Смута в Московском государстве

ГЛАВА 2

Воцарение Лжедмитрия I. Его личность. Шуйский и его заговор.

20 июня 1605 года под всеобщее  ликование самозванец торжественно  вступил в Москву. Московское  боярство во главе с Богданом Бельским публично признало его законным наследником. 24 июня рязанский архиепископ Игнатий, ещё в Туле подтверждавший права Дмитрия на царство, был возведён в патриархи. Таким образом, самозванец получил официальную поддержку духовенства. 18 июля в столицу была доставлена признавшая в самозванце своего сына царица Марфа, а вскоре, 30 июля состоялось венчание Дмитрия на царство. Царствование Лжедмитрия было ознаменовано ориентацией на Польшу и некоторыми попытками реформ.

Под именем Лжедмитрия I в русскую историю вошёл знаменитый авантюрист и самозванец, сумевший продержаться на московском престоле почти год (с 20 мая 1605 по 17 мая 1606 г.). Он выдавал себя за царевича Дмитрия, сына Ивана Грозного и его последней жены Марии Нагой; будто бы тот самый Дмитрий не был убит в Угличе 15 мая 1591 г., в девятилетнем возрасте, а чудесным образом спасся.

На самом деле этот человек  родился в небогатой дворянской семье, издавна обосновавшейся на реке Момзе, притоке Костромы. Звали его  Юрием Богдановым, сыном Отрепьева, а после того, как в 1600 г. он постригся  в монахи – Григорием. По обыкновению  того времени Отрепьевы искали поддержки  лиц, гораздо более могущественных, чем они сами, - бояр Романовых, князя  Бориса Черкасского. Отец Ю. Отрепьева, стрелецкий сотник, рано умер. Сын его, Юрий, с ранних лет «был грамоте  зело горазд»² и вообще прославился удивительными способностями. Предполагается, что пострижение Григория было связано с тем, что тогда попали в опалу бояре Романовы. Вскоре после пострига чернец Григорий оказался в Москве, в кремлёвском Чудовом монастыре, в стенах которого в кратчайший срок стал весьма заметной фигурой. Там же, по-видимому, и пришла к нему впервые дерзкая мысль выдать себя за Димитрия.

В феврале 1602г., когда Григорий покинул столицу, направляясь – от монастыря к монастырю – к польско-литовской границе, страна походила на растревоженный улей. Население было возбуждено, неимущие голодали, и их становилось всё больше, на дорогах промышляли разбойничьи шайки. Люди живо обсуждали внутренние и внешние новости, слухи и толки об интригах именитых бояр, о тяжелобольном Борисе Годунове и чудесно спасшемся царском отроке. Добравшись в конце 1602 г. до Польши, Лжедмитрий I был поддержан там местными магнатами и католическим духовенством.

Впоследствии, взвесив все  обстоятельства, В.О. Ключевский утверждал, что Лжедмитрий I «только был испечён в польской печке, а заквашен в Москве»³.

Не всё московское боярство признало Лжедмитрия законным правителем. Сразу по прибытии его в Москву князь Василий Шуйский через  посредников начал распространять слухи о самозванстве. На свою сторону Шуйский привлёк князей В.В. Голицына и И.С. Куракина. Заручившись поддержкой стоявшего под Москвой новгородско-псковского отряда, который готовился к походу на Крым, Шуйский организовал переворот.

Конец правления Лжедмитрия I был плачевен. В Москве возник организованный знатью заговор, возглавленный будущим царём Василием Шуйским. Ворвавшимся в Кремль заговорщикам удалось захватить Лжедмитрия врасплох. Народу Было официально объявлено, что он самозванец. Летописные источники свидетельствуют, что Лжедмитрий I был убит, а его прахом зарядили пушку и выстрелили в ту сторону, откуда он прибыл.

С нескрываемым чувством неудовольствия говорит об избрании Шуйского летопись, что не только в других городах  не знали, "да и на Москве не ведали многие люди", как выбирали Шуйского. И рядом с этим известием встречается  у того же летописца очень любопытная заметка, что Шуйский при своём венчании на царство в Успенском соборе вздумал присягать всенародно в том, «чтобы ни над кем не сделать без собору никакого дурна», т.е. чтобы суд творить и управлять при участии земского собора, по прямому смыслу летописи. Но бояре и другие люди, бывшие в церкви, стали будто бы говорить Шуйскому, что этого на Руси не повелось и чтобы он новизны не вводил. Сопоставляя это летописное сообщение с дошедшей до нас кресто-целовальной записью Шуйского, на которой он присягал в соборе, мы замечаем между этими двумя документами существенную разницу в смысле их показаний. В записи дело представляется иначе: о соборе там не упоминается ни словом, а новый царь говорит: «Позволил есми яз... целовати крест на том, что мне, великому государю, всякого человека, не осудя истинным судом с бояры своими смерти, не предати, и вотчин и дворов и животов у братии их и у жен и у детей не отымати, будет, которые с ними в мысли не были, также у гостей и у торговых и у черных людей, хота который по суду и по сыску дойдет и до смертныя вины, и после их у жен и у детей дворов и лавок и животов не отымати, будет с ними он в той вине невинны. Да и доводов ложных мне, великому государю, не слушати, а сыскивати всякими сыски накрепко и ставяти с очей на очи, чтобы в том православное христианство безвинно не гибло; а кто на кого солжет, и сыскав того казнити, смотря по вине его».

В этих словах обыкновенно видят  подлинные условия ограничений, которые предложены были Шуйскому боярством. Если точнее формулировать эту присягу  Шуйского, то мы можем свести ее к  трем пунктам: 1) Царь Шуйский не имеет власти никого лишать жизни без приговора думы. Как мы уже знаем, существует известие, что бояре условились еще до избрания царя "общим советом... царством управлять". Но если летописец не ошибся, и в Успенском соборе Шуйский действительно присягал на имя собора, а не боярской думы, то мы имеем право предполагать, что это с его стороны было попыткой заменить боярское ограничение ограничением всей земли. Однако эта попытка, если она была, оказалась неудачной. Народ отверг ограничение, добровольно на себя налагаемое Шуйским, а бояре от своего уговора не отказались, и в грамотах Шуйского ограничительное значение придается именно боярской думе. 2) Далее В. И. Шуйский целовал крест на том, что он, вместе с виновными в каком-либо преступлении, не будет подвергать гонению их невинную родню. Это обязательство Шуйского одинаково относится как к боярству, так и к прочим чинам, служилым и тяглым. Обычай преследования целого рода за проступок одного его члена в делах политических существовал в Москве; его держались и Борис и другие государи. Теперь постарались об отмене этого обычая и приняли во внимание интересы не только боярства, но и прочих людей. 3) Наконец, В. И. Шуйский обязывался не давать веры доносам, не проверив их тщательным следствием; если донос окажется несправедливым, то доносчик должен быть наказан.

Итак, Шуйский вступил на престол  не законным избранием земли, а умыслом  бояр, от которых и должен был  стать в зависимость. Переворот 17-19 мая 1606 г. случился так неожиданно для  всей страны и произошел так быстро, что для земли должны были казаться совсем необъяснимой новостью и самозванство Дмитрия, и его свержение, и выбор  Шуйского. Все эти происшествия упали, как снег на голову, и стране необходимо было показать законность замены царя Дмитрия царем Василием. Это и  старался сделать Шуйский со своим  правительством, разослав в города тотчас по воцарении окружные грамоты  от своего имени, от имени бояр и  от имени царицы Марии Нагой, т. е. инокини Марфы. В этих грамотах царь Василий старается доказать народу: 1) что свергнуый царь был самозванец, 2) что он, Шуйский, имеет действительные права на престол и 3) что избран он законно, а не сам пожаловал себя в цари.

Что Дмитрий был самозванец, объявлял в своих грамотах сам В. И. Шуйский. Свергнутого царя Дмитрия он называл  Гришкой Отрепьевым и доказывал  это подбором фактов, не особенно строгим, как можно в этом убедиться  теперь. То же доказывали в своих  грамотах бояре и другие московские люди, причем в подборе фактов и  они не особенно стеснялись; доказывала это в особой грамоте и Марфа  Нагая. Она сознается тут, что  Гришка Отрепьев устрашил ее угрозами и что признала она его страха ради, но в то же время пишет (а  вернее, за нее пишут другие), что  тайно она говорила боярам о его  самозванстве, а теперь свидетельствует  об этом всенародно.

Но, слушая все эти грамоты, русские  люди знали, что Шуйский постоянно  переметывался со стороны на сторону  в этом деле, что сам же он заставил Москву уверовать в подлинность  царя Дмитрия, что Марфа (достойная  сотрудница Шуйского и такой же, как и он, образец политической безнравственности того времени) когда-то с восторгом принимала ласки самозванца и очень тепло на них отвечала. При таких обстоятельствах много оставалось места недоразумениям и сомнениям и их нельзя было рассеять двумя-тремя грамотами. Это, конечно, понимал и сам Шуйский. Он в июне 1606 г., тотчас же по вступлении на престол, помимо всяких других доказательств самозванства прежнего царя, канонизирует царевича Дмитрия и 3 июня торжественно переносит его мощи из Углича в Москву в Архангельский собор, обращая таким образом это религиозное торжество в средство политического убеждения.

Второе, что старался доказать Шуйский, - это прирожденные свои права на престол. Здесь он не только опирается  на простое родство с угасшей  династией, но и старается доказать свое старшинство перед родом  московских царей Даниловичей. Род  Шуйских, как и род князей московских, принадлежал к прямому потомству  Александра Ярославича Невского, и  Шуйские действительно производили  себя от старшей, сравнительно с московскими  Даниловичами, линии суздальских  князей. Но это отдаленное старшинство  мало теперь значило в глазах народа, и одно, само по себе, не могло оправдать  воцарения Шуйского. Для этого  необходимо было участие воли народной, санкция земского собора, а этим-то новый царь и пренебрег.

Однако, несмотря на это, в грамотах к народу царь Василий, кроме самозванства Дмитрия и своих прав на престол, старается доказать еще правильность и законность своего выбора. Он пишет, что «учинился на отчине прародителей своих избранием всех людей Московского государства». В XVI и XVII вв. наши предки "государствами" называли те области, которые когда-то были самостоятельными политическими единицами и затем вошли в состав Московского государства. С этой точки зрения, тогда существовали «Новгородское государство», «Казанское государство», а «Московское государство» часто означало собственно Москву с ее уездом. Если же хотели выразить понятие всего государства в нашем смысле, то говорили: «все великие государства Российского царствия» или просто «Российское царство». Любопытно, что Шуйский совсем не употреблял этих последних выражений, говоря об избрании своем; выбирали его «всякие люди Московского государства», а не «все люди всех государств Российского царствия», как бы следовало ему сказать и как писали и говорили при избрании Михаила Федоровича в 1613 г. В этом, пожалуй, можно видеть осторожность со стороны Шуйского. Он как будто хотел обмануть наполовину и не хотел обманывать совсем. Но обмануть законностью своего избрания Шуйскому не удалось. Для народа, конечно, не могла остаться тайной настоящая обстановка избрания Шуйского: вся Москва вплоть до малого ребенка знала, что посажен Василий не всем народом, а своей "кликой", и что его не избрали, а выкрикнули. В избрании и поведении Шуйского была непозволительная фальшь, и эту фальшь не могли не чувствовать московские люди.

Много было обстоятельств, мешающих народу относиться доверчиво к новому правительству. Личность нового царя далеко не была так  популярна, как личность Бориса. Новый  царь захватил престол, не дожидаясь  земского собора, а многие помнили, что Борис ожидал этого собора шесть недель. Новый царь очень  сбивчиво и темно говорил как  о самозванстве, так и о свержении  Дмитрия, про которого сам же прежде свидетельствовал, что это истинный царевич. Наконец, необычайность самых  событий, разыгравшихся в Москве, способна была возбудить много толков и сомнений. Все это смущало  народ и лишало новое правительство  твердой опоры в населении. Силой  самих обстоятельств Шуйский  должен был при своем воцарении  опереться на боярскую партию и не мог опереться на весь народ, в  этом и заключалось его несчастье. Народ, признавая Шуйского царем, не был соединен с ним той нравственной связью, той симпатией, которая одна в состоянии сообщить власти несокрушимую силу. Шуйский не был народом посажен  на царство, а сел на него сам, и  народная масса, смотря на него косо, чуждалась  его, давала возможность свободно бродить  всем дурным общественным сокам. Это  брожение, направляясь против порядка  вообще, тем самым направлялось против Шуйского, как представителя этого  порядка, хотя, может быть, представителя  и неудачного.

А дурных соков было много во всех общественных слоях и во всех местах Русской земли. Та часть боярства, которая с Шуйским была во власти, проявляла олигархические вкусы, ссылая на дальние воеводства не угодных  ей, не приставших к заговору и верных Лжедмитрию бояр (М. Салтыков, Шаховской, Масальский, Бельский), давала волю своим  противообщественным личным стремлениям. Современники говорят, что при Шуйском  бояре имели больше власти, чем  сам царь, ссорились с ними, - словом, делали, что хотели. Другая часть  боярства, не попавшая во власть, не имевшая  влияния на деле и недовольная  вновь установившимся порядком, стала, по своему обыкновению, в скрытую  оппозицию. Во имя кого и чего могла  быть эта оппозиция? Конечно, во имя  своих личных выгод и раз уже  испытанного самозванца. Не говоря уже о казачестве, которое жило в лихорадке и сильно бродило, раз проводив самозванца до Москвы, - и «русский материк», как выражается И. Е. Забелин, т. е. средние сословия народа, на которых держался государственный порядок, были смущены происшедшими событиями и кое-где просто не признали Шуйского во имя того же Дмитрия, о котором ничего достоверного не знали, в еретичество и погибель которого не верил, а Шуйского на царство не хотели. И верх и низ общества или потеряли чувство правды во всех политических событиях и не знали, во имя чего противостать смуте, или были сами готовы на смуту во имя самых разнообразных мотивов.

Смута в умах очень скоро перешла  в смуту на деле. С первого же дня царствования Шуйского началась эта смута и смела царя, как  раньше смела Бориса и Лжедмитрия. Но теперь, во время Шуйского, смута  имеет иной характер, чем имела  она прежде. Прежде она была, так  сказать, дворцовой, боярской смутой. Люди, стоявшие у власти, спорили за исключительное обладание ею еще при Федоре, чувствуя, как будет важно это обладание в момент прекращения династии. В этот момент победителем остался Борис и завладел престолом. Но затем и его уничтожила придворная боярская интрига, действовавшая, впрочем, средствами не одной придворной жизни, а вынесенная наружу, возбудившая народ. В этой интриге, результатом которой явился самозванец, таким образом, участвовали народные массы, но направлялись и руководились они, как неразумная сила, из той же дворцовой боярской среды. Заговор, уничтоживший самозванца, равным образом имел характер олигархического замысла, а не народного движения. Но далее дело пошло иначе. Когда олигархия осуществилась, то олигархи с Шуйским во главе вдруг очутились лицом к лицу с народной массой. Они не раз для своих целей поднимали эту массу; теперь, как будто приучась к движению, эта масса заколыхалась, и уже не в качестве простого орудия, а как стихийная сила, преследуя какие-то свои цели. Олигархи почувствовали, что нити движений, которые они привыкли держать в своих руках, выскользнули из их рук, и почва под их ногами заколебалась. В тот момент, когда они думали почить на лаврах в роли властей Русской земли, эта Русская земля начала против них подниматься. Таким образом, воцарение Шуйского может считаться поворотным пунктом в истории нашей смуты: с этого момента из смуты в высшем классе она окончательно принимает характер смуты народной, которая побеждает и Шуйского, и олигархию.