Английский менталитет

Дело в  том, что нормандская победа в  одиннадцатом веке бесповоротно переломила нас: она придала нашей германской прямолинейности и кельтской  замкнутости совершенно другие черты: французскую субтильность, латинскую  казуистику.

Нормандцы превратили наш простой англосаксонский  язык в самое богатое и двусмысленное  из всех средств человеческого общения. А как смогла нормандская армия  покорить целое англосаксонское  королевство? Своими могучими, гигантскими, холеными лошадьми - этими живыми, мозолистыми  танками.

Англичане быстро полюбили не только своих победителей, но и их лошадей. Уже через три  века английские породы боевой лошади одерживали победы на французских полях. В средневековой Англии целые  парки отдавали полуодичавшим табунам, из которых отбирали самых крупных  и красивых жеребят. Военные и  дворцовые кони и крестьянские лошади образовали ту же классовую систему  баронов и холопов. Как и во всей западной Европе, слово "кавалер" приобрело огромное значение: кавалерство  значит благородство. В великой английской гражданской войне семнадцатого века недаром называли сторонников  обреченного короля "кавалерами".

Но вождь  республиканцев Оливер Кромвель оказался если не кавалером, то самым ревностным кавалеристом страны. Когда он брал кавалеров в плен, он относился  гораздо бережнее к неприятельским коням, чем к солдатам.

В Англии кони пользовались такими льготами и правами, о которых люди могли только мечтать. Например, в шестнадцатом веке, когда  девушек насильно выдавали за нелюбимых  мужей, коневод сэр Томас Бландевил  настаивал, что кобыла имеет полное право отказать жеребцу, а если она  согласится, "то обоих коней надо отпустить в лес, чтобы они  могли вместе гулять и полюбить друг друга".

После гражданской  войны, когда Англия стала колониальной империей, источником ее мощи служили  дубравы и боевые корабли. Огромный конь в латах стал анахронизмом, и коневоды начали выводить более  легкие породы. Тем не менее конь оказал огромное влияние на английский образ жизни и мышления. Самое  модное современное слово "менеджмент" происходит от слова "манеж". Раз  человек превратился в экономическую  единицу, к нему приложимы все  психологические принципы коневодства.

Странно, каким  образом это животное из сухой  безбрежной евроазиатской степи  приспособили к влажным лугам  и просекам Англии. Но для наших  коней строят прочные конюшни  из кирпича и из пышных луговых  трав готовят самое ароматное  сено во всем мире. Лошадь в Англии знает  себе цену. Уже злосчастный король Ричард I вопил: "Полцарства за коня!" Даже сегодня унылые лица королевы Елизаветы или ее дочери принцессы  Анны оживляются только тогда, когда  они возятся с лошадьми.

Такая зависимость  аристократа от коня, конечно, не уникальна: вспомним Пушкина.

Когда он поехал вслед за русской армией в Арзрум, он взял с собой турецкий словарь-минимум. Этот словарь состоял всего из трех слов: "Вербана ат - дай мне  лошадь". (Вот самая английская черта в характере Пушкина.) Еще  не исчезла кавалерия: правда, кавалеристы, которые выгнали аргентинцев  с Фолклендских островов, сражались  без коней. Теперь частные любители разводят огромных, так называемых "шайр", коней. Очень редко пашут  землю такими лошадьми только в торфяных болотах, где трактор портил бы почву. В городах бочки пива по традиции доставляют в кабаки великолепные кони-гиганты, они, кроме полицейских чистокровных арабских лошадей, последние по-настоящему городские рабочие лошади. В моем детстве каждую улицу обслуживала  лошадь молочника - такие лошади точно  знали весь маршрут и каждого  покупателя. Их уже сменили безличные электрофургоны. Теперь типичная лошадь - это пони, на котором ездит или о котором мечтает каждая деревенская девочка. А память о великой боевой лошади долго еще не сотрется из коллективной памяти Англии.

Палачи 

"Дорогу  его превосходительству главному  палачу". Так весело представляют  палача в старой английской  оперетке "Микадо" Гилберта и  Салливена; еще жива была память  о публичных казнях в Лондоне,  когда детей вешали за кражу  и продавали пиво под эшафотом. Но вот уже двадцать семь  лет никого не вешают. Тем не  менее теоретически смертную  казнь пока не отменили. Тот  смельчак, который изнасилует старшую  дочь королевы или подожжет  военные доки в Портсмуте, может  стать жертвой единственной оставшейся  виселицы в Англии. Говорят, что  эта виселица стоит в Уондсуортской  тюрьме и что ее проверяют  каждый год. Только компетентного  палача уже нет.

Дело в  том, что наш главный палач  Альберт Пирпойнт недавно умер. Он был общительным стариком, и когда  перестали вешать убийц, он купил  себе кабак под названием "Помоги бедному горемыке", где потчевал путешественников. Шестнадцать лет  назад он написал свою автобиографию "Палач Пирпойнт" и не раз  давал интервью по телевидению. В  конце концов, он сам убедился, что  смертная казнь никаких целей, кроме  отмщения, не достигает, он признает, что  некоторые из его жертв не заслужили  своей кончины и даже были невиновны. Но утешал себя мыслью, что они были все-таки обречены, и кто-то должен был  их вешать. Заплечных дел мастер, он был уверен, что вешал так  быстро, так гуманно, так безболезненно, как дай нам Бог всем умереть. Святая простота! Но Альберт, даже до того как стал дряхлым стариком, подкупал всех своей искренностью и профессиональной гордостью. Его отец и дядя тоже были палачами: это призвание, а не ремесло.

Более ста  тридцати лет назад британское министерство внутренних дел издало таблицы и  спецификации, чтобы жертвы и палачи могли убедиться, что смерть на виселице произойдет моментально от разрыва  позвоночника, а не от удушения. С  тех пор Альберт и его предшественники  каждый год отправляли на покой от двадцати до тридцати осужденных. Палач  прокрадывался в тюрьму накануне казни, тайно наблюдал за своей жертвой, даже спал в соседней камере (как  в романе Набокова "Приглашение  на казнь") и до последнего миллиметра вычислял длину петли. На следующее  утро он входил в камеру, вежливым пальцем  трогал плечо приговоренного, говорил: "Прошу за мной. Не бойтесь, все  будет хорошо", - и через десять секунд уже снимал труп с веревки. Альберт Пирпойнт уверяет нас, что  это было для него вроде снятия Христа с креста, хотя иногда он ходил  на вскрытие, чтобы констатировать, что смерть наступила моментально.

Альберт особенно гордился тем временем после войны, когда он слетал в Германию, за одно утро без сучка без задоринки  повесил семнадцать немецких охранников из Бельзена и спокойно съел бутерброды, которые любящая жена приготовила  для него.

Альберт и  не сомневался, что Герман Геринг покончил с собой, узнав, что его повесит  не Альберт Пирпойнт, а какой-нибудь неуч-американец. Из четырехсот подневольных клиентов только один сопротивлялся  Пирпойнту: немецкий шпион Отто Шмидт  долго не сдавался и даже сорвал с кистей рук замшевые ремни.

С тех пор  как мы фактически отменили виселицу, Англия, конечно, стала более гуманной страной. Затем в наших школах даже перестали сечь детей. Но каждый год консерваторы в парламенте - особенно Маргарет Тэтчер - требуют  восстановления смертной казни. Общественное мнение тоже "за". А большая  часть депутатов в этом случае слушает свою совесть. Когда у  нас вешали, очень трудно было найти  дельного министра внутренних дел, нормальные люди не хотели подписывать ордеров  на казнь. К тому же случился и ряд  вопиющих жестокостей. Повесили восемнадцатилетнего  мальчика Бэнтли просто потому, что  он был замешан в убийстве полицейского, а сам убийца был по закону слишком  молод для казни. Несчастная Рут  Эллис убила неверного и жестокого  любовника: во Франции судья освободил бы ее и наверняка пригласил бы на ужин; а британский судья приговорил ее к смерти, и Альберт Пирпойнт ее повесил.

Благодаря трагедии Рут Эллис британские убийцы теперь остаются в живых. Но условия в  наших тюрьмах до того ухудшились, что арестанты часто вешаются сами. А пятно смертной казни еще  долго не смоется с нашей совести. Международная организация "Эмнисти  интернэшнл", которая борется  против смертной казни, только что опубликовала материалы, показывающие, до какой степени  Англия замешана в чужих государственных  преступлениях. Мы продаем Абу-Даби виселицы; когда вешают в Южно-Африканской  Республике, заказывают веревку из Лондона.; когда на вест-индских островах приговаривают убийц к смерти, приговор утверждают британские министры "Тайного совета".

Другая недавняя публикация обновляет мою веру в  гуманность людей. Издательство "Иэн  Фолкнер паблишинг" только что  издало книгу "Ад приветствует вас": это корреспонденция одного английского  общества "Лайфлайнз"" (Спасательные тросы).

Члены этого  Общества переписываются с американскими  смертниками. В Америке ждут не год, а иногда десятилетие, когда их убьют  электрическим током, газом, петлей или уколом снотворного. Читая эти  письма, понимаешь, что все равно - повесят ли осужденного за десять секунд или за десять минут. Неимоверная  жестокость наполняет бесконечный  промежуток между приговором и исполнением. Садист ли палач или добряк - все  равно это ужасно. Только в оперетках  Гилберта и Салливена безо всякого  содрогания герои составляют список зануд, которых так хочется казнить.

Семидесятипятилетие журнала "Вог"

"Вот Дези  и Лилли, ленивые и глупые, гуляют  на набережной и обсуждают,  какие моды были и какие  будут". Семьдесят лет назад  музыка Уильяма Уолтона и дурацкие  стихи поэтессы Эдит Ситуэлл  ошеломили публику и взбесили  критиков заискиванием перед  модной передовой публикой. Но  композиция "Фасад" стала классикой;  Дези и Лилли еще живы и  до сих пор говорят только  о модах. Я вдруг вспомнил  музыку Уолтона и стихи Ситуэлл,  когда посетил выставку, которая  открылась в Королевском колледже  искусств: семьдесят пять лет  журналу "Вог"", то есть "Моды"". Там я увидел фотографию поэтессы  Ситуэлл: она лежала как будто  в гробу, вся спеленутая черным  саваном. Ее вытаращенные глаза  и чудовищный нос (по сравнению  с которым орган Гоголя кажется  приплюснутым) внушают и жалость,  и смех, и раздражение. У нее  было мало таланта, полное отсутствие  красоты, минимум даже человеческого,  но ей удалось увековечить  свои слова, свой голос и  образ. Чем? Позой перед фотографом, волшебными силами журнала "Вог", который уже семьдесят пять  лет одевает и раздевает англичанок - красавиц, заурядных и дурнушек, - превращая их во властительниц  мод.

Чем глубже я всматривался в экспонаты, тем  больше меня поражало значение журнала, великих портних и фотографов. Совместными усилиями они не столько  отражали Англию и женщин высшего  света, сколько создавали их. И  еще изумительнее физическая гибкость женщин: они умели с каждым поколением подвергаться радикальным метаморфозам - не бабы, а бабочки. Фотографии из журнала  выставлены в хронологическом порядке. Во время первой мировой воины, когда  еще не увяли роскошные семипудовые  Венеры, манекенщицы стояли как статуи, не то что одетые, а задрапированные  в бесконечные ткани, которые  тянулись по всему залу. После войны  вдруг появились тощие, подвижные  девушки без бюста и без  задниц: куда исчезли плоть и волосы? Исчезли и изящные легавые  собаки, женщина двадцатых годов, взбудораженная кокаином, прыгала в  спортивный автомобиль и исчезала. Через десять лет ее сменяет мускулистая  амазонка в мужском костюме: у  нее волосы - как шлем, и она  держит мундштук как копье. Потом  фотографы будто отучились фокусировать: среди развалин военного Лондона  всплывают сентиментальные и  эротические контуры безвременно  овдовевших красавиц. Они ежатся в  огромных шинелях, болтаются на опустелых  платформах. Ресницы, огромные, как  у верблюда, зазывают современных  Русланов или Тристанов. Но и эти женщины улетели как феи. В начале пятидесятых годов вернулась жесткость тридцатых, мода как будто слушала Мандельштама: "Роговую мантию надену, / От горячей крови откажусь, / Обрасту присосками и в пену Океана завитком вопьюсь".

Тут я испытал  настоящую боль. Ведь мое детство  исковеркали такие вот женщины  в роговых мантиях, которые всегда указывали и поучали. Как все  англичане, которые стали взрослыми  к началу шестидесятых, я все еще  благодарю моду за то, что она  смела с лица земли этих серых  мегер. Неизвестно откуда появилось  новое племя: длинноногие, как жирафы, с вьющимися волосами до пояса, даже в туманном Альбионе они как будто  не нуждались в одежде. Выражение  лица больше не играло роли: в моде центр  женской тяжести сдвинулся к  промежности. Именно тогда журнал "Вог" стали читать и мужчины.

Сегодня мы все изгнанники рая шестидесятых годов. Мода отомстила: появились манекенщицы  с квадратными лицами и страшными  когтями, сердитые, как тигрицы в  заточении. Фотографы и дизайнеры  тоже мстят, издеваются. Последние современные  экспонаты удручают. Талантливый  фотограф лорд Сноуден (его карьере  не помешал тот факт, что он шурин  королевы) тщательно вымыл шампунем дородную рыжую свинью и сфотографировал  ее с той же любовью, с какой  он раньше снимал ведущих красавиц лондонских балов. Конец "Вога" похож  на конец "Скотного двора" Оруэлла: людей уже не отличишь от свиней.

Покинув выставку, я долго стоял перед манекенами, которые были одеты в новые "творения" самых известных дизайнеров. Все  до последнего издевались. Вот женщина  одета в твердые диски, отделанные войлоком: швов нет, есть гайки. Следующий  манекен изображает женщину, будто  чудом вырвавшуюся из рук Джека-Потрошителя. У третьего на одной ягодице - принцесса  Диана, а на другой - принц Чарльз: при ходьбе принц и принцесса  целуются. Конечно, все эти модные "творения" одноразовы: всех удивишь  за один вечер, а потом выбросишь. Раньше отдавали платье благодарным  горничным, сегодня же любая прислуга откажется от этой чести.

 Может  быть, "Вог" уже обречен. В  университете феминистки требовали  изъятия журнала. Когда я вышел  на улицу, то с облегчением  увидел, что в Гайд-парке совершенно  нормально одетые "Дези и Лилли"  продолжали обсуждать моды, не  соблазняясь чудовищным перегибом  "Вога".

"Едоки"  опиума "Фантастическую симфонию" написал не Берлиоз, а Берлиоз  плюс что-то, то есть Берлиоз  под влиянием опиума. Иногда меня  одолевает сомнение, возможно ли  любое искусство без вдохновляющей  жидкости. Есть, конечно, и естественные, и искусственные стимулы. Американский  роман, кто спорит, без виски  неосуществим, Заболоцкий плюс красное  "телиани", композитор Глазунов, тонущий в алкоголе, обогащали  русскую культуру. Зато Мандельштама  вдохновлял адреналин страха, и  поэзия Цветаевой пропитана бьющими  через край гормонами. Даже  этот скромный текст без четырех  чашек крепкого кофе остался  бы мертворожденным.