проекта  вряд ли найдешь. Целесообразно было бы возродить, например, кулаков или  волжских немцев: ясно, что они могли  бы дать стране, если бы их воскресили. Но возрождать дворянство имеет столько  же смысла, сколько искусственно разводить  мамонтов или динозавров. Как и  динозавры, дворяне способствовали собственному истреблению: разве Бакунин  или Кропоткин не представляют собой  классовых самоубийц? Доказательством  неизбежности того, что произошло  с дворянством, является история  английской аристократии. Она стушевалась  не из-за революции, не из-за пулеметов.

(Пулеметы  первой мировой войны больше  истребляли английское мещанство:  аристократы сидели в тылу.) Викторианцы  вытеснили аристократов новыми  правилами нравственности, либералы  и социалисты двадцатого века  окончательно лишили их земельных  уделов крутыми, почти стопроцентными  налогами.

Уже к концу  восемнадцатого века, когда парламент  мог решить участь премьер-министра, лорды обесценились: лорд Норт был  абсолютным ничтожеством в истории  государства. В царствование королевы Виктории самые блестящие премьер-министры часто были самого сомнительного  происхождения: Дизраэли был, как говорится  и у нас, "жид крещеный", а  от него недалеко до "коня леченого" или "вора прощеного". И вообще, чем больше присматриваешься к родословным  аристократии, тем они сомнительнее: ведь большей частью аристократы  происходили от любовниц Карла I.

Верующие  викторианцы весьма не одобряли традиционное вольнодумство аристократов, английская аристократия начинала странствовать  по следам Байрона. Примеры, которые  приводит Каннадайн, поразительны своим  чудачеством: поэт-аристократ Уилфрид  Блэнт построил себе дворец недалеко от Каира, переоделся бедуином и при  жене и любовницах стал арабским судьей, дипломат Сайкc поехал к курдам; Герберту, сыну герцога Карнавонского, албанцы  предложили престол. Другие аристократы  были сосланы своими родственниками или сами предпочли вольные просторы Новой Зеландии или Канады.

Как в России во времена Николая I дворянство пополнялось  и разбавлялось снизу, точно так  же и в Великобритании аристократия была пронизана пришельцами. В России критерием были заслуги перед  государством; в Англии правительство  или правящая партия просто продавали  аристократические титулы. С помощью  подкупленных новоиспеченных аристократов парламент овладел палатой лордов, которую хитрый Ллойд Джордж в  начале века окончательно лишил власти. С тех пор аристократия стала  увядать; ни один изо всех дворцов  Лондона больше не принадлежит лорду. Продавая картины или вазы, некоторые  сумели выплатить чудовищные налоги и тем сохранить великие усадьбы, где стреляют рябчиков или гоняются за лисицами; но только туристы, журналисты и ностальгирующие историки все  еще высоко ценят лордов. Среди  английской аристократии трудно найти  теперь меценатов или людей творческих. Что до их культурного уровня, они  жалки в своей допотопной ископаемости. Четыреста лет тому назад, в расцвете елизаветинской эпохи, аристократы, по крайней мере, поощряли и ценили культуру.

Гамлет

Кто у нас  в Англии только не играл Гамлета! Старики, молокососы, интеллигенты, борцы, трагики, клоуны, американцы, гермафродиты, женщины (даже одноногая Сара Бернар), мультипликаторы, марионетки! Недоставало  разве ученого слона.

Итальянский режиссер Франко Дзеффирелли пошел  еще дальше: в его фильме Гамлета  играет мускулистый австралийский  актер Мэл Гибсон, знаменитый благодаря  фильмам масскультуры "Сумасшедший  Макс" и "Смертоносное оружие". Мэл Гибсон не говорит, а рычит; беспощадно сокращены монологи Гамлета, Гибсон удивил бы Шекспира своими энергичными, резкими жестами: Офелию он швыряет  об стену, Полония сталкивает с лестницы. Теперь стало понятно, что Гамлет - прадед Рэмбо, а все эти многословные речи, которые Шекспир сочинил  для него, - пустая затея.

Наша публика  по-новому оценивает Гамлета. В школах уже давно не преподают Шекспира: его язык слишком многого требует  и от ученика, и от преподавателя.

Конечно, каждый англичанин цитирует его - помимо воли, не сознавая, что сотни крылатых слов и большая часть нашей  идиоматики рождены кипящей изобретательностью Шекспира. Все-таки раньше некоторые  люди знали, что именно Гамлет представляет собой - философа, призванного к решительной  деятельности, или потустороннего мечтателя - все, что угодно, кроме того, что  сделал с ним Дзеффирелли: очередной  психопат-убийца, которым следует  любоваться, ибо он ловко избавился  от семи врагов, прежде чем самому погибнуть.

За рубежом  никогда не было сомнений в том, кем  является Гамлет. Эпоха романтизма сделала его почетным русским, немцем и французом. Все поняли пьесу  и в прямом, и в иносказательном  смысле. Конечно, русские сразу узнали в нем своего человека.

Еще Борис  Годунов пригласил к себе датского принца и нечаянно отравил за трапезой. Русские писатели от Тургенева до Чехова воскрешали Гамлета в Щиграх или около Полтавы. Русские мыслители  видели в нем типичного русского интеллигента, неспособного к любви, смертельно опаздывающего подвижника, жертву государства, внутреннего эмигранта. Когда англичанин смотрит, как Смоктуновский  играет Гамлета и как Григорий Козинцев изображает Эльсинор, то он должен признаться, что только на чужбине  Гамлет становится подлинным.

У себя на родине Гамлет так же многословен, как в  переводе. Но даже самые талантливые  переводчики не умеют передать ту смесь недосказанной иронии и  вызывающей прямоты, каламбуры и  сногсшибательные скабрезности гамлетовской речи.

В своем грубом отношении к Офелии Гамлет показывает, до какой степени он (подобно его  создателю Шекспиру) страдает от брезгливости и в то же время от похоти. Этот комплекс слишком задевает англичанина  за живое: он борется с собственной  чувственностью, стыдится ее и становится сам себе отвратителен. Тут скрыто и начало протестантства, и ключ к известному британскому лицемерию.