Интеллигенция россии советское время 17 и 21 века

В дальнейшем развитии русской общественной мысли Михайловский, например, был типичный интеллигент, конечно, гораздо более тонкого  индивидуального чекана, чем Чернышевский, но все-таки с головы до ног интеллигент. Совсем наоборот, Владимир Соловьев вовсе  не интеллигент. Очень мало индивидуально  похожий на Герцена Салтыков так  же, как он, вовсе не интеллигент, но тоже носит на себе, и весьма покорно, мундир интеллигента. Достоевский и  Толстой, каждый по различному, срывают с себя и далеко отбрасывают этот мундир. Между тем весь русский либерализм -- в этом его характерное отличие от славянофильства -- считает своим долгом носить интеллигентский мундир, хотя острая отщепенская суть интеллигента ему совершенно чужда. Загадочный лик Глеба Успенского тем и загадочен, что его истинное лицо все прикрыто какими-то интеллигентскими масками. 

В безрелигиозном отщепенстве от государства русской интеллигенции -- ключ к пониманию пережитой и переживаемой нами революции. 

После, пугачевщины и до этой революции все русские политические движения были движениями образованной и привилегированной части России. Такой характер совершенно явственно присущ офицерской революции декабристов. 

Бакунин в 1862 г. думал, что уже тогда началось движение социальное и политическое в самых  народных массах. Когда началось движение, прорвавшееся в 1905 г. революцией, об этом можно, пожалуй, долго и бесконечно спорить, но когда Бакунин говорил  в 1862 г.: "Многие рассуждают о том, будет ли в России революция или  не будет, не замечая того, что в. России. уже теперь революция", и продолжал: "В 1863 году быть в России страшной беде, если царь не решится созвать всенародную земскую думу", -- то он, конечно, не думал, что революция затянется более чем на сорок лет. 

Только в той  революции, которую пережили мы, интеллигентская  мысль соприкоснулась с народной -- впервые в русской истории в таком смысле и в такой форме. 

Революция бросилась  в атаку на политический строй  и социальный уклад самодержавно-дворянской России. 

Дата 17 октября 1905 года знаменует собой принципиальное коренное преобразование сложившегося веками политического строя России. Преобразование это произошло чрезвычайно  быстро в сравнении с тем долгим предшествующим периодом, когда вся  политика власти была направлена к  тому, чтобы отрезать нации все  пути к подготовке и осуществлению  этого преобразования. Перелом произошел  в кратковременную эпоху доверия  и был, конечно, обусловлен банкротством внешней политики старого порядка. 

Быстрота, с которой  разыгралось в особенности последнее  действие преобразования, давшее под  давлением стихийного порыва, вдохновлявшего всеобщую стачку, акт 17 октября, подействовала  опьяняюще на интеллигенцию. Она  вообразила себя хозяином исторической сцены, и это всецело определило ту "тактику", при помощи которой  она приступила к осуществлению  своих идей. Общую характеристику этих идей мы уже дали. В сочетании  этой тактики с этими идеями, а  вовсе не в одной тактике, -- ключ к пониманию того, что произошло. 

Актом 17 октября по существу и формально революция  должна была бы завершиться. Невыносимое  в национальном и государственном  смысле положение вещей до 17 октября  состояло в том, что жизнь народа и развитие государства были абсолютно  замкнуты самодержавием в наперед  установленные границы. Все, что  не только юридически, но и фактически раздвигало или хотя бы угрожало в  будущем раздвинуть эти границы, не терпелось и подвергалось гонению. Я охарактеризовал и заклеймил  эту политику в предисловии к  заграничному изданию знаменитой записки  Витте о самодержавии и земстве. Крушение этой политики было неизбежно, и в связи с усложнением  общественной жизни и с войной оно совершилось, повторяем, очень  быстро. 

В момент государственного преобразования 1905 года отщепенские идеи и отщепенское настроение всецело владели широкими кругами русских образованных людей. Исторически, веками слагавшаяся власть должна была пойти насмарку тотчас после сделанной ею уступки, в принципе решавшей вопрос о русской конституции. Речь шла о том, чтобы, по подлинному выражению социал-демократической публицистики того времени, "последним пинком раздавить гадину". И такие заявления делались тогда, когда еще не было созвано народное представительство, когда действительное настроение всего народа и, главное, степень его подготовки к политической жизни, его политическая выдержка никому еще не были известны. Никогда никто еще с таким бездонным легкомыслием не призывал к величайшим политическим и социальным переменам, как наши революционные партии и их организации в дни свободы. Достаточно указать на то, что ни в одной великой революции идея низвержения монархии не являлась наперед выброшенным лозунгом. И в Англии XVII века, и во Франции XVIII века ниспровержение монархии получилось в силу рокового сцепления фактов, которых никто не предвидел, никто не призывал, никто не "делал". 

Недолговечная английская республика родилась после веков  существования парламента в великой  религиозно-политической борьбе усилиями людей, вождь которых является, быть может, самым сильным и ярким  воплощением английской государственной  идеи и поднял на небывалую высоту английскую мощь. Французская монархия пала вследствие своей чисто политической неподготовленности к тому государственному перевороту, который она сама начала. А основавшаяся на ее месте республика, выкованная в борьбе за национальное бытие, как будто явилась только для того, чтобы уступить место  новой монархии, которая в конце концов пала в борьбе с внешними врагами. Наполеон I создал вокруг себя целую легенду, в которой его личность тесно сплелась с идеей мощи и величия государства, а восстановленная после его падения династия была призвана и посажена на престол чужеземцами и в силу этого уже с самого начала своей реставрации была государственно слаба. Но Бурбоны, в лице Орлеанов, конечно, вернулись бы на французский трон после 1848 года, если бы их не предупредил Наполеонид, сильный национально-государственным обаянием первой Империи. Падение же Наполеона III на этой подготовленной к государственным переворотам почве было обусловлено полным, беспримерным в истории военным разгромом государства. Так в новейшей французской истории почти в течение целого столетия продолжался политический круговорот от республики к монархии и обратно, круговорот, полный великих государственных событий. 

Чужой революционный  опыт дает наилучший комментарий  к нашему русскому. Интеллигенция  нашла в народных массах лишь смутные  инстинкты, которые говорили далекими голосами, сливавшимися в какой-то гул. Вместо того чтобы этот гул претворить систематической воспитательной работой  в сознательные членораздельные  звуки национальной личности, интеллигенция  прицепила к этому гулу свои короткие книжные формулы. Когда гул стих, формулы повисли в воздухе. 

В ту борьбу с исторической русской государственностью и с "буржуазным" социальным строем, которая после 17-го октября была поведена с еще большею страстностью и в гораздо более революционных  формах, чем до 17 октября, интеллигенция  внесла огромный фанатизм ненависти, убийственную прямолинейность выводов и построений и ни грана -- религиозной идеи. 

Религиозность или  безрелигиозность интеллигенции, по-видимому, не имеет отношения к политике. Однако только по-видимому. Не случайно, что русская интеллигенция, будучи безрелигиозной в том неформальном смысле, который мы отстаиваем, в то же время была мечтательна, неделовита, легкомысленна в политике.. Легковерие без веры, борьба без творчества, фанатизм без энтузиазма, нетерпимость без благоговения, -- словом, тут была и есть налицо вся форма религиозности без ее содержания. Это противоречие, конечно, свойственно по существу всякому окрашенному материализмом и позитивизмом радикализму. Но ни над одной живой исторической силой оно не тяготело и не тяготеет в такой мере, как над русской интеллигенцией. Радикализм или максимализм может находить себе оправдание только в религиозной идее, в поклонении и служении какому-нибудь высшему началу. Во-первых, религиозная идея способна смягчить углы такого радикализма, его жесткость' и жестокость. Но кроме того, и это самое важное, религиозный радикализм апеллирует к внутреннему существу человека, ибо с религиозной точки зрения проблема внешнего устроения жизни есть нечто второстепенное. Поэтому, как бы решительно ни ставил религиозный радикализм политическую и социальную проблему, он не может не видеть в ней проблемы воспитания человека. Пусть воспитание это совершается путем непосредственного общения человека с Богом, путем, так сказать, над человеческим, но все-таки это есть воспитание и совершенствование человека, обращающееся к нему самому, к его внутренним силам, к его чувству ответственности. 

Наоборот, безрелигиозный максимализм, в какой бы то ни было форме, отметает проблему воспитания в политике и в социальном строительстве, заменяя его внешним устроением жизни. 

Говоря о том, что  русская интеллигенция идейно отрицала или отрицает личный подвиг и личную ответственность, мы, по-видимому, приходим в противоречие со всей фактической  историей служения интеллигенции народу, с фактами героизма, подвижничества и самоотвержения, которыми отмечено это служение. Но нужно понять, что  фактическое упражнение самоотверженности  не означает вовсе признания идеи личной ответственности как начала, управляющего личной и общественной жизнью. Когда интеллигент размышлял  о своем долге перед народом, он никогда не додумывался до того, что выражающаяся в начале долга  идея личной ответственности должна быть адресована не только к нему, интеллигенту, но и к народу, т. е. ко всякому  лицу, независимо от его происхождения  и социального положения. Аскетизм и подвижничество интеллигенции, полагавшей свои силы на служение народу, несмотря на всю свою привлекательность, были, таким образом, лишены принципиального  морального значения и воспитательной силы. 

Это обнаружилось с  полною ясностью в революции. Интеллигентская  доктрина служения народу не предполагала никаких обязанностей у народа и  не ставила ему самому никаких  воспитательных задач. А так как  народ состоит из людей, движущихся интересами и инстинктами, то, просочившись в народную среду, интеллигентская  идеология должна была дать вовсе  не идеалистический плод. Народническая, не говоря уже о марксистской, проповедь в исторической действительности превращалась в разнузданно и деморализацию. 

Вне идеи воспитания в политике есть только две возможности: деспотизм или охлократия. Предъявляя самые радикальные требования, во имя их призывая народ к действиям, наша радикальная интеллигенция, совершенно отрицала воспитание в политике и ставила на его место возбуждение. Но возбуждение быстро сыграло свою роль и не могло больше ничего дать. Когда оно спало, момент был пропущен и воцарилась реакция. Дело, однако, вовсе не в том только, что пропущен был момент. 

В настоящее время  отвратительное торжество реакции  побуждает многих забывать или замалчивать  ошибки пережитой нами революции. Не может быть ничего более опасного, чем такое забвение, ничего более легкомысленного, чем такое замалчивание. Такому отношению, которое нельзя назвать иначе как политическим импрессионизмом, необходимо противопоставить подымающийся над впечатлениями текущего момента анализ морального существа того политического кризиса, через который прошла страна со своей интеллигенцией во главе. 

Чем вложились народные массы в этот кризис? Тем же, чем  они влагались в революционное  движение XVII и XVIII веков, своими социальными  страданиями и стихийно выраставшими из них социальными требованиями, своими инстинктами, аппетитами и ненавистями. Религиозных идей не было никаких. Это  была почва, чрезвычайно благодарная  для интеллигентского безрелигиозного радикализма, и он начал оперировать на этой почве с уверенностью, достойною лучшего применения. 

Прививка политического  радикализма интеллигентских идей к социальному радикализму народных инстинктов совершилась с ошеломляющей быстротой. В том, как легко и  стремительно стала интеллигенция  на эту стезю политической и социальной революционизации исстрадавшихся народных масс, заключалась не просто политическая ошибка, не просто грех тактики. Тут была ошибка моральная. В основе тут лежало представление, что "прогресс" общества может быть не плодом совершенствования человека, а ставкой, которую следует сорвать в исторической игре, апеллируя к народному возбуждению. 

Политическое легкомыслие  и неделовитость присоединились к этой основной моральной ошибке. Если интеллигенция обладала формой религиозности без ее содержания, то ее "позитивизм", наоборот, был чем-то совершенно бесформенным. То были "положительные", "научные" идеи без всякой истинной положительности, без знания жизни и людей, "эмпиризм" без опыта, "рационализм" без мудрости и даже без здравого смысла. 

Революцию делали плохо. В настоящее время с полною ясностью раскрывается, что в этом делании революции играла роль ловко инсценированная провокация. Это обстоятельство, однако, только ярко иллюстрирует поразительную неделовитость революционеров, их практическую беспомощность, но не в нем суть дела. Она не в том, как делали революцию, а в том, что ее вообще делали. Делали революцию в то время, когда задача состояла в том, чтобы все усилия сосредоточить на политическом воспитании и самовоспитании. Война раскрыла глаза народу, пробудила национальную совесть, и это пробуждение открывало для работы политического воспитания такие широкие возможности, которые обещали самые обильные плоды. И вместо этого что же мы видели? Две всеобщие стачки с революционным взвинчиванием рабочих масс (совет рабочих депутатов!), ряд военных бунтов, бессмысленных и жалких, московское восстание, которое было гораздо хуже, чем оно представилось в первый момент, бойкот выборов в первую думу и подготовка, (при участии провокации!) дальнейших вооруженных восстаний, разразившихся уже после роспуска Государственной Думы. Все это должно было терроризировать и в конце концов смести власть. Власть была действительно терроризирована. Явились военно-полевые суды и бесконечные смертные казни. И затем государственный испуг превратился в нормальное политическое состояние, в котором до сих пор пребывает власть, в котором она осуществила изменение избирательного закона, -- теперь потребуются годы, чтобы сдвинуть страну с этой мертвой точки.