Аргументация в дискурсе русского радикально-националистического движения

      Действительно, все остальные обвинения в  текстах, посвященных Единству, были аргументами в его пользу в  глазах целевой аудитории. Исходя из фоновых ожиданий идеологического сообщества, настоящее националистическое движение и должно быть обвинено в экстремизме и фашизме враждебными средствами массовой информации. Пугающие статьи с этой точки зрения являются элементами рекламной кампании по позиционированию организации в политическом пространстве как имеющей высокие оценки по параметрам национализма и оппозиционности. Строго говоря, признание врагами ценится даже выше, чем ценилась бы самореклама в таком же объеме. Символическая стратегия Единства, с самого начала - с принятия партийной эмблемы - это цепь провокаций, призванных вызвать нападки со стороны оппонента, по поводу которого в родной политической субкультуре РНЕ царит общий консенсус, и его руками обеспечить себе положение во главе индустрии.

      Стратегии национализма и оппозиции достаточно хорошо известны и используются всеми организациями, представляющими  то же движение, что и Единство, хотя и с разной степенью успешности. Гораздо более специфической является аргументация, которая доказывает принадлежность движения к политической контркультуре.

5.2 Стратегия политической  контркультуры.  

      Под "политической контркультурой" здесь  и далее понимается осознанное противопоставление своей политической субкультуры  той, которая, являясь основанием для  действий доминирующих групп, порождает институциональный порядок. Контркультура - это разновидность политического действия, ставящая под сомнение символический порядок, поддерживающий функционирование политической системы. Ее использование неким агентом возможно в ситуации, когда  выполняются два условия. Во-первых, сама эта система должна признаваться им непригодной для того, чтобы достичь желательных изменений - поскольку между одобряемыми целями и институциональными средствами констатируются  слишком большие несоответствия, чтобы вторые могли служить для достижения первых. Во-вторых, то, что другие люди продолжают поддерживать неэффективную и порочную социальную организацию, даже разделяя те же цели, должно определяться им не как следствие их недостаточного интеллекта или скрытых интересов, а другого мировоззрения. Это требует отказаться от необычайно привлекательного убеждения в том, что все несогласные или идиоты, или негодяи (стандартная формулировка, в слегка смягченной форме повторенная в десятках и сотнях партийных призывов). Вместо этого, возникает необходимость попробовать переубедить их, апеллируя к общему культурному опыту, чтобы доказать, что предлагаемая данным движением практика борьбы может обеспечить большую эффективность в достижении общих целей, чем та, которая навязывается существующими институтами. Именно фактом этого обращения к разделяемым всеми представлениям и компетентностям объясняется то, что политические контркультуры обычно являются мощными факторами культурной интеграции, сокращающими разрыв между политикой и другими областями культуры действия, такими, как религия, искусство или наука.

      Эрой  начала расцвета политических контркультур, были десятилетия после  Второй мировой  войны - время, когда произошло окончательное  падение колониальной системы и возникли сразу десятки государств, названных странами Третьего мира, а в западных обществах развернулись Новые социальные движения. В немалой степени, падение колониальных режимов и было результатом развития политических контркультур, часто противопоставлявших политике европейцев укорененные в своих традициях стратегии борьбы. Ненасильственные кампании Ганди - самый известный пример такого рода, но ни в коей мере не единственный. Освобождение, однако, было всего лишь прелюдией к началу конфликта, который на себе испытали почти все новые государства Азии и Африки - конфликта между движениями, названными Клиффордом Гирцем "эпохалистскими" и "эссенциалистскими" [Geertz, 1963; Geertz, 1973b]. Первые выступали за скорейшее движение своей страны по пути промышленной и политической модернизации, предлагая кратчайшим путем привести все социальные институты в соответствие с "духом эпохи" - понятием, которое отражено в данном им названии. Вторые, напротив, полагали, что реформы такого рода недопустимы, поскольку будут разрушительными для их культур, и что лучше вносить минимум изменений в традиционные формы общественной организации, или не вносить их вовсе, даже если это не позволит добиться роста уровня жизни и международного веса, обеспечиваемого индустриализацией и экономическим ростом. Политические институты почти повсеместно оказались в центре этой борьбы, поскольку восстановление традиционной системы управления чаще всего обозначало конец модернизации, а ее разрушение - недопустимое оскорбление священных традиций. Лидеры новых государств - такие, как Неру или Сукарно -  всюду оказались между  этих враждующих сил, и их правление было везде наполнено отчаянным поиском культурных форм, приемлемых с обеих точек зрения.

      Новые социальные движения, потрясшие западные государства в 60-х и оставшиеся с тех пор одними из главных действующих сил на политической сцене, были столь же яркими носителями контркультурного протеста. Их неприятие культурных, экономических и экологических следствий модернизации в полной мере относилось и к политическим институтам - бюрократическим организациям партий, представительству и другим проявлениям того, что протестующие описывали как "технократическую цивилизацию" [Melucci, 1989; Touraine, 1984]. Отказ от сотрудничества Новых левых со Старыми повсеместно опирался на неприятие первыми моделей политического действия, которые коммунистические и социалистические партии осуществляли прежде и в соответствии с которыми они рассчитывали создать свой утопический порядок в случае победы. Даже там, где, как в Германии, развитие движения привело к созданию парламентской партии, активисты сделали все, чтобы в организационном плане как можно меньше походить на принадлежащий доминирующей политической культуре образец фракции.  Аргументы, приводимые при этом, имели своим источником именно критику культуры, на которую опирались отвергаемые конструкции [Scott, 1990].

      Им  противопоставлялись формы организации  и действия, принадлежащие молодежной культуре и изначально не политизированные. Так, социальные сети, связывающие членов одной тусовки, оказались, при умелом использовании, идеальными каналами рекрутирования. Круги общения, не имеющие никакого формального членства или лидерства - более эффективными типами организационной структуры, чем бюрократии штабов "Старых" социальных движений. Рок концерты - прекрасно совместимыми с митингами, да и вообще, политизация музыки превратила ее в средство агитации, далеко превосходящее по убедительности традиционные речи. Все это - коммуникативную компетентность, опирающуюся на опыт общения в приятельских компаниях, неформальное лидерства, даже музыкальные пристрастия - контркультура превратила в аргумент против политической системы, опиравшейся на совсем другие основания, гораздо менее знакомые молодым людям и вызывавшие у них куда меньше доверия. Вернее, по мере развития автономии политической культуры, она как раз и теряла такие основания, превращаясь в занятия для специально обученных профессионалов, от которого все большее количество людей оказывалось отчуждено в силу ее эзотеричности. Привлекательность контркультур в немалой степени заключается в их обещании сделать политику понятной, предсказуемой и "человеческой", а большие массы людей - компетентными в ней и способными хорошо играть роль активного участника событий. Средством, которые они обычно предлагают для этого, является не массовое просвещения,   а трансформация самой политики, в результате которой большие социальные группы вдруг обнаружат себя уже просвещенными.    

      Рассматривая  выше критику Единством культурных оснований демократии, мы видели и Утопию, которой они призывают ее заменить - "соборное государство обязанностей". В нем во всех сферах жизни господствует одна непререкаемая мораль.   Власть принадлежит не только самым компетентным, но и самым ответственным и нравственным. Подчинение вытекает из доверия, а право повелевать - из альтруизма. Социальные институты опираются не на равновесие сил в конфликте, которое существует, пока кто-то из соперников не находит способа переиграть другого, а на взаимной заботе и осознании общего долга. Культурное единство нации преобразуется в консенсус по всем важнейшим вопросам, и любой спор может быть разрешен братской любовью.

      Такой образ взаимоотношений в группе может показаться чем-то совершенно неправдоподобным, пока мы говорим о государстве. С другой стороны, он сразу перестанет быть таковым, если объектом обсуждения окажется семья - там он будет выглядеть если не обычным, то, по крайней мере, не исключительным. Политические институты, которыми Единство хотело бы заменить нынешние, опираются на реализацию в политике тех же культурных моделей, и тех же моральных стандартов, которые повсеместно используются в семейных отношениях. С точки зрения такой влиятельной теории, как психоанализ,  этот перенос происходит всегда (например, аффективное отношение к политическому лидеру всегда в той или иной степени повторяет отношение к отцу) - но трудно не заметить, что разные политические системы в разной мере поощряют его. Подданному абсолютного монарха, чьей жизнью божественный и несменяемый правитель распоряжается как угодно,  надо думать, легче разглядеть в их отношениях аналогию с ранним детским опытом, чем гражданину демократической республики, выбирающему своего президента раз в четыре года.

        Политическая субкультура, которую Единство противопоставляет доминирующей, представляет собой результат грандиозного переноса ролевых компетентностей членов семьи в политику. Яростное неприятие разграничения между публичной и приватной сферами, предполагающее, что человек обязан вести себя в них по-разному - в том числе, и с точки зрения морали - выливается в критику политической культуры эгоизма, неискренности и недоверия, которой поражена современность. Организация РНЕ представляет себя как культурный анклав, основанный на абсолютно иных принципах, которые в дальнейшем она рассчитывает распространить на все общество.

        Черты этого противопоставления  легко разглядеть в тех аспектах  структуры и практики, которые  мы рассматривали ранее. Так,  участник Единства не наделен никакими правами и полностью подчинен своему руководству, но не отягощен и обязанностями, помимо возлагаемых на себя самого. В перспективе, такая система должна за счет исключения недостойных воплотиться в организацию, основанную на энтузиазме и доверии, а не на подозрениях и стремлении к личной выгоде. Все, кто добровольно не вверяют свою судьбу Вождю, покинут ее, а оставшиеся образуют совершенно сплоченное ядро. Это ядро уже сегодня превращается в основу нового порядка, просто за счет совершенства своей внутренней организации. Помимо всех остальных добродетелей нового государства, в которое оно трансформируется со временем, Единство уже сегодня способно к совершенной автаркии - оно не нуждается ни в ком, в то время, как к нему обращаются за помощью непрерывно. Такой пример преимуществ, обеспечиваемых моральным превосходством структуры  - источник огромного оптимизма с точки зрения участника националистического движения, поскольку в будущем, когда Единство поглотит государство, оно сможет таким же путем утвердить свой авторитет и среди всех остальных стран.  

      Заключение: возможно, взгляд изнутри. В заключении, вернемся туда, откуда начали. Вместо того, чтобы пытаться сформулировать общие выводы, рассмотрим один частный пример, на котором можно увидеть, что собой представляют обсуждавшиеся принципы аргументации Единства в действии. Этот пример - использование Коловрата, вписанной в восьмилучевую звезду свастики, в качестве партийной эмблемы. Пожалуй, среди всех вопросов, которые мне приходилось слышать за время, пока я работал над дипломом, чаще всего звучало недоуменное "На что они могут надеяться, поставив самим себе такое клеймо, в стране, пережившей Великую отечественную войну? Разве одно это не   лишает их всех шансов на успех? И о чем думают те, кто приходит к ним, о том, что они видят?"  Эти загадки будет испытанием для нашей способности смотреть на события глазами представителя исследуемой культуры, который - как видно из его действий - не находит эмблему Единства столь отталкивающей и неприемлемой.

      Безусловно, украшение своих знамен свастикой - изощренный ход, который имеет множество  значений. Во-первых, повсеместно распространенные аналогии между современной Россией  и Веймарской Германией имеют  и прогностические коннотации - из указаний на сходство ситуаций вытекают ожидания в отношении одинаковости последствий, которые иногда превращаются в почти обреченное ожидание явления нового Рейха. Эта логики придает неожиданный вес претензиям даже самых незначительных групп, идентифицирующих себя с национал - социализмом. Маленькие политические организации, больше всего страдающие от того, что никто не верит в их шансы чего-нибудь добиться, могут только мечтать о такой поддержке, исходящей от страхов их врагов. И Единство в полной мере использовало силу исторической аналогии, позаботившись о том, чтобы стать в глазах делателей новостей самым правдоподобным кандидатом на роль "русского фашизма".

      Во-вторых, свастика - исторически чрезвычайно  широко распространенный символ - легко  может быть привязана сразу к нескольким вариациям из идеологического репертуара, используемого Единством, о чем извещают многие из распространяемых организацией документов. Как древнейший солярный знак, она восходит к индоарийским корням. Как одна из форм креста - служит напоминанием о православной иконописной традиции, что дополняется сочетанием с восьмилучевой "Звездой Богородицы". Как символ Третьего Рейха, она апеллирует к настроениям радикально-националистической части аудитории (об этом не упоминается в листовках, но намек все равно был бы вполне узнаваемым даже без ежедневных напоминаний прессы). Каждый может выбрать то, что соответствует его предрасположенности, и не замечать остального, так же, как и в случае со всей остальной идеологией.

      В-третьих, и в-четвертых, преследования, обрушившиеся на Единство со стороны либералов, сразу обеспечили ей высокий статус внутри индустрии. Никто не выражал сомнений в том, что Баркашов и его союзники - националисты, или что они - оппозиционеры (кажется противоположные по смыслу высказывания Зюганова не произвели никакого эффекта). Жертвы, которые необходимо, чтобы быть признанными в этих качествах, были принесены сразу и так, что их нельзя было не заметить - борьба с экстремизмом выглядела  в средствах массовой информации синонимом борьбы с РНЕ.

      Наконец, в пятых - свастика была вызовом политической культуре. Этот символ сразу выделил  отколовшуюся осенью 1990 года от фронта "Память" небольшую группу из огромного  множества ей подобных - именно потому, что никто больше не решился открыто  его использовать. Другие участники борьбы на политическом поле, говоря о "фашизме",  имеют в виду абсолютное зло, и утверждение, что их оппоненты как-то причастны к этому ужасу, фигурирует в качестве тягчайшего обвинения против них. Фактически, попытка доказать, что действия противника описываются этой категорией является одним из основных приемов символической схватки, использование которого можно наблюдать повсеместно - от изобличения "коммунофашистов" либералами, до вдохновенных поношений "демофашизма" и "НАТОфашизма" их оппонентами. Какой бы неустойчивой не была семантика слова "фашизм", доминирующая политическая культура содержит полный консенсус по поводу того, что это само это слово - каинова печать.