Интеллигенция россии советское время 17 и 21 века

ГОУ СПО МО

«Куровской  Политехнический Техникум»

РЕФЕРАТ

По предмету: Иcтории

На тему: Интеллигенция россии  советское время

17 и 21 века

Выполнил  студент: ________________________________

Группа №95

Специальность: Технология продукции общественного  питания 

Проверил  преподаватель: ___________________________ 
 
 
 
 
 

2011

Россия пережила до новейшей революции, связанной с  исходом русско-японской войны, два  революционных кризиса, потрясших  народные массы: смутное время, как  эпилог которого мы рассматриваем возмущение Разина, и пугачевщину. То были крупные потрясения народной жизни, но мы напрасно стали бы искать в них какой-либо религиозной и политической идеи, приближающей их к великим переворотам на Западе. Нельзя же подставлять религиозную идею под участие раскольников в пугачевском бунте? Зато в этих революциях, неспособных противопоставить что-либо исторической государственности и о нее разбившихся, с разрушительной силой сказалась борьба социальных интересов. 

Революция конца XVI и  начала XVII вв. в высшей степени поучительна  при сопоставлении с пережитыми нами событиями. Обычно после революции и ее победы торжествует реакция в той или иной форме. Смута начала XVII века представляет ту оригинальную черту, что в этой революции как таковой, как народном движении непосредственно, минуя реакцию, одержали верх здоровые государственные элементы общества. И с этой чертой связана другая, не менее важная: "смута" была не только социальным движением, не только борьбой за политическую власть, но огромным движением национально-религиозной самозащиты. Без польского вмешательства великая смута 1598 -- 1613 гг. была бы рядом придворных интриг и переворотов, чередующихся с бессильными и бессвязными бунтами анархических элементов тогдашнего общества. Польское вмешательство развернуло смуту в национально-освободительную борьбу, в которой во главе нации стали ее консервативные общественные силы, способные на государственное строительство. Если это была великая эпоха, то не потому, что взбунтовались низы. Их бунт не дал ничего. 

Таким образом, в  событиях смуты начала XVII века перед  нами с поразительной силой и  ясностью выступает неизмеримое  значение государственного и национального  начал. С этой точки зрения особенно важен момент расхождения и борьбы государственных, земских элементов  с противогосударственными, казачьими. За иллюзию общего дела с "ворами" первый вождь земства Прокопий Ляпунов поплатился собственной жизнью и полным крушением задуманного им национального предприятия. Те "последние люди московского государства", которые по зову патриарха Гермогена встали на спасение государства и под предводительством Минина и Пожарского довели до конца дело освобождения нации и восстановления государства, совершили это в борьбе с противогосударственным "воровством" анархических элементов. В указанном критическом моменте нашей допетровской "смуты", в его общем психологическом содержании чувствуется что-то современное, слишком современное... 

Социальные результаты смуты для низов населения  были не только ничтожные, они были отрицательные, Поднявшись в анархическом бунте, направленном против государства, оседлые низы только увеличили свое собственное закрепощение и социальную силу "господ". И вторая волна  социальной смуты XVII в., движение, связанное  с именем Стеньки Разина, стоившее множества жертв, бессмысленно-жестокое, совершенно "воровское" по своим приемам, так же бессильно, как и первая волна, разбилась о государственную мощь. 

В этом отношении  пугачевщина не представляет ничего нового, принципиально отличного от смуты 1698 -- 1613 гг. и от разиновщины. Тем не менее социальный смысл и социальное содержание всех этих движений и в особенности пугачевщины громадны: они могут быть выражены в двух словах -- освобождение крестьян. Пугачев манифестом 31 июля 1774 года противогосударственно предвосхитил манифест 19-го февраля 1861 г. Неудача его "воровского" движения была неизбежна: если освобождение крестьян в XVIII и в начале XIX в. было для государства и верховной власти -- по причинам экономическим и иным -- страшно трудным делом, то против государства и власти осуществить его тогда было невозможно. Дело крестьянского освобождения было не только погублено, но и извращено в свою противоположность "воровскими" противогосударственными методами борьбы за него. 

Носителем этого  противогосударственного "воровства" было как в XVII, так и в XVIII в. "казачество" "Казачество" в то время было не тем, чем оно является теперь: не войсковым сословием, а социальным слоем всего более далеким  от государства и всего более  ему враждебным. В этом слое были навыки и вкусы к военному делу, которое, впрочем, оставалось у него на уровне организованного коллективного  разбоя. 

Пугачевщина была последней попыткой казачества поднять и повести против государства народные низы. С неудачей этой попытки казачество сходит со сцены как элемент, вносивший в народные массы анархическое и противогосударственное брожение. Оно само подвергается огосударствлению, и народные массы в своей борьбе остаются одиноки, пока место казачества не занимает другая сила. После того как казачество в роли революционного фактора сходит на нет, в русской жизни зреет новый элемент, который -- как ни мало похож он на казачество в социальном и бытовом отношении -- в политическом смысле приходит ему на смену, является его историческим преемником. Этот элемент -- интеллигенция. 

Слово "интеллигенция" может употребляться, конечно, в  различных смыслах. История этого  слова в русской обиходной  и литературной речи могла бы составить  предмет интересного специального этюда. 

Нам приходит на память, в каком смысле говорил в тургеневской "Странной истории" помещик-откупщик: ""У нас смирно; губернатор меланхолик, губернский предводитель -- холостяк. А впрочем, послезавтра в дворянском собрании большой бал. Советую съездить: здесь не без красавиц. Ну, и всю нашу интеллигенцию вы увидите". Мой знакомый, как человек, некогда обучавшийся в университете, любил употреблять выражения ученые. Он произносил их с иронией, но и с уважением. Притом известно, что занятие откупами, вместе с солидностью, развивало в людях некоторое глубокомыслие". 

Мы разумеем под  интеллигенцией, конечно, не публику, бывающую на балах в дворянском собрании. 

Мы разумеем под  этим наименованием даже не "образованный класс". В этом смысле интеллигенция  существует в России давно, ничего особенного не представляет и никакой казаческой миссии не осуществляет. В известной мере "образованный класс" составляла в России всегда некоторая часть духовенства, потом первое место в этом отношении заняло дворянство. 

Роль образованного  класса была и остается очень велика во всяком государстве; в государстве отсталом, лежавшем не так давно на крайней периферии европейской культуры, она, вполне естественно, является громадной. 

Не об этом классе и не об его исторически понятной, прозрачной роли, обусловленной культурною функцией просвещения, идет речь в данном случае. Интеллигенция в русском  политическом развитии есть фактор совершенно особенный: историческое значение интеллигенции в России определяется ее отношением к государству в его идее и в его реальном воплощении. 

С этой точки зрения интеллигенция, как политическая категория, объявилась в русской исторической жизни лишь в эпоху реформ и  окончательно обнаружила себя в революцию 1905 -- 07 гг. 

Идейно же она  была подготовлена в замечательную  эпоху 40-х гг. 

В облике интеллигенции, как идейно-политической силы в русском  историческом развитии, можно различать  постоянный элемент, как бы твердую  форму, и элемент более изменчивый, текучий -- содержание. Идейной формой русской интеллигенции является ее отщепенство, ее отчуждение от государства и враждебность к нему. 

Это отщепенство  выступает в духовной истории  русской интеллигенции в двух видах: как абсолютное и как относительное. В абсолютном виде оно является в  анархизме, в отрицании государства  и всякого общественного порядка  как таковых (Бакунин и князь  Кропоткин). Относительным это отщепенство  является в разных видах русского революционного радикализма, к которому я отношу прежде всего разные формы русского социализма. Исторически это различие между абсолютным и относительным отщепенством несущественно (хотя анархисты на нем настаивают), ибо принципиальное отрицание государства анархизмом есть нечто в высокой степени отвлеченное, так же как принципиальное признание необходимости общественной власти (т. е. в сущности государства) революционным радикализмом носит тоже весьма отвлеченный характер и стушевывается пред враждебностью к государству во всех его конкретных определениях. Поэтому в известном смысле марксизм, с его учением о классовой борьбе и государстве как организации классового господства, был как бы обострением и завершением интеллигентского противогосударственного отщепенства. Но мы определили бы сущность интеллигенции неполно, если бы указали на ее отщепенство только в вышеочерченном смысле. Для интеллигентского отщепенства характерны не только его противогосударственный характер, но и его безрелигиозность. Отрицая государство, борясь с ним, интеллигенция отвергает его мистику не во имя какого-нибудь другого мистического или религиозного начала, а во имя начала рационального и эмпирического. 

В этом заключается  глубочайшее философское и психологическое  противоречие, тяготеющее над интеллигенцией. Она отрицает мир во имя мира и  тем самым не служит ни миру, ни Богу. Правда, в русской литературе с  легкой руки, главным образом, Владимира  Соловьева установилась своего рода легенда о религиозности русской  интеллигенции. Это, в сущности. -- применение к русской интеллигенции того же самого воззрения, -- на мой взгляд поверхностного и не выдерживающего критики, -- которое привело Соловьева к его известной реабилитации, с точки зрения христианской и религиозной, противорелигиозных мыслителей. Разница только в том, что западно-европейский позитивизм и рационализм XVIII в. не в такой полной мере чужд религиозной идеи, как тот русский позитивизм и рационализм XIX в., которым вспоена вся наша интеллигенция. 

Весь недавно очерченный максимализм русской интеллигенции, формально роднящий ее с образом  ибсеновского Бранда ("все или ничего!"), запечатлен указанным выше противоречием, и оно вовсе не носит отвлеченного характера; его жизненный смысл пронизывает всю деятельность интеллигенции, объясняет все ее политические перипетии. 

Говорят, что анархизм и социализм русской интеллигенции  есть своего рода религия. Именно в  вышеуказанном максимализме было открыто  присутствие религиозного начала. Далее  говорят, что анархизм и социализм  суть лишь особые формы индивидуализма и так же, как последний, стремятся  к наибольшей полнотой красоте индивидуальной жизни, и в этом, говорят, их религиозное  содержание. Во всех этих и подобных указаниях религия понимается совершенно формально и безыдейно. 

После христианства, которое учит не только подчинению, но и любви к Богу, основным неотъемлемым элементом всякой религии должна быть, не может не быть вера в спасительную силу и решающее значение личного  творчества или, вернее, личного подвига, осуществляемого в согласии с  волей Божией. Интересно, что те догматические  представления новейшего христианства, которые, как кальвинизм и янсенизм, доводили до высшего теоретического напряжения идею детерминизма в учении о предопределении, рядом с ней  психологически и практически ставили и проводили идею личного подвига. Не может быть религии без идеи Бога, и не может быть ее без идеи личного подвига. 

Вполне возможно религиозное отщепенство от государства. Таково отщепенство Толстого. Но именно потому, что Толстой религиозен, он идейно враждебен и социализму, и безрелигиозному анархизму, и стоит вне русской интеллигенции. 

Основная философема социализма, идейный стержень, на котором  он держится как мировоззрение, есть положение о коренной зависимости  добра и зла в человеке от внешних  условий. Недаром основателем социализма является последователь французских  просветителей и Бентама Роберт Оуэн, выдвинувший учение об образовании  человеческого характера, отрицающее идею личной ответственности. 

Религия так, как  она приемлема для современного человека, учит, что добро в человеке всецело зависит от его свободного подчинения высшему началу. Основная философема всякой религии, утверждаемой не на страхе, а на любви и благоговении, есть "Царство Божие внутри вас  есть". 

Для религиозного миросозерцания не может поэтому быть ничего более дорогого и важного, чем личное самоусовершенствование человека, на которое социализм принципиально не обращает внимания. 

Социализм в его  чисто-экономическом учении не противоречит никакой религии, но он как таковое  не есть вовсе религия. Верить ("верую, Господи, и исповедую") в социализм  религиозный человек не может, так  же как он не может верить в железные дороги, беспроволочный телеграф, пропорциональные выборы. 

Восприятие русскими передовыми умами западно-европейского атеистического социализма -- вот духовное рождение русской интеллигенции в очерченном нами смысле. Таким первым русским интеллигентом был Бакунин, человек, центральная роль которого в развитии русской общественной мысли далеко еще не оценена. Без Бакунина не было бы "полевения" Белинского и Чернышевский не явился бы продолжателем известной традиции общественной мысли. Достаточно сопоставить Новикова, Радищева и Чаадаева с Бакуниным и Чернышевским для того, чтобы понять, какая идейная пропасть отделяет светочей русского образованного класса от светочей русской интеллигенции. Новиков, Радищев, Чаадаев -- это воистину Богом упоенные люди, тогда как атеизм в глубочайшем философском смысле есть подлинная духовная стихия, которою живут и Бакунин в его окончательной роли, и Чернышевский с начала и до конца его деятельности. Разница между Новиковым, Радищевым и Чаадаевым, с одной стороны, и Бакуниным и Чернышевским, с другой стороны, не есть просто "историческое" различие. Это не звенья одного и того же ряда, это два по существу непримиримые духовные течения, которые на всякой стадии развития должны вести борьбу. 

В 60-х годах, с их развитием журналистики и публицистики, "интеллигенция" явственно отделяется от образованного класса как нечто  духовно особое. Замечательно, что  наша национальная литература остается областью, которую интеллигенция  не может захватить. Великие писатели Пушкин, Лермонтов, Гоголь, Тургенев, Достоевский, Чехов не носят интеллигентского лика. Белинский велик совсем не как интеллигент, не как ученик Бакунина, а главным образом как истолкователь  Пушкина и его национального  значения. Даже Герцен, несмотря на свой социализм и атеизм, вечно борется  в себе с интеллигентским ликом. Вернее, Герцен иногда носит как  бы мундир русского интеллигента, и  расхождение его с деятелями 60-х  годов не есть опять-таки просто исторический и исторически обусловленный  факт конфликта людей разных формаций культурного развития и общественной мысли, а нечто гораздо более  крупное и существенное. Чернышевский по всему существу своему другой человек, чем Герцен. Не просто индивидуально  другой, а именно другой духовный тип.