Английский менталитет

Кофе - да, опиум - нет, считают сегодня. Сам я всего  раз попробовал опиум.

Невыносима  зубная боль, еще невыносимее - гнев зубного врача, когда ему звонят в воскресенье. Был июль, в саду лепестки опадали с головок мака, как раз подоспел опиум. Я сорвал головку и съел ее как салат, вместе с белой жидкостью.

Шестнадцать часов я спал мертвым сном и  проснулся, удивленный, как Лазарь.

Зубной боли не было, но и вдохновения не было.

Раньше в  Англии глотали опиум как аспирин. В тринадцатом веке главным продуктом  Линкольншира был опиум. И мало кто  в Европе возмущался, когда принимали  опиум или морфий. Что общего у  Шерлока Холмса и Анны Карениной? Оба - морфинисты.

Английских  романтических поэтов представляют себе здоровыми, почти спортивными  скитальцами. В действительности их творчество, как музыка Берлиоза, опиралось  на опиум. Самое мечтательное, самое  сочное стихотворение на английском языке - это "В Ксанаду Кубла  Хан построил...", которое приснилось Сэмюэлу Колриджу под влиянием опиума. Стихи вдруг обрываются: к нему постучался "человек из деревни Порлок", и опиумный сон моментально померк. С тех пор деревня Порлок слывет презренным гнездом обывателей.

Лучшие стихи  у Теннисона и Элизабет Баррет Браунинг были созданы с помощью  лауданума, опиума, разведенного в алкоголе. Но из всех романтиков-наркоманов самый  знаменитый Томас Де Куинси, который  написал шедевр романтической прозы, "Исповедь англичанина - любителя опиума". К сожалению, это шедевр, который  все признают, но никто не читает. Беспорядочные наркотические мысли, полутрезвые размышления, смесь  автобиографии и комментариев должны были остаться профессиональной тайной больного и психиатра. Томас Де Куинси - один из тех писателей, которого интереснее толковать, чем читать.

Издательство  Йейльского университета недавно опубликовало книгу профессора английской литературы Джона Баррела "Инфекция Томаса Де Куинси - психопатология империализма". Джон Баррел уже не старается убедить  современного читателя, что можно  с наслаждением читать "Исповедь" Де Куинси. Он ищет истоки наркомании Де Куинси и связывает его болезненные  сны с патологией английского  империализма.

Англичане тешатся  мыслью, что их, здоровых европейцев, растлевали опиумом злые китайцы - ну, бред того же сорта, что и байки  про еврейских шинкарей, спаивающих украинцев. В реальности наоборот. В  здравомыслящей китайской империи  пользоваться опиумом было строжайше  запрещено. В тридцатых годах  прошлого века с помощью флота  англичане заставляли китайские  города принять и Библию и опиум.

Издержки  миссионеров оплачивала продажа  опиума, который культивировался  в индийских областях Британской империи.

Но Де Куинси думал иначе. В детстве у Де Куинси была глубокая травма: у него умерла сестра, он остался наедине  с ее бездыханным телом и пальцем  тронул там, где не надо. Всю жизнь  он старался опиумом глушить свою вину, в его сновидения врывались  образы чудовищных китайцев, которые  угрожали ему в Англии неописуемыми мерзостями. Де Куинси помогал создавать  идеологию империализма, утверждая, что обитатели восточных стран  выродились и стали недостойными жизни. Конечно, империалисты даже и  без опиума могли додуматься до такой  идеи. К примеру, русский конкистадор  Николай Пржевальский, предпочитавший опиуму и алкоголю казаков, в одной  главе, которую советское издательство изъяло из его книги, рекомендует  физически уничтожить всех монголов и тибетцев и населить их земли  казаками. Но Де Куинси своим наркологическим  бредом представляет век империй  в новом свете, как век психически нездоровый. Не следует ли из этого, что пользоваться опиумом можно  разрешить одним лишь стихотворцам и композиторам?

Готические  повести 

Тот, кто  в первый раз приезжает в гости  к английскому или еще лучше  к ирландскому лорду в те помещичьи  дома, которые еще не совсем развалились, поймет, почему готическая повесть  до сих пор здравствует в нашей  литературе.

Гость богатого лорда с трудом жует странные, скудные, полухолодные блюда при тусклом  освещении и в почти безмолвной компании; дети хозяев упрятаны от гостя  в каком-то отдаленном флигеле; в  средневековой ванной он напрасно ждет горячей воды и всю ночь страдает от бессонницы: дует из окон, на крыше  ухают сычи и филины, и крысы  снуют по чердаку, опрокидывая заброшенную  мебель. Утром гость стряхивает с  одежды чердачную пыль, глотает прогорклый кофе и чувствует себя так, как  если бы он вечер и ночь провел у  проголодавшихся вампиров.

Конечно, приехавшему  в субботу гостю в воскресенье  перед отъездом не миновать утренней службы в местной церкви. Литургия и проповедь дадут ему понять, что англо- ирландская знать до сих  пор трепещет от ужаса перед святой инквизицией и всей суеверной  тиранией римской католической церкви.

Как же после  всего этого не появиться богатой  готической литературе? Сегодня традиция еще живее, чем когда-либо. Средневековое  варварство пугало классический ум восемнадцатого века, и писатели-романтики начали наслаждаться своим испугом, превращая  его в истинный восторг, и зашли  так далеко, что все мы оказались  во власти призрачного, подсознательного и смертельно опасного мира мстительных  фантомов, сатанинских румынских  князей и ненасытных русалок. Конечно, в этот одержимый жанр внесло свой вклад также исследование фольклора, но и в железный, и в атомный  века наша литература одинаково нуждается  в нематериальных ужасах, не подлежащих анализу.

Возьмите, например, Томаса Харди, может быть, самого великого из английских романистов после Диккенса. В его романах сплетаются жестокие легенды западной Англии с пессимизмом  Шопенгауэра и с грустной восприимчивостью английского романтика. Когда он сгущает трагическую любовную фабулу своих романов в готическую повесть, получаются одновременно и пародия  на собственное творчество, и его  квинтэссенция. В повести "Барбара  из рода Гриб" найдешь всего Харди  в шаржированном мире. Аристократка-героиня  страстно влюбляется в мещанина, тот  изувечен, она бросает его и  выходит замуж за нелюбимого аристократа, который садистски мучает ее, заставляя  молиться на статую изувеченного возлюбленного.

Смешно, как  от хорошей пародии, но в то же время  неумолимые трагические законы любви  проступают здесь резче, чем в  романах Томаса Харди.

Готическая  повесть вообще напрашивается на пародию. Американец Брет Гарт в своей "Селине Седилии" до того осмеял болезненную  сексуальность, запутанные интриги  и нелепую декорацию готического  жанра, буквально взрывая всех своих  действующих лиц, что покатываешься  со смеху.

В готической литературе от начала до конца преобладают  авторы-женщины.

Романтики-мужчины  писали лирику, а их жены - готические повести: Мэри Шелли написала "Франкенштейна", как будто корректируя бойкий оптимизм мужа. В наше время такие  женщины, как недавно умершая  британка Анджела Картер в рассказе "Дама из дома любви" или чилийская  знаменитость Исабель Альенде в  повести "Если бы ты тронул мое сердце", не только пародируют мужской жанр: для них сексуальная и политическая тирания мужчины воспроизводит  все ужасы католической инквизиции или навязчивых фантомов. Писательницы, как им кажется, укладывают оборотней  навсегда в гробы, и женщины, порабощенные ими, хоть под старость выходят на свободу.

Парламентская культура

В своей комической оперетте "Конституционная утопия" либреттист Гилберт и композитор Салливен уже сто лет назад  определили суть британской парламентской  культуры как систему государственного паралича: "Все будет хорошо: пока можно стрелять рябчиков и травить  лисиц, повсюду будут болезни, битком набитые тюрьмы словом, общее и  небывалое благополучие". Несмотря на цинизм Гилберта и Салливена, иностранцы пока не разочаровались окончательно в британской парламентской культуре и обожают нашу мать парламентов, не замечая, до какой степени она  стала дряхлой, злой и корыстной  бабой-ягой, пожирающей своих невинных депутатов.

В последние  двести лет парламент все больше уступает свою власть премьер-министру. Может быть, депутаты продемонстрировали свою силу в последний раз в 1940 году, когда они выгнали Чемберлена с Даунинг-стрит и призвали Черчилля к верховной власти. Теперь, когда  решаются вопросы войны и мира, парламент отдыхает и маленький  кружок приближенных премьер-министра принимает непоправимые решения. Почему парламент потерял ту власть, которую  он впервые обрел, обезглавив триста лет назад Карла I? Тут, без сомнения, виноваты честолюбие и страх. Честолюбие, потому что те, кто метит в министры, уже не смеют досаждать своим  лидерам; страх, потому что наша пресса, желтая или качественная, сразу может  осрамить любого незаурядного чудака, который позволяет себе быть оригинальным. Вдобавок разница между лейбористами и консерваторами до того сузилась, что смена власти уже не приводит к значительным переменам в государстве: конформизм стал золотой мерой.

Раньше парламентские  речи были замечательны или своей  риторикой, или своим остроумием. Премьер-министры от Гладстона до Ллойд  Джорджа поражают витиеватым красноречием. Когда телевидения не было, они  брали не гримом, не прической, а  мастерством слова. Читаешь реплики, брошенные в восемнадцатом веке, и наслаждаешься: радикалу Джону  Уилксу сказали: "Вы кончите на виселице или умрете от сифилиса". Он сразу  ответил обидчику: "Это зависит  от того, полюблю ли я ваши принципы или вашу любовницу".

В сегодняшнем  парламенте спикер охраняет министров  от подобных грубостей, но этим не объяснишь  отсутствие остроумия. Правда, в Англии - в отличие от Франции всегда считали, что остроумие - дурной знак, что оно доказывает неустойчивость человека, ненадежность, даже нечестность  в выборе оружия. Остроумных ораторов быстро выживают из парламента. Когда  в 63-м году правительство консерваторов  попало в переплет благодаря неправдоподобным сексуальным приключениям разных министров, премьер-министр Макмиллан хотел  выкарабкаться из трясины, разогнав почти весь кабинет. Лидер либералов  Джереми Торп вызвал общий хохот, переиначив слова апостола Иоанна: "Нет больше той любви, как если кто положит друзей своих за душу свою". Хохот утих. И спустя некоторое  время Торпа судили в связи  с гомосексуальным скандалом  и предали остракизму.

Некоторые ругательства в парламенте все еще разрешаются. Нельзя обозвать противника незаконнорожденным или лгуном, но можно обвинить его  в фашизме или в коммунизме и вполне можно сравнить с животным. Нормана Тэббита, самого примитивного из консерваторов, обозвали "наполовину прирученным хорьком". Когда сэр  Джеффри Хау возражал лейбористам, бывший министр Деннис Хили объявил: "Мне кажется, что полуживая  овца щерится на меня". С тех  пор нельзя было смотреть на Тэббита  и Хау и не видеть перед собой  хорька и овечку. Но автор реплики  гораздо быстрее стушевался в  политике, чем его жертва.

Жизнь у современных  наших депутатов незавидная. Прения часто продолжаются ночь напролет; так называемые партийные "хлысты-старосты" принуждают их голосовать по партийной  указке. Жены сбегают от депутатов, дети становятся наркоманами.

Неудивительно, что сами депутаты ведут иногда дикий  образ жизни. Раньше английское лицемерие  охраняло членов парламента от гласности. Ведь цель лицемерия - втайне разрешать  то, "перед чем хмурят бровь / И  морщат переносицу".

Редакторы газет  знали, что премьер-министр Гладстон по ночам ходил по лондонским переулкам, приглашая потаскушек на Даунинг-стрит, там он поил их какао, наставлял и  отпускал, после чего в спальне  высекал себя плетью за похотливость.

Они знали, что  Ллойд Джордж относился к секретаршам, как козел к молодым козам.

Но они  молчали, и миф о парламентской  культуре цвел как ни в чем не бывало.

Теперь же у нас новое лицемерие. Редакторы  популярных газет (а нравственность этих газет проигрывает в сравнении  с поведением Петра Степановича  Верховенского или Мессалины) обрушиваются на любого депутата, который отступает  от строгих норм целомудрия. В парламенте целая раса подхалимов смотрит с  испугом и с подобострастием  и на министров, и на журналистов. Эта раса уже не может служить  примером свободы слова для новоиспеченных парламентов Восточной Европы. Как  Гилберт и Салливен предсказывали, парламент есть паралич, и реальные власть имущие могут жить припеваючи.

Долой интеллигентов 

Английские  поэты уже давно уяснили, что  на них не распространяется знаменитая британская терпимость. В тридцатых  годах, во времена политического  и творческого расцвета наших  поэтов, Уистен Оден иронически отметил: Обыватель, который - я должен признаться Хорошо разбирается в жизни, Установил, что интеллигент Это тот, кто неверен жене.

Самый образованный человек в Англии все-таки не осмелился  бы объявить себя интеллигентом. В Англии до того пренебрегают поэтами-изгоями, что уже триста лет их не вешают, не расстреливают: вот почему современные  поэты как будто завидуют судьбе Мандельштама или Гумилева. Пострадали - значит, наступили государству  на мозоль.

Может быть, на нашем государственном теле нет  мозолей и интеллигентам не на что наступать. У государства  нет конституции, в правосудии нет  уголовного кодекса, в политике - явной  идеологии. Все мышление обращено на практику, на теорию смотрят подозрительно. Причина такого раскола - сам английский язык, в котором конкретные феномены называются своими англосаксонскими именами, а отвлеченные понятия - мертвыми латинскими заимствованиями.